После Пламени. Венец Феанора

Я смотрел на спящих, и вдруг мне показалось, что Сильмариллы в Венце вспыхнули необычно ярко, озарив всё вокруг. Только свет был какой-то странный, словно мелодия Тэльпериона зазвучала громче, заглушив на время голос Лаурэлина.

Я оглянулся на Феанора — и замер. Пламенный неотрывно смотрел на небо, и из его широко распахнутых глаз катились слезы. Я проследил за его взглядом и едва не вскрикнул. Там, высоко, выше даже Пути облаков, медленно плыла прозрачная ладья. Ладья, сияющая возрожденным светом Серебряного Древа. Ладья из Амана. Я невольно двинулся следом за ней, перешагивая через спящих. Музыка Тэльпериона была так сильна, что я, как ни вслушивался, не мог понять, кто правит странным кораблем.

..."Властелин!!!" — похоже, Саурон дозвался меня не сразу. Осанвэ было слабым — почти, как во время войны, когда Диссонанс гасил мысленную речь. "Властелин, какие будут приказания?"

"Это кто-то из майар Валинора, — откликнулся я. — И он мне нужен! Вместе с ладьей. Заприте его, но пока не трогайте. Вернусь — сам побеседую".

"Сделаем, Властелин!" — с радостной готовностью ответил мой помощник.

Вот так. Кто бы ни был этот отчаянный майа — посланник или беглец — ему придется крепко усвоить, что ни по Эндорэ, ни над Эндорэ нельзя разгуливать без моего позволения.

И всё же скверно. Появление этой ладьи означает, что граница между Аманом и Эндорэ, которую я полагал непреодолимой, почему-то открыта.

Разумнее всего было бы сейчас же вернуться в Ангбанд, но... Я в нерешительности взглянул на людей. Один из спящих шевельнулся. Потом другой. Они вот-вот должны были пробудиться.

Бросить всё — сейчас?! Не доведя до конца один из важнейших планов? Позволить Владыкам Запада помешать мне? Ну уж нет! Я останусь здесь. Саурон справится. На то он и Саурон.

Я направился к Пламенному, собираясь успокоить его. Сказать, что всё под контролем, и нет никаких причин, чтобы так огорчаться.

Слова застыли у меня на губах, когда я приблизился и увидел лицо нолдо. Феанор плакал — от счастья.

Свет! Ласковый серебряный свет. Такой знакомый. Я думал, что уже никогда не увижу его.

Тэльперион жив. Валар как-то сумели возродить его, не раскалывая Сильмариллы. Я был прав, отказавшись отдать им Камни. Это заставило Владык Валинора искать другой способ. Более сложный. Но они нашли его. И восстановили свое творение, не погубив мое.

Я не только сохранил Сильмариллы для Эндорэ, но и не позволил Валар встать на путь разрушения. Поняли ли Владыки Запада, от чего я их уберег? Неважно. Главное — то, что они сделали.

Свет струится с неба, из прозрачной ладьи, плывущей среди редких облаков. Значит, Валар не только сумели вернуть Тэльперион к жизни, но и решили дать свет Эндорэ вместо того, чтобы оставить его только в Амане.

Нам с Мелькором пришлось пройти через боль, кровь и предательство, чтобы принести сюда Сильмариллы. Не знаю, какой ценой далось Валар возрождение Древа. Не знаю, насколько трудно было им расстаться с частью его света. Но за то, что они сделали, я многое готов простить им.

Люди пробудятся не в вечных сумерках — в серебряном сиянии Тэльпериона. Но гораздо важнее, что этот чистый свет увидят нолдор. Он вернет им надежду. Он смоет усталость, ожесточение и боль утрат. И может быть, мой народ откажется наконец от бессмысленной войны с Ангбандом?

Я смотрю в небо, и по щекам катятся слезы. Я не вытираю их. И не стыжусь.

— Ты считаешь это поводом для радости? — холодно спросил Мелькор, остановившись перед Пламенным и скрестив на груди руки.

Тот не отвел взгляда.

— Почему бы нет? — спросил мастер почти с вызовом. — Ты ненавидел Древа, но я-то любил их. И я счастлив, что Тэльперион жив.

— Кто, по-твоему, сделал это? — глаза Восставшего жестко блеснули. — Кто и зачем, а, Феанор?!

— Ты снова за старое? — огрызнулся нолдо. — Совсем, как тогда, в Форменосе. Я не на стороне Запада, Мелькор! И если ты по-прежнему не веришь мне, зачем было спасать?

Он стиснул зубы и отвернулся.

Гнев Мелькора погас мгновенно. Остались усталость и муторная пустота в душе.

— Прости, — Вала легко коснулся руки Феанора. — Я знаю, что это не твоя вина.

Нолдо не пошевелился. Восставший пожал плечами, отошел в сторону и уселся на землю, привалившись спиной к стволу дерева.

Пламенный стоял, сжав кулаки. Больше всего ему хотелось позвать Ломенуза — и уехать прочь. От сыновей, не желающих, признавать очевидное. От друга, готового в любой момент заподозрить в предательстве. От прошлого.

Эндорэ велико. Найдется в нем и место, которое станет новым домом, и дело, достойное великого мастера.

Только вот не уедешь никуда: Венец держит. Венец, принадлежащий обоим. Отказаться от него невозможно: это значило бы оставить Мелькору Сильмариллы. И вынуть Камни нельзя: не поднимется рука искалечить, сломать собственное творение. А с собой заберешь — и нолдор конец: Восставший не станет щадить народ друга, ставшего врагом. Да и сам Феанор едва ли выстоит в поединке с Валой. Венец не поможет в бою, тем более против одного из своих создателей.

Мастер со злостью пнул сосновую шишку. Ничего не поделаешь, придется терпеть.

"Совсем, как тогда, в Форменосе"... А ведь ты прав, Феанор.

Я так хотел забыть о том разговоре! Забыть, как стоял ошеломленный, не в силах поверить в твои слова. Как мчался потом, не разбирая дороги, готовый уничтожить любого, кто окажется на пути. Забыть о том, что произошло после.

И я забыл — потому что страстно желал этого. Мы оба желали. Можно построить мост над пропастью, и если не глядеть вниз, так легко поверить, что звенящей бездны внизу нет. Нет — потому что ты не видишь ее и не хочешь видеть.

Только вот бездна от этого никуда не исчезнет.

Ты не предатель, Пламенный, я ведь знаю. Биться против меня ты не станешь точно. А будешь ли сражаться за меня или останешься в стороне — не так уж и важно. Потому что, как бы ты ни поступил, это не изменит главного.

Я боюсь войны с Валар, Феанор. Не потому, что могу проиграть в ней: я сумею подняться даже после самого тяжкого поражения, и никакая цепь, никакие стены не удержат меня навечно. Но если мы сойдемся в бою с Владыками Запада, нам опять придется кромсать мир, созданный нашей Музыкой. Мир, который я люблю, Феанор. Который для меня дороже дружбы с тобой, дороже моих майар, дороже свободы и собственного существования. Позволить Валар уничтожить мое творение я не могу. А снова рвать его на части — невыносимо.

Я боюсь войны с Валар. Я же пел с ними, Пламенный! Мне знакома каждая нотка их мелодий. Я пел с ними — и я любил их! И взаимная ненависть наша — лишь эхо былой любви. Я не могу не сражаться с ними: это значило бы — убить свою Тему. Я не могу простить им уничтожение Удуна и свой плен, как и они мне — гибель Альмарена и Древ. Но и вычеркнуть из памяти то, что было когда-то, в самом начале, еще до нашей вражды, я не могу. И они не смогут.

Я боюсь войны с Валар, хотя никогда не признаюсь в этом. Даже тебе.

Я был несправедлив к тебе, Феанор. Не твоя вина, что ты не можешь выбрать что-то одно. Тебе равно близки обе Темы. Поэтому ты и смог сделать Венец. Поэтому ты сейчас здесь.

Ты никогда не станешь одним из тех, кто воплощает мою Музыку. Но я принимаю тебя таким, какой ты есть. Я верю тебе, друг мой. Хочу верить.

— Феанор...

Я поднялся, шагнул было к Пламенному, но застыл на месте, глядя на северо-запад. Серебряная ладья в небе дернулась и резко метнулась в сторону. Мои майар вступили в бой.

Светлое пятно резко подалось вправо, потом вроде бы начало падать, но когда его почти скрыли из виду холмы, внезапно опять взмыло вверх.

Мелькор подобрался, как зверь перед прыжком. Взгляд его был прикован к сияющей небесной ладье. Я кусал губы. Мне отчаянно хотелось закричать, броситься на Восставшего — что угодно, только бы помешать ему! Но мои нолдор... Что он потом сделает с ними?

И я опоздал. Свет замигал и погас.

Я зажмурился от отчаяния. Потом заставил себя открыть глаза и посмотреть на Мелькора. Вид у него был полуторжествующий-полувиноватый. Отвратительный.

Я быстро отвел взгляд. Нельзя, чтобы Восставший почувствовал, как мне хочется сейчас ударить его за то, что он натворил.

— Свет Тэльпериона не покинул мир, — мягко и снисходительно, словно успокаивая ребенка, сказал Мелькор, и я сцепил зубы. — Он будет ждать нас в Ангбанде. Отныне он принадлежит мне. И тебе, мой друг. Всё продума...

Серебряное сияние в небе вспыхнуло с новой силой. Ладья набрала высоту, выровнялась... и неторопливо двинулась дальше.

Я расхохотался.

Они шли вдоль нескончаемой ледяной стены. Шли, борясь со сном. Потеряв счет времени. Оставляя за спиной новые холмики могил.

Прохода на восток не было.

Они пробовали пробить себе путь. Прорубали во льду ступени, карабкались вверх, обдирая ногти — и срывались вниз. В лучшем случае. Тех, кому удавалось преодолеть первую ледяную стену, останавливала вторая. Или третья. Попавшие в ловушку смельчаки оставались между ледяных зубьев, не в силах ни пробиться дальше, ни вернуться к своим. Те, кто пытался спасти их, не возвращались. Некоторое время нолдор, шедшие вдоль стены, слышали крики попавших в Ледяные Челюсти. Потом голоса стихали.

Прохода не было, но остановиться или повернуть назад значило — умереть. Впрочем, и впереди едва ли ждало что-то иное.

Кроме льда, ничего не осталось в мире. Лед видели во сне умирающие, прежде чем замерзнуть. Лед окружал живых, насмешливо щерясь блестящими зубцами. Кошмарные видения сливались с явью.

А потом сны стали легкими и радостными. Потому что в небе показалась ладья, несущая свет Тэльпериона. И лед заискрился в его лучах, разбрызгивая голубые и белые искры. И отвесная стена оказалась вдруг не совсем отвесной. И на прежде как будто гладкой поверхности сделались отчетливо видны впадины и выступы. И между зубцами Челюстей теперь заметны стали зазоры.

Проход это был или только сон о проходе, никого уже не волновало. Нолдор ползли вверх, поскальзывались и скатывались вниз, ломая кости, разбиваясь насмерть, но по следу упавшего тут же лезли другие — и достигали вершины. А потом начинали спуск — по другую сторону.

Кое-где удавалось протиснуться в узкие щели между глыбами, пятная лед кровью, оставляя клочья одежды и кожи на острых зазубренных гранях.

Нолдор шли на восток. Они больше не чувствовали ни тоски, ни страха. Они не думали о цели пути. Они улыбались. Им снился сон. Красивый. Светлый. Серебряный.

На льду горят звезды — нежно-сиреневые и светло-синие, словно цветы в нашем саду. Я замираю, не в силах отвести от них восхищенный взгляд. Осторожно протягиваю руку: поймать звездочку, отнести маме.

Я помню, что мама осталась под одним из ледяных холмиков. Их очень много, но я хорошо помню, который холмик — ее. Когда мы вернемся туда, я положу на него эту яркую звездочку. Или даже несколько.

Я тянусь к сиреневой искорке. Она скользит прочь: я, кажется, напугал ее.

— Не бойся, — шепчу я. — Я отнесу тебя маме, чтобы ты светила в ее новом доме.

Звездочка замирает. Значит, она согласна. Но когда мои пальцы почти касаются ее, гаснет — и тут же вспыхивает поодаль.

— Зачем ты дразнишься? — я едва не плачу от обиды. — Маме темно и холодно там, подо льдом. Я отнесу тебя ей, чтобы она согрелась.

Огонек мерцает, но с места не двигается. Слушает. Я складываю ладонь ковшиком:

— Иди ко мне.

Искорка не шевелится.

— А, понимаю, — вздыхаю я. — У меня слишком грязные руки. Сейчас...

— Коркион!

Надо бы ответить отцу, но я боюсь опять спугнуть звездочку. Пальцы и вправду все в крови, ладони в бурых и красных разводах. Я принимаюсь тщательно вытирать руки о плащ.

— Коркион, идем, слышишь?

Я очень медленно, затаив дыхание, протягиваю руку к пугливому огоньку. Он больше не пытается убежать. Я бережно накрываю его ладонью.

— Коркион, проснись! Проснись же!!!

— Сейчас, отец, — губы шевелятся, но голоса своего я почему-то не слышу.

И не чувствую звездочку, крепко зажатую в кулаке. Странно. Я думал, что она будет теплой. Или даже горячей. Ладно, пусть холодной — но хоть какой-нибудь. Ощутимой. А то можно подумать, что ее нет.

Я осторожно открываю ладонь — и вскрикиваю. Рука пуста, а хитрая искорка сияет совсем недалеко на остром выступе ледяной горы. Злая. Насмешливая.

— Я все равно поймаю тебя!

— Коркион! Осторожно! Назад, Кор...

Прыжок. Треск откуда-то снизу.

Что-то сильно бьет в спину, я теряю равновесие и с размаху налетаю на ледяную стену. Больно. Перед лицом красные брызги.

— Руку давай! Тэрэ, руку!

— Не лезь, Линвэ, провалишься. Пояс брось!

— Хватай, Тэрэ!

Я медленно оборачиваюсь, пытаясь удержать равновесие, скребя обломанными ногтями по гладкому льду. Голова все еще кружится от удара.

Что-то опять трещит. Оглушительно. Страшно.

В нескольких шагах от меня копошатся фигуры. Лиц я сейчас не могу различить — только светлые пятна. Где-то там мой отец. С ним что-то не так, ему нужна помощь. Мне надо к нему!

— Сейчас, — губы не слушаются, но руки удается оторвать от ледяной глыбы.

Я делаю шаг, но ноги подкашиваются, и я падаю на четвереньки. Кто-то хватает меня за шиворот, тащит прочь. Я пытаюсь отбиваться — тщетно.

Снова треск. Крики.

— Назад! Ломается!

— Я попробую подползти, может, они еще...

— Поздно.

Искорки пляшут перед глазами. Синие, серебряные, ослепительно-белые. Равнодушные.

Берег был близко — и все же оставался недосягаемым. Казалось, стоит преодолеть очередной ряд зубцов, обойти еще одну полынью, миновать последний узкий проход — и Ледяные Челюсти разожмутся, выпустят нас.

Но за каждой глыбой, на которую мы взбирались, оказывалась еще одна. А черных провалов, едва прикрытых тонкой прозрачной коркой, становилось все больше.

Ладья, окруженная серебряным сиянием, пересекала небо уже в седьмой раз. Если, конечно, она существовала на самом деле, а не была мороком или сном. Странным сном, который видели все.

Этот свет вернул нам надежду и придавал сил. Но он же вел к гибели. Слишком многие забывали об опасности, пытаясь вырваться из ледяного плена. Торопливые гибли, срываясь со скользких склонов, проваливаясь под лед, падая на острые, как ножи, выступы. Ослабевшие умирали, устремив гаснущий взгляд на серебряную ладью и улыбаясь почерневшими губами. Самые крепкие упрямо продвигались вперед, ведя и неся немногих уцелевших детей, поддерживая женщин и раненых. Не теряя ни осторожности, ни надежды.

Серебряный свет уже начал меркнуть вдали, когда я снова увидел впереди черную пасть полыньи и предупреждающе поднял руку.

Странно. Вода совсем не блестела. И была она какая-то... непривычная.

Я сделал пару шагов к темному пятну, готовый мгновенно отступить, если лед покажется слишком хрупким. Протянул копье, коснулся его кончиком гладкой поверхности. Нет, не гладкой! Шершавой. Бугристой.

123 ... 25262728293031