Иван Оченков Великий герцог Мекленбурга

Враги, плотной толпой теснившие моих людей, уже торжествовали победу, когда я, выстрелив в последний раз из пушки, отправил поверх их голов заряд каменной картечи по их товарищам, подходящим к ним на помощь. Сразу после этого подпалив фитиль "гостинца", я спрыгнул вниз. Огонек весело побежал по заботливо приготовленной для него пороховой дорожке, и земля вздрогнула у нас под ногами. Поднятое взрывом каменное облако с головой накрыло ворвавшихся пехотинцев и шляхтичей, и грохот, еще звучавший в ушах после взрыва, сменился протяжным воем умиравших и покалеченных врагов. Немногие не попавшие под смертоносный шквал противники и даже защитники острожка остановились в крайнем ужасе от случившегося и прекратили сражаться. Но бой еще не закончился, и я, подняв трофейный райтсверт, заорал что было силы:

— Бей! — и кинулся на оторопевшего противника.

Стрельцы тут же вышли из оцепенения и с новыми силами принялись рубить деморализованного врага. В какие-то секунды все было кончено, так и не пришедшие в себя пехотинцы и шляхтичи не смогли оказать серьезного сопротивления и были изрублены один за другим. Вскочив на оставленный было нами вал и готовые вновь рубиться до последнего вздоха с врагом, мы с изумлением увидели, что венгры и литвины в панике отступают. Ничего не понимая, я крутил головой, пока Анисим не схватил меня за руку и закричал на ухо:

— Наши! — показывая при этом рукой на скачущих на врага кавалеристов. Оказывается, Пожарский ввел в дело дворянскую конницу, и та, ударив в самый напряженный момент, погнала противника прочь, решив исход сегодняшней битвы.

Полуразрушенный острожек был непригоден для дальнейшей обороны. По крайней мере, без основательного ремонта, на который не было времени. Надо было уходить, и я как раз командовал своими горе-пушкарями, пытавшимися выкатить большую пушку из получившейся в результате взрыва ямы, когда в острожек на всем скаку ворвался Аникита со своими рейтарами. Посмотрев на наши сборы, Вельяминов передал мне, что князь Пожарский сердечно благодарит меня за стойкую оборону, но просит отступить, чтобы сберечь людей.

— А я, по-твоему, чем занимаюсь? — огрызнулся я. — Чаю, не дурнее Дмитрия Михайловича, дай ему Бог здоровья, и понимаю, что держаться тут дальше — только людей погубить, однако пушек не брошу. Ты бы, чем умничать, лучше помог людьми али лошадей дал.

— И то верно, пушки бросать не след, — согласился со мной Вельяминов и дал необходимые распоряжения.

Работа сразу пошла веселее, а я, переведя дух, стал допытываться, как обстоят дела на других участках.

— Тяжко, — отвечал мне Аникита, — из острожков только ваш устоял, а прочие ляхи взяли. Кабы князь не послал нас в бой, того гляди, и прорвались бы латиняне.

— Так за стены Белого города они не прошли?

— Господь миловал!

Вскоре мы были готовы выступать. Впереди нашего бравого воинства конные упряжки с трудом тащили так хорошо послужившие нам пушки. Мы почти расстреляли в дневном бою порох и ядра, но я предполагал, что в завтрашнем деле пушки лишними не будут, а припас найдется. Следом на телегах везли раненых и убитых. Аникита и Анисим согласились со мной, что бросать побитых последнее дело, и нам предстояли еще похороны павших. Следом за "санитарным" обозом шла наша посоха, тяжело груженная собранными на поле боя трофеями. Впрочем, крестьян, лишенных какого-либо защитного снаряжения, невредимыми осталось немного. Хорошо экипированных стрельцов уцелело гораздо больше, и они замыкали наше шествие. Конные рейтары Аникиты прикрывали наш отход, гарцуя по обеим сторонам.

Придя в Москву, я первым делом передал боярину, ведавшему артиллерией, наши пушки вместе с обслугой и чудом уцелевшим Сидоркой. Наши эрзац-пушкари в схватке почти не участвовали и потому не пострадали. Единственному пострадавшему Сидорке при взрыве камнем угодило в лоб, и он некоторое время валялся без памяти, но потом как ни в чем не бывало встал. Бегло осмотрев его, я авторитетно заявил, что "были бы мозги — было бы сотрясение", и счел первую помощь оказанной.

Вернувшись, я застал отпевание павших новомучеников за православную веру. Большая братская могила была уже выкопана, где скоро и нашли упокоение погибшие в бою крестьяне и стрельцы без различия чина. Имя же их — ты, Господи, веси.

Следующим делом был дележ добычи, или, как его называли казаки, дуван. Я, пользуясь правами командира, заявил, что в бою были все, стало быть, и доля в добыче всем должна быть одинаковая. От захваченного на поле боя сразу отделили оружие и прочее военное имущество. Их мы с Анисимом объявили собственностью отряда и потому неделимыми. Прочее же решено было поделить. На поляне большой кучей лежала одежда и обувь, содранная с трупов противника. Делили по жребию, для чего выбрали по два человека от стрельцов и от посохи. Одни выборные подошли к куче и, наобум вытаскивая из нее вещи, спрашивали вторых — кому она будет принадлежать. Те, повернувшись спиной, чтобы не видеть, чем именно они наделяют, называли имя счастливчика. После чего тот подходил и, забрав ему причитающееся, кланялся и благодарил за щедрость. Поскольку вещей было довольно много, прошлись по списку не один раз. Кому-то в результате дележа досталась казачья свитка и украшенная страусовым пером шляпа, кому-то богатый жупан, прорубленный в нескольких местах и перепачканный кровью. Кто-то обулся в щегольские сапоги из козлиной кожи, а кому-то достались башмаки с пряжками, снятые с какого-то пикинера.

Я на дележ не обращал особого внимания, поскольку осматривал в это время захваченное оружие. Коллекция подобралась достаточно пестрая. Были тут и добротные мушкеты, и простецкие самопалы. Богато изукрашенные турецкие пистолеты соседствовали с простыми кавалерийскими карабинами. Сабли же были просто на любой вкус: турецкие ятаганы и польские карабеллы, немецкие шпаги и черкесские шашки. Разнообразные кинжалы всех размеров и фасонов. Одни были самого простого вида, другие радовали глаз прихотливой отделкой. Увы, того, что я искал, в груде оружия не оказалось. Что я искал? Ну разумеется, допельфастеры — уж больно привык я к таким пистолетам за время странствий, и их потеря стала для меня настоящей утратой.

Пока я в компании Анисима предавался своему горю, причем стрелецкий сотник, разумеется, никакого горя не чувствовал, к нам подошли выборные, занимавшиеся дележом. Оказывается, наши подчиненные при разделе нажитого непосильным трудом не забыли и про нас. Мне с поклоном была поднесена искусно расшитая драгоценным шитьем перевязь для шпаги и яркий плащ, на котором отсутствовала выдранная с мясом застежка — фибула. Анисим же стал обладателем ярко-красного венгерского доломана с почти оторванным рукавом и коротких штанов из прекрасного голубого лионского бархата. Я, с интересом осмотрев доставшееся ему имущество, немедленно посоветовал носить получившийся комплект вместе, и никак иначе.

В этот момент прискакал нарочный от Пожарского и попросил прибыть великого князя Мекленбургского в его ставку, так что я так и не узнал, что Анисим думает по поводу моего совета.

Вскочив на коня, к которому верный Казимир уже приторочил приватизированный мною райтсверт, я отправился к князю. Уже собираясь войти в шатер, обернулся и, глядя на оставшегося снаружи литвина, спросил: а что ему досталось при дележке трофеев? Тот в ответ только улыбнулся и поднял к небу глаза — дескать, вам, ваше высочество, лучше не знать.

В шатре князя собралось все командование ополчения, то есть народу было много. Одни, как сам Пожарский, были в полном боевом доспехе, с головами, покрытыми шлемами, другие — в долгополых ферязях и высоких боярских шапках. Сразу было видно, кто побывал в бою, а кто смотрел издали. На мой перепачканный кровью и пороховой гарью камзол и помятую кирасу никто особого внимания не обратил. А сам Дмитрий Михайлович горячо меня поприветствовал и, обратившись к собравшимся, сказал:

— Вот посмотрите, други мои, князь из немецких земель, а бьется за наше дело лучше многих православных. Если бы не он, не удержали бы, я чаю, ни Арбатских ворот, ни Чертольских.

— Благодарствую на добром слове, князь, а только не один я там был. Все вместе мы стояли и все вместе победили.

— Знаю, что скромен ты, князь Мекленбургский, не как иные иноземцы, только и знающие, что похваляться перед другими храбростью своей и хитростями военными. Однако ведомо нам и то, что ты из пушек сам стрелял весьма преискусно, и с мечом бился на валах, и иные хитрости придумывал, отчего многие вражеские воинские люди живота лишились. Но теперь скажи нам, как полагаешь, что гетман будет дальше делать?

— Ходкевич военачальник опытный, — задумчиво протянул я, — и больше в одну точку ломиться не будет. Полагаю, он атакует с другой стороны, а вот с какой ему атаковать способнее — то вам лучше знать, все же это ваша земля.

— Вот и я так думаю, — согласился Пожарский, — потому завтра мы все биться будем в Замоскворечье. Там гетман прорваться попробует.

— Ой ли, там князь Трубецкой с казаками стоит, вряд ли туда Ходкевич пойдет. Не больно-то ему хочется меж двух огней оказаться! — возразил грузный бородатый боярин, подметающий пол рукавами ферязи.

— Не знаю, что там Трубецкой делает, а я пока ни одного его казака на поле боя не видел, — возразил ему Пожарский.

Я, пока военачальники препирались, отошел назад, к скромно стоящему в сторонке Минину, и, наклонившись к уху, прошептал:

— Ко мне Ходкевич человека присылал, сулил, если я его пропущу в Москву, десять тысяч злотых. Я его послал, конечно, а только не предложит ли он кому еще эти деньги? Беда может быть.

Кузьма встревоженно взглянул на меня и покивал в знак того, что, дескать, понял, а я, вновь наклонившись, спросил:

— А что с тем делом, о котором мы доро́гой говорили?

— Сделано все, князь, как договаривались, а только я в толк не возьму, как ты такое хитрое дело провести сможешь?

— То моя забота.

"Хитрое дело", о котором мы говорили с Мининым, пришло мне в голову еще во время похода на Москву. Наткнувшись во время одной из дневок на густые заросли сильно пахучей травы, я неожиданно вспомнил ее название. Бабушка моя называла ее "дурманом", и был он, по ее словам, очень сильно ядовит. Мысль, возникшая в связи с этим обстоятельством, была проста, как три копейки. Заготовить возможно большее количество отравы и использовать ее для приготовления пищи, которую подкинуть осажденным в Кремле полякам. Проделать это без помощи главного "поильца и кормильца" земского старосты Кузьмы Минина было решительно невозможно, поэтому я первым делом отправился к нему. Поначалу Минин отнесся к этой идее без энтузиазма — сама мысль о том, чтобы испортить еду, показалась простому русскому мужику кощунственной, однако я сумел его убедить. Когда мы взялись за практическое выполнение задачи, как обычно, всплыло множество подводных камней. Во-первых, цветение у растений только начиналось, а самым ядовитым в нем являлись семена, созревания которых надо было еще дождаться. Во-вторых, для сбора нужен был определенный навык, не говоря уж о сохранении тайны, и кому попало его было не поручить. И в-третьих, было неясно, какой именно продукт можно лучше и незаметнее отравить. Все эти вопросы были так или иначе решены хитроумным старостой, и среди прочего в составе нашего обоза был неприметный возок, груженный мешками сухарей. Теперь надо было как-то доставить сюрприз осажденным. Самым простым было подставить возок врагам во время вылазки. Продовольствие для них на вес золота, так что пусть тащат. Увы, после прихода ополчения и достопамятной схватки, когда я познакомился с "тушинскими казаками" Трубецкого, поляки сидели в Кремле безвылазно, экономя силы. Днем, когда Ходкевич рвался к Арбатским воротам, Струсь предпринял отчаянную попытку ударить ополченцам в тыл, но не преуспел. Несмотря на бившую с кремлевских стен артиллерию, войскам наших противников не суждено было соединиться. Напротив, специально выделенные на такой случай сотни дворянской конницы перехватили жолнежей Струся и многих порубили. Во всяком случае, обратно в Кремль прорвался едва ли каждый десятый из принявших участие в вылазке. Во время всей этой неразберихи Минин просто забыл о нашем с ним тайном оружии, а ваш покорный слуга в это время находился на валу острожка, где размахивал на страх врагам длинной железякой.

Военный совет в шатре у Пожарского закончился довольно поздно, и я, изрядно намахавшись за день всем, что попало в руки — от пушечного банника до трофейного райтсверта, — к концу дня просто чудовищно устал. Решив не возвращаться к своим, я остановился в обозе у Минина и, с трудом добравшись до возка с сюрпризом, завалился спать под ним на расстеленную на голой земле попону. Увы, выспаться мне было не суждено: через пару часов после того, как я заснул, вокруг поднялся ужасный шум. Не слишком хорошо понимая, что происходит вокруг, со шпагой в одной руке и пистолетом в другой, я напряженно всматривался в окружающую темноту. В таком состоянии на меня и наткнулся хмурый Минин.

— Что случилось, Кузьма?

— Измена, князь! Гришка Орлов, собачий сын, пропустил в Кремль Невяровского со всем полком! Били, били ляхов — и на тебе! Не иначе польстился на посулы гетманские, анафема.

— И много гайдуков прорвалось?

— Да кто же их считал, аспидов!

— А возов много с собой провели?

— Возов не было.

— Ну и хрен с ними — если без возов, с собой припасу они не пронесли, и от того, что в Кремль прорвались, там только ртов больше станет. Хотя знаешь что, Кузьма? Вели запрягать возок, другого такого случая может и не представиться.

— Ух ты, а кто же отведет возок к ляхам?

— А я и отведу: одежда на мне немецкая, никто и не поймет, в чем дело. А ты возьми верховых с десяток до проведи к воротам кремлевским, а там сделаете вид, что гонитесь, да стреляйте почаще. А я у самых ворот вожжи уроню и упаду — вроде как попали в меня.

— Опасно, князь, лучше холопа какого переодеть.

— Некогда, Кузьма, да и на холопе мой камзол будет как на корове седло. Еще догадаются, чего доброго, тогда вся затея насмарку. Не бойся, Господь не выдаст, свинья не съест!

Ночное небо уже начинало светлеть, когда в ворота входили последние из прорвавшихся на помощь польскому гарнизону гайдуки. Ликование охватило измученных долгой осадой и непрерывными лишениями людей, наблюдавших с кремлевских стен, как подходит к ним долгожданная подмога. Защитники надвратной башни уже готовы были закрыть ворота, когда стоящие на стенах защитники увидели совершенно дикую картину. К воротам полным ходом мчалась запряженная парой коней повозка, которой правил высокий и худой человек в немецкой одежде. За ним по пятам гнались несколько десятков всадников, явно собиравшихся перехватить возок, прежде чем он попадет к воротам. Правивший возком немец усердно нахлестывал лошадей и, казалось, вот-вот оторвется от преследователей, но, не доехав совсем немного, пошатнулся и медленно повалился на бок, бросив поводья. Тяжелый вздох пролетел над столпившимися на стенах шляхтичами и гайдуками с жолнежами, когда все услышали голос незаметно подошедшего полковника Струся: