Пятая книга

Пока дипломат летел, ситуация начала помаленьку проясняться. Утром второго марта в Варшаве заработала мощная радиостанция, которая огласила обращения штаба восстания ко всей Польше, где содержался призыв поддержать варшавян, и к русскому императору. В этой части объяснялось, что власть находится в руках патриотов, верных подданных Российской империи, которые таким образом принимают посильное участие в борьбе этой самой империи против мировой финансовой олигархии. Ну, а дальше там шло то, что лично у меня ассоциировалось только с истошным воплем "помогите!!!". В общем, было понятно, что через день-другой австрийцы с еще оставшимися в Польше англичанами опомнятся и раскатают это восстание в блин, причем, скорее всего, вместе с Варшавой.

Кстати, эти патриоты вообще-то хотели арестовать Пилсудского, но у них не получилось. И хорошо, подумал я, а то ведь наверняка повесили бы, а мы разбирайся потом, настоящий он был или поддельный. Нет уж, это мы сделаем сами, после войны и с соблюдением всех формальностей.

Причиной же заварушки стало понимание тамошним населением двух простых фактов — дни независимой Польши сочтены, это раз, и двери Магаданской губернии гостеприимно распахнуты, это два. Получать индульгенции индивидуальным порядком было уже поздно, и вот, значит, некая инициативная группа вдруг ощутила мощный порыв патриотизма.

Генерал Ноги уже прислал шифрограмму, в которой он утверждал, что прямой удар от Бреста на Варшаву вполне по силам его армии, в ответ на что ему пришел мой (как заместителя главнокомандующего) приказ быть готовым к наступлению, начиная с пятого марта. Но все-таки не очень мне нравилась мысль, что для спасения непонятно откуда вылезших инсургентов придется штурмовать построенный по всем правилам укрепрайон. Правда, на штурм пойдут в основном японцы, а у них на островах уже вроде наблюдаются признаки перенаселения, но все равно нехорошо.

Так что я приказал рассмотреть возможность и одновременного удара с другой стороны, то есть из Германии, где сейчас находилась отведенная из Франции часть КМГ Богаевского. Примерно треть, потому что совсем убирать наши войска было рано, без них Вторую Коммуну очень быстро придавили бы.

Вечером второго марта, когда самолет с Немнихером был уже в полутора часах лета от Гатчины, мне принесли на прослушивание пленку с гимном Социалистической Республики Израиль. Его написанием занималась госпожа президент, то есть Маша, а для сочинения слов в Зимний было прикомандировано два поэта. Вроде работа была закончена, но я попросил дать послушать это произведение мне, прежде чем оно будет во всеуслышание озвучено на аэродроме в честь прилета Немнихера.

А ничего так, подумал я, выключая магнитофон. Племянница не стала сочинять какую-то отсебятину, а просто переложила "Дом восходящего солнца" для духового оркестра. Про текст же гимна я так и не мог понять, на идиш он или на иврите, но звучало красиво. Там даже имелось два знакомых слова — "социализм" и "паровоз".

В общем, получилось заметно лучше, чем в первый раз, мысленно усмехнулся я. Ибо это была не первая попытка ее величества Маши сочинить государственный гимн. Еще в июле четвертого года состоялся ее дебют на этом поприще, когда она написала его для своего Курильского королевства. Но ноты с текстом передавались на Шикотан по радио, а тогда мы еще только учились обеспечивать связь на такие расстояния. В общем, в результате всяких накладок и помех гимн дошел до Шикотана не полностью. Очень не полностью, ибо слова вообще потерялись, а из нот там приняли только одну. Королеве же стало не до всяких там гимнов, потому как началась подготовка к ее свадьбе... В общем, когда мы спохватились, то оказалось, что курильский гимн уже широко известен в мире, и его популярности вовсе не мешает то факт, что он состоит из одной-единственной ноты "ля".

Оставшееся до прилета Немнихера время я употребил на чтение обзора материалов разведки по польскому вопросу — как агентурной, так и авиационной. Вообще-то что восстание не липовое, мне подтвердили еще вчера днем, а сейчас уже появились кое-какие подробности.

Арон Самуилович, несмотря на усталость после полуторасуточного перелета, отдыхать отказался и попросил принять его сразу, что я и сделал. Мне было просто интересно — ну какие сейчас деньги могут быть в Варшаве? Или что, кроме них, могло так повлиять на министра иностранных дел? После просмотра разведывательных материалов у меня появились кое-какие предположения, но их еще предстояло проверить.

Первое, что спросил у меня Немнихер после взаимных приветствий — это есть ли у меня возможность как можно быстрее переправить его в Варшаву.

— Ну вы меня прямо обижаете, — пожурил я его, — у меня вообще много чего есть, а тут такая мелочь. "Страхухоль" я вам дам, истребительное прикрытие обеспечит Ставка, аэродром на контролируемой восставшими территории есть. Единственно, я бы не советовал лететь прямо сейчас, потому как этот аэродром, судя по докладу, весьма хреноватый, и ночью велик риск поломаться при посадке.

И, хотя мне по-прежнему были не очень ясны мотивы, подвигнувшие моего вообще-то довольно осторожного гостя на не такое уж безопасное путешествие, я решил немного блефануть:

— Кроме поганой полосы тамошнего аэродрома, есть и еще одна причина, по которой ваш немедленный вылет сопряжен с некоторой опасностью. Понимаете, моя долгая и богатая событиями жизнь давно привела меня к выводу, что нарушать божьи заповеди чревато. А ведь господь завещал нам делиться с ближним! То есть в данном случае — вам со мной, это я уточняю во избежание неясностей. Неужели вы так и улетите, оставив меня в тягостном недоумении, граничащем с разочарованием? У меня же от этого характер может окончательно испортиться, вы уж пожалейте пожилого человека.

Арон Самуилович отставил чашку с кофе, тяжко вздохнул и начал свой нелегкий рассказ. В общем, он объяснил, что после отступления российских войск из Польши там осталось много достойнейших людей, по разным причинам не успевших эвакуироваться...

Например, припомнилось мне, некто Робинзон, имеющий в Варшаве несколько крупных домовладений. Предлагали ему уехать и даже грузовик давали для вывоза кой-какого барахла. Так он, зараза, грузовик взял, а уехать даже и не пытался! Если окажется, что Пилсудский успел что-то конфисковать у этого тезки одного из любимых литературных героев моего детства, то надо будет на суде зачесть это пану президенту как смягчающее обстоятельство, подумал я, прислушиваясь к дальнейшей речи своего гостя.

— Однако от этого они не перестали быть верными подданными его величества Георгия Первого и патриотами Российской империи! — продолжал Немнихер. — Я это могу сказать совершенно точно, потому как война не помешала нам продолжать переписываться с ними. Но в силу различных причин они пока не имели возможности подтвердить свою лояльность теми способами, которые вы, Георгий Андреевич, изволили указать в соответствующих документах. Ну не было в Варшаве представителей сопротивления, которых они могли снабдить продовольствием! А вступать в вооруженную борьбу — поймите, совершенно мирному, в жизни не обидевшему и мухи человеку очень непросто! Но теперь они наконец преодолели робость и...

— Арон Самуилович, — перебил его я, — про всякие душевные терзания я и сам вам могу куда больше и красочней рассказать и про убийства мух тоже. А вы уж как-нибудь попроще, скажем, примерно так. Пишете вы мне список терзающихся патриотов, а против каждой фамилии — циферка, которую этот господин готов пожертвовать на победу. Я его сравниваю со своим, где зафиксированы лица, совершавшие всякие пошедшие на пользу оккупантам или мятежникам деяния. Если указанное лицо окажется в обоих списках, а стоящая рядом с фамилией сумма будет представлять из себя менее двух третей от его реального состояния, то извините. Магаданская губерния — она большая, а оставшееся без хозяев имущество мы и сами как-нибудь приберем. Разумеется, это касается только тех, на ком нет крови. На ком же она есть, те до Магадана не доедут ни при каких условиях, стенка или веревка всегда найдется по месту.

— А если какого-то лица не окажется в ваших списках?

— Тогда кто-то, скорее всего, получит выговор за недостаточную тщательность в работе. Лицо же, никуда не денешься, придется признать участвовавшим в сопротивлении — разумеется, если цифра действительно будет цифрой, а не какой-нибудь издевательской мелочью. Ну и мои службы, естественно, заинтересуются упомянутым человеком.

— Неужели без этого никак нельзя? — горестно вопросил меня министр.

— Разве я сказал "нельзя"? Нет, я вам такого не говорил. Очень даже можно, но только это обойдется весьма недешево. Жадничать не надо, и все будет хорошо. Давайте прямо назовем вещи своими именами. Вы ведь прилетели именно затем, чтобы способствовать претворению в жизнь планов устроить в послевоенной российской Польше что-то вроде еврейской автономной области? Ну таки я готов услышать, о каких суммах тут может идти речь.

В общем, за интересной беседой мы с Ароном Самуиловичем засиделись до часу ночи. Под конец он даже спросил меня:

— Георгий Андреевич, неужели вам не жалко будет тратить драгоценное время ваших спецслужб на выяснение биографических подробностей каких-то личностей ну совершенно не государственного уровня?

— Уровень дело наживное, — возразил я, — при первой нашей с вами встрече вы тоже были далеко не министром. А усилия спецслужб понадобятся только поначалу, дальше все пойдет само собой, на энтузиазме народных масс. Знали бы вы, сколько мне теперь про вас всего пишут! Скоро оно уже и в сейф перестанет помещаться, придется рядом второй ставить. Причем пишут не только ваши или наши, но и вроде бы даже совсем посторонние люди. Вот недавно пришло письмо аж из Швеции — правда, там рассказывается какая-то ну просто фантастическая история.

По тому, как скромно потупил глаза мой собеседник, я понял, что это, скорее всего, никакая не фантастика, а самая что ни на есть обычная реальность. Но с этим можно будет разобраться и чуть погодя — то есть решить, дать ли Немнихеру орден за то, что закупаемые Италией в Швеции зенитные "Бофорсы" в конце концов оказались у нас, или поступить наоборот, потому как ведь они вполне могли и не оказаться. Но перед этим надо было все же внести окончательную ясность в польско-еврейский вопрос.

Даже после образования Израиля число евреев в той же Варшаве составляло от десяти до тридцати процентов населения, в зависимости от методики подсчета. Причем лично мне и последняя цифра представлялась несколько заниженной. А настроения еврейских народных масс перед войной охватывали достаточно широкий спектр. Наиболее упертые считали образование Израиля профанацией и резко критиковали молодое государство за покорное следование в фарватере российской политики. Этим хотелось, как они говорили, настоящей независимости и истинной государственности. Разумеется, среди них не было идиотов, так что они прекрасно понимали — такая благостная картина может получиться только при соблюдении двух условий. Это гипотетическое государство будет полностью зависимо от Антанты и может находиться только где-нибудь у черта на куличиках, а не вплотную к российским границам. И если первый пункт никого особенно не пугал, то со вторым дело обстояло с точностью до наоборот — ни на какие куличики господам совершенно не хотелось. Однако с началом войны они воспрянули духом и решили, что вот теперь-то России станет не до них, и, пока так будет продолжаться, Польша при поддержке Антанты и финансовой подпитке их соплеменников со всего мира твердо встанет на ноги и под мудрым руководством устремится в светлое будущее. Они явно поддерживали Пилсудского и, скорее всего, от него и заразились странным убеждением, что все цивилизованное человечество только и мечтает восстановить великую Польшу в границах от тысяча шестьсот какого-нибудь года, а больше ему ничего и не нужно.

Понятно, что этих господ в самом ближайшем будущем ждал облом, а в чуть более отдаленном — солнечный город Магадан. Поэтому первая часть моего обращения к Немнихеру состояла в предложении данным господам как следует раскошелиться, что, возможно, подвигнет меня на внеочередной приступ человеколюбия. Даже интересно, какие комиссионные сдерет себе этот жук?

Но среди польских евреев имелась и вторая, гораздо более многочисленная группа. Им хотелось национальной автономии в составе Российской Империи, даже не обязательно такой, как у Финляндии. И поведение поляков с началом войны открыло им в этом неплохие перспективы. Видимо, оценив их, лидеры этого течения и подняли восстание. Теперь, значит, после войны уцелевшие поляки отправятся на Колыму, уехавшие в эвакуацию русские вернутся не сразу, то есть появляется неплохой шанс малость приподняться на временно оставшемся бесхозном имуществе...

Кстати, Немнихер пытался втереть мне очки про то, что, мол, вместо поляков там все равно пришлось бы кого-нибудь селить, и евреи хороши уже тем, что они народ законопослушный и дисциплинированный... По справедливости им вообще надо оказывать в этом всяческую поддержку, вплоть до финансовой.

То есть милейший Арон Самуилович явно хотел под шумок организовать в России компактный филиал Израиля.

В ответ на это я поведал ему, что мне известна как минимум одна нация, которая по дисциплинированности и законопослушности оставит евреев далеко позади — а именно японцы. Зря, что ли, армия генерала Ноги демонстрировала чудеса героизма в осажденном Бресте? А у них на островах перенаселение, и многие будут рады осесть на благодатной польской земле. Так что, во-первых, не надо жадничать, напутствовал я министра, а во-вторых, передайте патриотам, что послевоенное распределение земель будет не только исходя из вложенных сумм, но и учитывая чисто военный вклад в освобождение Польши. Грубо говоря, если армия Ноги пройдет весь путь от Бреста до Варшавы, то я после войны пойду навстречу евреям примерно так, как сейчас они пойдут навстречу японцам.

Вот на такой оптимистической ноте и закончилась наша встреча. Завтра Немнихеру предстоял полет в Варшаву, а мне пора было вплотную заняться подготовкой первого свидания свободной Ирландии со своей будущей королевой.

Глава 25

Ее величество Мария Первая не всегда присутствовала на наших с Гошей совместных ужинах, а после рождения Костика и вовсе стала делать это довольно редко, но сегодня было восьмое марта. И неважно, что по юлианскому календарю, все равно никто в мире еще толком не знал, когда и как надо отмечать международный женский день. Клара Цеткин в этом мире как села за решетку в тысяча девятьсот седьмом году, так и находилась там по настоящее время, а год назад ее примеру последовала и Роза Люксембург. Правда, третья из компании, учинившей в том мире восьмое марта, то есть Сашенька Коллонтай, находилась на свободе и прекрасно себя чувствовала. Но так как она работала в ДОМе и дослужилась уже до ликтора, то ее как-то совершенно не тянуло начинать бороться за права женщин без специального на то распоряжения начальства.