У Эрика же другие ассоциации. — "Римские патриции пускаются в разврат?" — уточняет он со смешком. Похвальное классическое образование и, главное, верное направление мыслей.
Барраярец с любопытством лисы проходится по моей спальне, изучая подробности интерьера. В комнате, как обычно, свежо, и дуновение воздуха шевелит занавеси, но, я надеюсь, эта прохлада подскажет Эрику не кутаться в накидку, а снять ее ради теплых объятий свежей постели или душистой горячей воды. С намеком открываю перед ним дверь в ванную, попутно дунув на взъерошенный затылок.
— Это, конечно, не привычный тебе слуга с кувшином и тазиком, — вспоминаю недавний разговор про гигиенические обычаи на Барраяре, — но тоже ничего.
Эрик, приподняв бровь, оглядывает панель управления ванной, хмыкает, трогает пальцем кран. Пересчитывает флаконы на полке, откровенно загибая пальцы. От предложения выбрать аромат самому благоразумно отказывается: мол, он-то выберет, а вдруг оно окажется средством для сведения мозолей?
Что ж, значит, нам предстоит плавать в лилейном масле. Расслабляет, но не усыпляет, обостряет чувства, и запах еле заметен. Золотистые блестки по воде. А ванна велика настолько, что сюда мы и вдвоем поместимся без неудобств, и, надеюсь, Эрик, нежащийся сейчас в теплой воде, не отпрянет, расценив это как злостное покушение на свою самостоятельность.
Переступив край, опускаюсь в воду и устраиваюсь у него за спиной, обнимаю. И он послушно откидывается назад, расслабляя мышцы и словно стекая по мне в воду. Я ловлю себя на невольной усмешке: гем-лорд в качестве подставки в бассейне... и гем-лорду от этого хорошо до невозможности скрыть возбуждение.
Эрик, словно нимало не смущенный, растирает душистую пену в ладонях, намыливается — и лишь потом оборачивается и спрашивает, улыбнувшись: — Ты всегда так обхаживаешь своих любовников... или любовниц?
Мне приходится помолчать, собираясь с мыслями, и, наконец, признаться: — Нет. Так сильно я еще не увлекался. — Странно и ошеломительно внезапно понять, что чужак вдвое тебя моложе вертит тобой, сам того не замечая, а ты с восторгом вертишься вокруг. Я быстро меняю тему: — Потереть тебе спину?
Эрик довольно фыркает. — Окажи такую любезность. И можешь рассчитывать на взаимность.
Отобрав флакон с мылом, деловито взбиваю шапку душистой пены у него на плечах. Эрик потягивается, на изогнувшейся спине виден каждый позвонок. От попытки прихватить его зубами за загривок останавливает лишь нежелание узнать, какова пена на вкус. Наконец, закончив , я отпускаю его, он выскальзывает из моих рук, на мгновение погружается в воду с головой, тут же выныривает, оглаживает мокрые волосы руками, стряхивая капли.
— Моя очередь. Ну, отдашься в мои хищные руки? — улыбается.
— Разумеется. Дай мне только салфетку из тех, что лежат за той синей коробкой? Мне лень тянуться.
Запрокинув голову, смываю грим. Лицевая краска — стойкая штука, обычная вода ее не размывает. И то, хороши бы мы были, если бы четкие линии расплывались на лице от прикосновений, жары или дождя, словно косметика на физиономиях накрашенных инопланетниц.
Эрик, встав на колени на дно ванной, притягивает меня за плечо. Мочалка проходит по телу уверенно, размашисто и аккуратно, кожа начинает слегка гореть, и откликаются разогревающиеся мышцы. Наверное, и с массажем он знаком не только по нашим сеансам — движения идут от центра к периферии, на общестимулирующих точках давление слегка усиливаются. Откровенно наслаждаясь, я прикрываю глаза и не сразу замечаю, с каким удивленным сосредоточением он изучает мое лицо.
— Что? — переспрашиваю чуть хрипловато; вот уже и голос меня не слушается. Лишь потом до меня доходит: без грима он видит меня впервые. Улыбнувшись, уточняю: — Это что-то меняет?
Барраярец проводит влажными костяшками пальцев по моему лицу, очерчивая скулу, глубоко вздыхает и улыбается. — Вот ты какой.
Эффект неожиданности? И, пожалуй, этот эффект его возбуждает, если я хоть немного умею читать по лицу. Не в силах удержаться, притягиваю к себе и целую в полуоткрытые от любопытства губы.
— Если я тебя отшлепаю мочалкой, это будет не слишком для твоего аристократического достоинства? — вкрадчиво интересуется Эрик, когда ему удается вывернуться — увы, слишком быстро. Отложенная мочалка сползает с края ванны и уплывает. Он стоит на коленях, по пояс в воде, и смотрит на меня в упор, чуть запрокинув голову. — Я тебя мою. Занят важным делом. Не мешай.
— Кто тут старший? — вздергивая бровь, осаживаю я наглеца. Это удалось бы лучше, не будь улыбка устойчивей полос грима. — Хочу и буду.
— И кто-то говорил, что терпение это добродетель? — ехидно осведомляется барраярец. — Немного осталось. Погоди.
— Тебе еще придется вымыть мне волосы, — предупреждаю, умалчивая об истинной причине нелюбви к сложным прическам. Полтора часа терпеть прикосновения парикмахера — самый верный способ, позабыв о делах, тут же отправиться в Дом Услад. — И учти, в процессе я за себя не ручаюсь.
— Только не утони, — улыбается Эрик, проскальзывая мне за спину. Я чувствую его дыхание на шее, но гораздо сильнее легкого дуновения впечатляет ощущение пальцев, медленно перебирающих волосы, массирующих голову, с томительной неспешностью взбивающих белую шапку шампуня. Прикосновения осторожны, словно по контрасту с теми резкими движениями, которыми он орудовал мочалкой. Вот он проводит ладонью за ухом, подбирая пряди, и вновь перемещает пальцы на макушку, собирая локоны в кулак, пропуская сквозь пальцы, поглаживая... Я тихонько шиплю сквозь зубы.
И он все понимает. Потому что сообщает на ухо, чуть прихватив губами мочку. — Скажешь, когда хватит? Или подождать, пока это м-м... не станет очевидно? — Ладонь с растопыренными пальцами перемещается уже на основание шеи и по миллиметру движется вверх, чуть массируя кожу подушечками, и я не выдерживаю.
— Ты, — сорвавшимся голосом прошу, — на сушу... не хочешь?
Черт, ну до чего же он хорош — поразительно, неожиданно хорош, притом что искушенность — не его стиль, и он не делает ничего особенного. Я чувствую себя так, словно искупался в "Пламенеющей розе", и только требования разума позволяют мне удержаться от того, чтобы подгрести под себя законную добычу.
Впрочем, прозрачно намекнуть мне не запрещено. Заведя руки за смуглую спину, я обхватываю барраярца за бедра и вжимаюсь, демонстрируя очевидность насущных необходимостей. У нас впереди еще полночи, и сладость предвкушения щекочет изнутри.
Эрик кивает, и струя из душа, включенного на игольчатый режим, неожиданно окатывает мою разгоряченную голову. Контраст ошеломительно приятен, но, не давая мне блаженно осесть на дно ванны, Эрик крепко придерживает меня за плечо.
С трудом вернувшись в реальность, я тяжело, как доисторический ящер, выступаю на мгновенно впитывающий избытки воды подогретый пол. Лишь досушивая волосы, понемногу прихожу в себя. Инстинкты тоже древние и тяжелые, так что самоконтроля хватает лишь на то, чтобы не наброситься на барраярца прямо здесь. Может быть, я переигрываю со спокойствием — но иного способа справиться с собою нет, и я все равно не могу не прожигать Эрика взглядом сквозь завесу волос. Если промедлить еще немного, случится пожар.
В спальню мы выходим, одетые лишь в полотенца, и те остаются лежать возле кровати. Занавесь, закрывающая постель — маленький дом в доме, темные невесомые полотнища, — расступается, повинуясь движению руки, и я приглашаю Эрика в это, защищенное от прочего мира, пространство.
— Иди сюда.
Эрик ухмыляется и, неожиданно ускользнув из-под руки, падает на постель ничком — так, что пружинит матрац.
— Ого! — по-мальчишески азартно заявляет он. — Такое бы ложе, да мне в семь лет. Как бы я на нем замечательно прыгал.
— Можешь попробовать сейчас, — в нетерпении согласный на любой его каприз, соглашаюсь. Вот я уже рядом, занавесь задернута, сквозь голубовато-серую ткань пробивается свет ламп, встроенных по краям кровати, создает впечатление полной отстраненности от мира: нет нигде и ничего, только это пространство, плывущее по ночи, как корабль.
Эрик крепко, медленно проводит ладонями по моим плечам, и я едва не срываюсь в стон, громкий и откровенный сверх допустимого.
— Ну, я в твоем распоряжении, — хищно и требовательно улыбается барраярец. — Вымытый, очищенный от предрассудков, как апельсин от кожуры, и изрядно разгоряченный.
Он, конечно же, понимает, насколько не одинок в своем состоянии.
— И не ты один... — констатирую, целуя, оглаживая жадными руками по плечам, по спине. — Хорошо, что ты достаточно крепок.
Притягиваю к себе, обхватив руками и ногами — а не так Эрик и тяжел, можно перевернуться на спину, увлекая его за собой, — и целую до головокружения и гипоксийных звездочек перед глазами.
Мой любовник выдыхает рывками, как после тяжелого бега. Я чуть отстраняюсь, поворачиваю его на бок, давая себе пространство для действий, и отвечаю уже не словами — чем-то из широкой гаммы шипения, стонов и мурлыканья: то втираюсь в него все теснее, то вылизываю шею, грудь, прикусываю соски, провожу пальцами по животу, лаская умелой ладонью ниже — и не встречаю ни малейшего возражения. Потом, положив ладони на ягодицы, прижимаю плотней.— Так хорошо?
— Хорошо, — отвечает обычно упрямый барраярец с каким-то удивлением в голосе. — Наверное, я действительно изменился, если одна эта мысль не вызывает у меня бешенства. Но если я живу здесь, с тобой... то почему бы не жить с тобой, а? — Тихо смеется. — Или ты дожидаешься формальной капитуляции, Иллуми?
— Не капитуляции, — дразня зубами мочку его уха, предлагаю я. — Просьбы.
Пусть даже сдержанной — мне хватит, мне и сейчас уже более чем хватает, но нужно себя обуздать.
— Хм? — Он катает слово на языке, склоняется еще ниже. — Иллуми? Э-э... пожалуйста.
Ну, наконец-то. Сколько можно было испытывать мою выдержку, в самом-то деле? Ловлю губы нетерпеливым поцелуем и с деланной строгостью добавляю, когда отрываюсь от горячего, охотно отвечающего рта: — На первый раз сойдет.
Расслабившийся Эрик без сопротивления ложится на лопатки. Он не солгал, его и вправду покинуло обычное настороженное напряжение; поставь сейчас барраярца на ноги — не удержится, и не нужно.
Потянувшись за флаконом, предусмотрительно выложенным неподалеку, прошу, слыша в собственном голосе нетерпеливую жадность:
— Постарайся лежать смирно.
Медленно и нежно, укрощая желание взять свое целиком и без промедлений. Хорошо бы мой непокорный избранник сумел выдержать, не дергаясь особо, пять следующих минут, а лучше — десять... Боль может быть приятной, пусть он об этом не имеет ни малейшего понятия. Но здесь и сейчас ей не должно быть места.Я намеренно замедляю движения, раз за разом проникая в невольно сопротивляющееся тело, добавляя масла и глубины, стараясь дышать ровно — это помогает сдержаться.
Нависнув над добычей сверху, я ловлю себя на собственническом желании оставить метки, знак, что отныне он мне принадлежит, — жестко и требовательно, прихватывая зубами и зализывая, меняя силу и длительность, так, чтобы поцелуем вскружило голову.
И делаю. Удивительно, как точно Эрик отвечает, каждым полустоном и вздохом, и как легко и естественно случается все, чего в нетерпении дожидались и он, и я. Приходится приостановиться, чтобы — вдвоем же — перевести сбившееся дыхание. Мы вжимаемся друг в друга, замираем, я бормочу любовнику что-то бессвязное, задыхающееся, сладкое, сам не очень понимая, о чем.
— ... не больно? — наконец, спрашиваю. По-прежнему расслабленное тело подо мной словно идет волной, Эрик по-прежнему меня слушается, как ни поразительно.
— М-м, нет... Лежать... смирно? — переспрашивает он осторожно.
— Нет, — едва ли не со стоном разрешаю. Искусственное спокойствие должно даваться ему дорогой ценой, раздразненное долгой прелюдией тело пытается урвать свое, и я с величайшим трудом удерживаюсь от того, чтобы навязать парню предпочитаемый ритм. — Делай... что хочешь.
Мне приходится немного отстраниться — отчего-то Эрик чуть напрягается, — и снова прижаться, отбросив мешающиеся волосы за спину. Странное ощущение, он точно в смятении, и я пытаюсь и успокоить, и выяснить, все ли в порядке.
— Так хорошо ...?
Он подается ко мне навстречу — длинным, до невозможности медленным, почти робким движением, переходя наконец от полной неподвижности бесчувственного, или притворяющегося таковым, тела, к первому отклику.
Мед-лен-но. Еще медленней. Совсем тихо. Иначе и нескольких секунд не продержаться.
Короткие отрывистые поцелуи. Замедленные движения, шумное дыхание, сердце грохочет в каждой вене. Я чувствую его как самого себя... и даже эта непривычно прохладная, опасливо сдержанная телесная радость кажется мне не обидной, а прозрачно ясной. Как мне удалось изгнать страх из его души, так холодность постепенно покинет тело, и удовольствие когда-нибудь проявится в полную силу, разбуженное привычными для мужчины ощущениями. А пока — слитные общие движения, потихоньку усиливающиеся, естественные, как дыхание или ходьба. Постепенно увеличивая темп — остатками мыслей хоть немного себя придерживая, — с беззастенчивым довольным стоном при каждом движении...
Сквозь мое собственное удовольствие прорывается мгновение ошеломительной короткой разрядки, настигшей Эрика, — такой для меня сладкий, но почти сразу миновавший, спазм мышц и выдох-стон. Мудрое тело расслабляется сразу же — если бы не это, я бы, пожалуй, мог ему навредить. Потому что ручаться за себя я просто не в состоянии. И несколько десятков секунд, полных жара, дрожи и близкого предела, запоминаются смутно, как картина, увиденная сквозь вуаль. Наслаждением смыло все.
Я прижимаюсь щекой к потному виску, успокаиваясь, вслепую поглаживая покорного и горячего, как разогретый солнцем камень, любовника; справившись с сонливостью, отстраняюсь и заглядываю в лицо, проверяя, все ли в порядке.
Взмокший, ошалевший, он смотрит на меня и сквозь меня, явно слабо узнавая даже очевидные предметы: степень ошеломления барраярца очевидна хотя бы по тому, что он просто молчит, переводя дыхание, и даже не пытается сдержать расплывающуюся улыбку, абсолютно дурацкую.
— Воды, — требует, наконец, решительно мотнув головой.
Я невольно фыркаю от смеха. Вот она, непосредственность варвара — после сногсшибательного секса потребовать не признаний, обещаний или ласковых слов, а банального возмещения потери жидкости.
Разумеется, я помогаю Эрику с этой маленькой бедой, и он обнимает меня за плечи, притягивает поближе почти хозяйским жестом. Я не сопротивляюсь, устраивая тяжелую голову на своем предплечье и набросив поверх нас простыню.
Эрик решительно поворачивается на бок, лицом ко мне и не выбираясь из объятий, умащивается, щекоча коротким "ежиком" плечо и закинув ногу мне на бедро, заявляет напоследок "Все равно не женюсь, и не надейся", блаженно закрывает глаза и засыпает почти сразу. Поразительно — он язвит даже во сне, даже несмотря на то, что разгорячен и растаял. Мне стоило бы выбраться из постели, как минимум из соображений гигиены, но что-то подсказывает, что эта идея физически неосуществима.
