Оленьи тропы

— Нет, Юля. Прости, я не могу. — (Сквозь зубы, словно клещами выдирая из себя каждое слово; почему ты всё ещё не выпускаешь меня, почему не уходишь?..). — Ты не знаешь, кто я. Я ёбаный лицемер. Я ненавижу себя за то, что с тобой происходит. Я всегда это делаю с людьми.

— В каком смысле лицемер?

— В прямом. — (Странно усмехаешься краешком губ — и в твоих глазах мелькает что-то безумное, почти жестокое. Отвожу руки от твоей талии, дрожа). — Я не хочу быть для тебя вторым Димой. Не хочу, чтобы ты страдала.

— Мне всё равно.

— А мне нет. Не надо меня спасать, спасай себя.

— Я не хочу.

— Почему? Зачем тебе это надо?

Потому что я схожу с ума. Если бы я могла это терпеть, просто хотя бы могла — а я не могу. Алхимия, каббала твоих стихов; истыканная иголками кукла вуду.

— Надо.

— Нет. С тобой охуенно общаться, охуенный творческий диалог. Ты, по сути, первый человек в моей жизни, с которым я полноценно общаюсь творчеством. — (Сдавленно усмехаешься). — И я это ценю. Но я люблю Софью, и ничего не будет.

Посмотрим.

Злая лихорадочная мысль мелькает во мне хмельной вспышкой — и тут же гаснет. Какой-то частью себя я знаю, что не остановлюсь — не смогу остановиться; либо пока не добьюсь хоть чего-то, либо пока ты всё не порвёшь, как сделал он. Но это неважно, пока совсем неважно. Сейчас главное — пережить этот адский вечер.

— Хорошо. Я тебя поняла. Но можно хотя бы... — (Не решаясь произнести вслух, касаюсь кончиками пальцев твоего подбородка — гладкого, как шёлк, болезненно горячего, совсем рядом с губами. Унизительно, жалко, проигрышно — но мне всё равно). — Хотя бы это. Один раз. Пожалуйста.

— А, поцелуй? — скороговоркой выпаливаешь ты — с той же неуклюже-смешной псевдонебрежностью, с которой говоришь о своей "девушке" и "бывшей". — Конечно.

И — раньше, чем я успеваю хоть как-то отреагировать, — наклонившись, резко впиваешься мне в губы.

Ты и правда как тугой сладкий мармелад на вкус — дымный, горьковатый мармелад с пряностями, твой рот хочется терзать и терзать, им невозможно насытиться; я снова обнимаю тебя за талию, приподнимаю голову, пытаюсь подстроиться под жадно-мокрые, напористые толчки твоего языка — но у меня не особенно получается; ты не чувствуешь меня, с расхлябанной рыхлой прямолинейностью слюнявишь и задеваешь зубами, не даёшь ответить, засовывая язык почти мне в горло.

Ты не умеешь целоваться.

Ты целуешься так, как целуются парни, которые никогда этого не делали, — или делали от силы пару раз. Эта мысль на секунду снова швыряет меня в ступор кролика перед удавом. Нежно коснувшись твоей шеи и волос на затылке, я аккуратно перехватываю инициативу — пытаюсь показать тебе, как надо, в каком проще темпе, как напрягать губы, чтобы не бездумно елозить ими по чужому лицу. Через несколько мучительно-сумбурных секунд ты отрываешься от меня, переводя дыхание; твоё лицо пылает тёмно-розовым румянцем — наверное, не хуже моего.

— Я пойду, Юль. Прости.

Ты убегаешь раньше, чем я успеваю хоть что-то ответить, — ретируешься в загнанной панике. Так спешишь, что забываешь у меня зажигалку и наушники. Я точно знаю, что передам их тебе позже, на учёбе — сегодня у меня уже нет сил на тебя смотреть.

...Когда через два дня возвращается Вера, я сижу за ноутбуком и отправляю перевод. Ворвавшись в комнату с громогласными шутками и грохотом колёсиков чемодана, она показывает мне сумку с домашними соленьями и вареньями, новые сапожки — а потом, поколебавшись, спрашивает:

— А Вы тут как, Профессорчик? Как ситуация на цыганском фронте?..

Молча смотрю на неё.

* * *

Наши дни. Санкт-Петербург

Когда мы, пробираясь через медленно густеющую толпу, доходим до Дворцовой площади, погода снова портится — ветер нещадно треплет твою измызганную куртку и мои волосы, расшвыривает чаек в небе, стягивает в одно грозное войско тёмно-графитовые, почти чёрные тучи, перекрывая скудный белесый свет. Дождь усиливается и теперь хлещет сплошной ровной стеной — всё той же противной мелкой моросью, прямо в лицо, заставляя жмуриться и стискивать зубы; я достаю зонт, но в таких шквалах от него мало проку.

— Надо бы потом куда-нибудь зайти погреться и поесть, — выдавливаю я. Ты, подняв голову, смотришь на гордые своды арки Главного штаба и докуриваешь очередную сигарету; кажется, что серый мокрый апокалипсис вокруг нисколько тебя не смущает. — А то это невозможно. Или поехали домой.

— Да ну, брось, не растаем, не сахарные! — бодро отмахиваешься ты. — Я что, ради этого в Питер приехал?.. Ой, а это что, музей восковых фигур?! Зайдём?!

— В другой раз, — цежу я; ты восхищённо созерцаешь Джонни Деппа в образе Джека Воробья у входа в развлекательный музей. Новый порыв ветра чуть не сбивает меня с ног — но мы бредём и бредём вперёд, как стойкие покорители Арктики. Впереди стоят и мёрзнут мужчина в костюме Петра Первого и женщина в платье с кринолином; другие аниматоры — зебры, лошади, покрытые позолотой стражники — видимо, попрятались от непогоды. — Я думаю, дойдём ещё до Исаакия и Медного всадника — до них хотя бы всё-таки надо, а там домой. Не вывезем мы сегодня больше. Хотя...

— Ё-моё!

Меня прерывает твой полный восторга возглас. Немного удивляюсь; не думала, что Дворцовая так тебя впечатлит, — скорее можно было предположить, что ты сочтёшь переоценённой её хрестоматийно-открыточную помпезность. Но нет — ты замираешь и озираешься, пожирая взглядом открывшийся масштаб. Бирюзово-бело-золотой Зимний дворец, покрытый роскошными кружевами лепнины и глубокомысленными аллегорическими статуями, обнимает площадь с одной стороны, строгая классицистическая желтизна Главного штаба с колоннами — с другой; и посреди этого громадного торта, под хмурым небом, печально и торжественно высится единственная свеча — Александрийский столп с ангелом на вершине. Ангел поднимает крест, привычно и устало приветствуя толпу туристов — сейчас не слишком многочисленную. По кругу, как всегда, разъезжает круглая карета с двойкой лошадей; у чёрных кованых ворот, как всегда, копошится небольшая очередь — но вообще Дворцовая удивительно безлюдна; я вдруг понимаю, что редко видела её такой пустой — обыкновенным днём или утром. Ни новогодней ёлки и гуляний, ни летней сцены, ни вечерних музыкантов, орущих песни Нирваны или Би-2. Ничего лишнего, только громадная круглая пустота в немой имперской торжественности.

Как по заказу — чтобы ты насмотрелся.

— Да-а, это, конечно... Пиздец красиво! Настолько масштабно, я аж как-то... Потерялся маленько. — (Нервно усмехаешься, глядя то туда, то сюда, пытаясь охватить всё взглядом. У тебя снова не получается). — Понятно, почему ты в своей книге назвала Питер Гранд-Вавилоном! Вот уж действительно "Гранд"!

— Да. — (Смотрю на твои пылающие глаза — и мне даже не хочется нудеть лекциями о барокко и Бартоломео Растрелли, об истории Александрийской колонны и военных смотрах. Хочется, чтобы ты просто напитался этой картиной, как холст напитывается красками). — Сплошное величие... Ещё и в такую погоду. "Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город..."

— "...Пропал Ершалаим, великий город, как будто не существовал на свете", — в унисон со мной заканчиваешь ты, продолжая пожирать взглядом выступы и углубления Зимнего дворца — косточки и мышцы величавого чудовища.

Не к месту вспоминаю, как бабушка, взглянув на фотографии, назвала Зимний "бараком" — и в ответ на моё недоумение пояснила: "Ну, ты посмотри — низкий и длинный, вагончиком. Как есть барак! Кто же так строит?!" Ей вообще никогда не нравился Петербург — как и идея моего переезда сюда. Особенно бы ей не понравилось, если бы она узнала, что здесь я не только работаю и меланхолично гуляю по городу, но и то предаюсь случайным связям со знакомств из баров, Badoo и Tinder'а, то изживаю свою химическую зависимость от Ноэля — моей туманно-жемчужной глупенькой нимфы, одержимой сексом и лёгкими наркотиками. Про мою двойную жизнь во всей полноте вообще знаешь только ты — про психиатра-сноба Наджиба, про милого доброго Мирона — слишком милого и доброго для меня, — про неудачливого блогера Богдана, ведущего канал "Мужской путь" и втайне ненавидящего женщин, про юного студента-юриста со смешной фамилией Белочка — мужского аналога моей Веры в плане чрезмерной социальной активности и неумения молчать, — про лысого сорокалетнего полунемца, который познакомился со мной в салоне оптики, пока ремонтировал мне очки, про Сергея Витальевича — очаровательного низенького пухляша, начальника учебного отдела из моего колледжа, который весь месяц пытается добиться моего внимания и приглашает пить вино. Все они заполняют мои будни, как рой голосов в голове, хор в античной трагедии, пилястры, аркады и лестницы, составляющие архитектурный ансамбль, — но иногда, в минуты затишья, за этим роем я вижу пугающую, высасывающую глаза серую пустоту.

Такую же, как в холодной имперской красоте Дворцовой.

"Мужчины измельчали, Юля, ты тоже так считаешь?" — постоянно шутишь ты. Или: "Во всём виноваты женщины, вас давно пора отправить колонизировать Марс, чтобы вы не подталкивали мужчин в порочную сторону гетеросексуализма! Мужики — мои!" Или: "Может, тебе пора в монастырь? Как там тебя называл твой нытик Альберт — "эксцентричная питерская куртизанка"?"

Шутки шутками — но иногда мне кажется, что монастырь и Марс бы мало что изменили. Я могу рыпаться сколько угодно — но остаюсь мышкой в твоих когтях. Автором в когтях, как ты выражаешься, "сквозного персонажа".

И такой расклад сохраняется потому, что устраивает нас обоих.

— Я пофоткаю, окей? И запишу видос Отто! — забавно суетясь с телефоном, щебечешь ты. Ветер как раз немного стихает; я благородно соглашаюсь подержать твой тяжеленный рюкзак, пока ты демонстрируешь Отто красоты архитектуры — впрочем, вряд ли сильно интересующие его.

"Не понимаю, почему вы с Отто заочно друг друга недолюбливаете!" — заявил ты однажды.

"Недолюбливаем? Ещё чего! Я отношусь к нему нейтрально и с уважением, ты же знаешь, — довольно убедительно изобразив праведное возмущение, проворчала я. — Это всё же твой выбор, человек, с которым ты не первый год вместе... — (Очень заурядный человек, которого ты от начала до конца додумал. Но такого, конечно, нельзя говорить). — Поэтому я уважаю его. — (Ведь быть с тобой — не самое лёгкое испытание. Никто не умеет мотать нервы, продавливать своими правилами и провоцировать так, как ты. Милый беспомощный оленёнок — прикрытие для манипуляторского оружия массового поражения). — Ну, а как он ко мне относится — мне, если честно, нет до этого дела. Да, у него могут быть какие-то претензии к той поре, когда я не общалась с тобой под угрозами Димы. Но он не знает всего. А если знает, то не понимает. Так что мне плевать. К тому же я тысячу раз говорила, что сама ненавижу себя за это, и..."

"Юля, стоп-стоп-стоп, только не плачь, окей?! — встревоженно выпрямившись на диване, воскликнул ты. — Я просто как-то раз докопался до него с таким же вопросом. И он мне ответил: "У нас с ней один объект интереса".

"Один объект интереса?" — повторила я — и засмеялась сквозь подступающие слёзы.

Смеялась долго, на грани с истерикой. Странная смесь отторжения и гордости; сама природа делает невозможным моё соперничество с Отто — но даже он всё-таки видит во мне врага.

Это хорошо.

— А это же итальянцы строили, правильно? — интересуешься ты — видимо, всё-таки решив потешить мои боевые рефлексы экскурсовода-любителя. Мы идём мимо вытянутой громады Зимнего; ветер теперь дует не в лицо, но серебристое облако дождя всё ещё затрудняет разговоры.

— Ага. Растрелли.

— Блин... Вот всё-таки у них культура больше нацелена на что-то изобразительное, чем на литературу, скажи же?

— В каком-то смысле да, но...

— Я когда спрашивал итальянцев в Парусе, что итальянского можно почитать — знаешь, кого они мне советовали? Данте! "Божественную комедию"! — всплёскиваешь руками так возмущённо, что с тебя слетают подмокшие даже под капюшоном наушники; наконец благоразумно убираешь их в рюкзак. — Ну, конечно же, я не читал Данте, блэт! И почитать-то с его поры больше некого! А скажешь им, например, про Д'Аннунцио — и ответ один: "А, так это фашист!"

— Видишь, к чему ведёт политизированность в оценке искусства, — наставительно произношу я. — А ты ведь тоже этим страдаешь... Не знаю. Чезаре тоже плохо знал итальянскую литературу, он вообще не любил Италию. А вот с Мартиной, его подругой, мы спокойно обсуждали Умберто Эко, например. Хотя сам по себе Данте прекрасен. Nel mezzo del cammin di nostra vita mi ritrovai per una selva oscura...

— Ой, всё, хватит у меня вызывать комплексы! Да, я забыл весь итальянский! — смешливо фыркаешь ты. — Не надо было уезжать в Италию на полгода и бросать бесплатные занятия с таким талантливым учеником, как я!

— На два месяца, вообще-то. И я не виновата, что все те два месяца ты прогуливал пары.

— Я не прогуливал, я... Эм... Может, я Данте читал, а? В оригинале! Откуда тебе знать?

— Ну точно. Смаковал адские муки в гейском БДСМ-порно, — не удержавшись, бормочу я.

— Чего?! А ты не офигела, дочь моя? Сослать тебя в Сибирь за такое!

— Как страшно. Вообще-то я недавно оттуда.

Нашу перепалку прерывает звонок Отто. Похоже, видеосообщение с Дворцовой стало для него сигналом к тому, что уже можно тебя отвлечь. Со смиренным вздохом тоже отвлекаюсь на свой телефон.

"Привет, чем занята сегодня?" — с игривым смайликом пишет мне юный юрист — тот самый, с фамилией Белочка. Улыбаюсь. Нет уж — сегодня время для других лесных жителей.

"Отмечаю день рождения с другом".

"Оу, так у тебя же послезавтра?"

"Да, он просто не мог в другой день прилететь".

"Понял, хорошего вечера. Жаль, конечно — думал фоточек каких-нибудь интересных тебе покидать, я сегодня вечером один... Но раз так!"

Молча убираю телефон. Надеюсь, отсутствие ответа достаточно чётко говорит: "Иди к чёрту, и фоточки свои забери с собой. Сейчас мне не до тебя".

* * *

Ещё год спустя. Санкт-Петербург

В зале Рембрандта, напротив пышнотелой Данаи, залитой золотым светом, Эля пытливо уточняет:

— Юля, но ты же не хочешь трахнуть Матвея?.. Скажи, что не хочешь, пожалуйста! А то мне всё это уже как-то не нравится.

— Конечно, не хочу, что ты! — очень бодро — и очень лживо — заверяю я.

— Да глаза у тебя странно блестят, вот что, — с кислым нервным смешком отмечает Эля. — По-маньячному. Знаю я этот блеск.

— Брось. Мы просто классно пообщались, он интересный человек... Видишь портреты стариков вон там? Рембрандт очень любил писать старых людей, он обновил традиционный упор живописи на юность. Вот эта мудрость, красота увядания, смотри, какой жёлтый пергаментный свет...

— А он с тобой флиртует?

Вздыхаю.

— Матвей? Ну-у... Может, немного да. Но, по-моему, у него просто манера общения такая. Альфа-самцовская.