Один человек и один город

Помню, не хотел выходить из комнаты. Потому что все вокруг казалось чужим. Непонятным. Враждебным.

— И это продолжалось еще много лет, Хэнк. Да, я даже на тебя смотрел настороженно. Думаю, ты чувствовал. Не мог не понять. Но не отступил. И не воспользовался, за что отдельное спасибо. Мне вообще нужно бы за многое тебя поблагодарить. Вот только отблагодарить нечем... Но в долгу не останусь, нет. Можешь быть уверен.

Фелипе добудиться не удалось. Попробовал раз-другой и оставил попытки. Судя по количеству недавно опорожненных бутылок, на возвращение в сознание папаше Ллузи требовалось не менее суток, а у меня времени на руках было куда как меньше. На все про все — частично уже израсходованный день.

Вероятность того, что папаша Ллузи прочтет оставленную ему записку, была ничтожной. Возможность, что Лил снова заявится в дом ближе к рассвету, выглядела несколько менее сомнительной, однако умеет ли девчонка читать? Черт ее знает. Многим из Низины эта наука и даром не нужна, так что...

— Это твои проделки, Господи? Теперь-то твои? В первый раз мне никто не дал подготовиться, а сейчас все в полном соответствии с процедурой, да? Предупреждение и запись в ежедневнике. Про встречу, на которую невозможно опоздать. А уж тем более, пропустить.

Позволяешь закончить дела? Спасибо. Но раз уж ты оказался настолько любезен... Ну да, да! Дай палец — всю руку оттяпают. И я такой же, как остальные. Одно из твоих чад, и других объяснений тебе, надеюсь, не требуется?

Несколько строк. Дались они нелегко: переписывал то так, то эдак. Казалось бы, что трудного в составлении завещания? А когда дошло до дела, пришлось поломать голову. И это учитывая, что новых знакомых я успел завести всего ничего! А по правде сказать, сами завелись. Как блохи.

Путеводная звезда соборного купола, парящая над крышами. Пара миль, не больше, по пыльной мостовой — разве это можно назвать настоящей дорогой к храму? Должна быть трудной, изнуряющей, жестокой и беспощадной. Так ведь заповедано небесами? Вернее, земными глашатаями небес.

Тишина. Пустота. Резные дубовые скамьи. Специально ведь привозили дерево с другого континента. Творили на века.

Сидеть неуютно. И непривычно. Ну да, если учесть, что все службы последнего десятилетия я проводил на ногах... Нет, надо напоследок побыть таким, как все. Притвориться, чтобы сделать приятное. Тебе ведь приятно, Господи? Видеть мое смирение? Или все равно?

Он тоже вырезан из дерева. Распятый на кресте человек, которого мы возвели в божества. Грандиознее смотрелось бы каменное изваяние. Внушительно и подавляюще. Но нет, высота фигуры скромная. С меня ростом или даже чуть пониже. Если подойти вплотную, покажется, что смотришь на своего соседа. На того, кто мог бы им быть.

— Тебе придется еще поработать, Господи. За меня. Ну да, а как ты думал? Я попросту не успею все закончить сам, а у тебя времени — до самого Судного дня. Справишься.

Нехорошо, конечно, перекладывать свои проблемы на чужие плечи. На растянутые в напряжении и ощетинившиеся костями плечи. Но просить уже не о чем.

Прощение? Ерунда. Я снова сделал что-то не так и не вовремя, если заслужил прямую угрозу. И каяться поздно: все предельно ясно.

— Это был мой второй шанс, да? Извини, что не воспользовался. Говорят, правда, что бог троицу любит... Нет-нет, не бойся! Мне третья попытка не нужна. Оставь для того, кто по-настоящему достоин. Договорились?

Приятно отправляться в путь налегке. Наверное, так и надо поступать. Всегда. Останется пара задолженных перед девчонкой ужинов, да одинокий, вечно пьяный старик. Они ведь жили без меня, верно? Значит, и дальше проживут. А мне без них будет...

— Вам помочь?

Он умеет подкрадываться. Как хищник. Вполне может быть, что в своем далеком юном прошлом отец Мигель пребывал дальше от Господа, чем я теперь.

— С чего вы взяли, что мне...

— Требуется помощь?

Присел на скамью. Рядом. Осенил себя крестом, глядя на распятие, и что-то коротко прошептал.

— Вы слишком сосредоточены, юноша. Как будто должны что-то решить или сделать. И если в такой момент заглянули в храм... Другой причины быть не может.

М-да, не очень-то хотелось выглядеть озабоченным. Надо было лучше учиться контролировать свою чувства. Теперь уже нет никакой разницы, но все же. Стыдно. За легкомысленные огрехи прошлого, когда думалось, что впереди еще целая жизнь.

— Помощь... Да, нужна.

— Господня?

— Ваша, падре.

Удивился. На самом деле.

Ну да, редко кто приходит сюда, чтобы обратиться к человеку. Бог, святые, ангелы и прочие небесные обитатели — куда более желанные собеседники. Хотя бы потому, что слушают молча.

— И что такого могу сделать я, чего не может господь?

— Выступить душеприказчиком.

— О, понимаю.

Ни лицо отца Мигеля опустилась отрепетированная маска всепрощения и светлой скорби.

— Кто-то из ваших близких сейчас на смертном одре?

— Я.

Он чуть отстранился, словно собираясь внимательно оглядеть меня с ног до головы.

— Простите, но вы не выглядите...

— Больным? Неважно. Существуют сотни других способов ухода из жизни. Особенно недобровольных.

— Хотите сказать...

— Мы ведь можем считать это исповедью, падре?

Оглянулся. Удостоверился, что в пределах видимости нет больше ни единой живой души. И ожидаемо предложил:

— Было бы намного удобнее пройти в другое место.

В исповедальню? Боже упаси! Никогда там не был и не рвусь. К тому же, скрывать мне нечего. Главное, чтобы падре оставил все нечаянно полученные сведения при себе. От греха подальше, что называется.

— Мне удобнее здесь, если не возражаете. Думаю, Он с удовольствием побудет третьим в нашей беседе.

Мои слова и кивок в сторону распятия заставили отца Мигеля нахмуриться. Не грозно или обвинительно, нет. Растерянно.

— Мне не пристало о таком говорить, но... Странное чувство. Я не помню ни одного человека, который так же, как вы, вел себя в священной обители. И одновременно все это кажется знакомым. Очень знакомым. У вас, случаем, объяснений не найдется?

Хотел бы, чтобы нашлись. Но увы.

— Оставим загадки Ему с Его провидением, ладно? А вот это — для вас.

Я протянул падре плоды своего литературного творчества: сложенный вчетверо лист бумаги.

— А где же печать?

А нету. Не нашлось в доме Фелипе ни одного конверта, который можно было бы заклеить. Но оно и к лучшему.

— Мне она не нужна.

— Но завещание полагается вскрывать лишь после...

— Мне решать, не правда ли, падре?

— Разумеется.

— И я разрешаю. Даже настаиваю: прочтите. Вдруг что-то будет вам непонятно, так я поясню. Пока могу это сделать.

Он посмотрел на меня, потом на бумагу. Вздохнул. Развернул.

— Сеньору Фелипе Ллузи, давшему мне имя и крышу над головой: мое глубочайшее почтение. И пожелание продолжения спокойной жизни.

Надеюсь, она еще состоится, эта жизнь. По крайней мере, без меня вряд ли у кого-то возникнет необходимость досаждать старому пьянице.

— Эстебану Норьеге: извини, что не сложилось. И удачи.

Не слишком 'государственно' желать удачи тому, кто работает над изменением политической обстановки, но почему бы и нет? Может, он правее всех прочих. То есть, на самом-то деле — левее, только правда его — правдивее.

— Девушке по имени Лил: похоже, ты сделала неудачный выбор. В будущем выбирай осмотрительнее.

Возможно, у нее просто нет других вариантов. И такое бывает. Но с ее энтузиазмом случится много хороших шансов. Даже сомневаться не стоит.

— Падре Мигелю: благодарность за то, что донес эти послания до адресатов. И просьба.

Пауза. Взгляд поверх листа.

— Где же она?

— Я не дописал? Ах, да. Не смог подобрать слова, чтобы все было коротко и ясно. Так что вам придется слушать. Согласны?

— Как пожелаете.

— В доме Фелипе Ллузи, о котором речь в самом начале, находится еще один человек. Он... Сильно болен. Наверное. По крайней мере, сейчас он в коме, и неизвестно, когда очнется. Я попрошу вас за ним приглядывать. Хотите — прямо там. Хотите — заберите в приют. Мне важно только одно: он должен очнуться. Когда-нибудь. А когда очнется, спросите его... Хотя нет, не нужно. Но если он спросит обо мне, расскажите все, что знаете.

— Но все, что я знаю о вас, это...

— А больше и не надо. Правда, не надо. Он может меня вообще не вспомнить. И может быть, это станет лучшим выходом.

Отец Мигель снова сложил листок. Спрятал в рукаве.

— Я выполню все, о чем вы просите.

— Спасибо.

Вроде и присаживался ненадолго, а задницу отсидел. И как только молящиеся проводят здесь часы за часами?

— И все же, юноша, насчет помощи...

— Вы уже помогли.

— Вашему духу? Хорошо. Но тело тоже нуждается. И зачастую больше, чем душа. А уж вопиет о своих нуждах куда как громче. Если вашей жизни угрожает опасность, я могу...

— Предоставить убежище? Нет, не надо. Я верю в бога не так, как вы, падре. Но то, что он посылает мне для испытания или наказания, приму. От начала и до конца.

— Вы пришли сегодня сюда. И это может значить, что Он...

— Желает моего спасения?

— Именно.

Изможденный болью лик. Взгляд, устремленный вниз, к пастве.

А я ведь только сейчас заметил, что ты смотришь прямо на меня, Господи. Потому что стою у подножия Твоего креста, а не там, где обычно.

— Думать так означало бы, что я отдаю себя в Его руки.

— Все мы в руках господних.

— Ну что ж...

И смотрит деревянная статуя очень даже странно. Выжидательно. Мол, следующий ход — за тобой.

— Если Он и вправду хочет меня спасти, шанс Ему представится, обещаю.

* * *

Бывают ли на свете чудеса? Не знаю, не видел. Светопреставление в 'Каса Конференсия' не в счет. Это не чудо, а кошмар. Хорошо хоть, не кровавый. По дороге в собор меня сопровождало одно настроение, на белоснежную площадь под руку вывело совсем другое.

Это можно было бы считать испытанием. Очередным. Правда, по сравнению с тем, что мне уже довелось потерять, все прочие тяготы и невзгоды меркли сразу и навсегда. Угроза жизни? Ха! То, что осталось в моем распоряжении, не стоит и самой мелкой монеты. Самое дно. Низ из низов. И подняться хотя бы на уровень выше...

Возможно? Согласен. Но девяносто девять из ста путей, ведущих на следующую ступень, для меня пролегают опять-таки по задворкам. Сдать экстерном экзамены? Пожалуйста. Проблема только в том, что показывать свои знания небезопасно. Даже на примере водителя автобуса выяснилось: осведомленность не добавляет твоей жизни спокойствия. Конечно, если бы у меня на груди не болталась карточка с указанием 'места происхождения', эффект был бы другим, уверен. Не таким разрушительным и опасным, уж точно.

И все-таки интересно, почему решение было выбрано именно силовое? Только из страха за возможное взыскание? Не думаю. Боящийся человек сначала попытался бы выяснить, способен ли выскочка из Низины претворить слова в дело. Ведь как говорят? Собака лает, ветер носит. Мало ли кто что заявит? Глупо верить всем и вся, верно?

Верить...

Пусть будет испытание. Я не против. Хочешь проверить мою веру? Изволь. Не стану препятствовать. Пальцем о палец не шевельну, чтобы спасаться самостоятельно. Положусь целиком и полностью на Твое всесилие.

Церковники любят твердить, что все беды и страдания ниспосланы людям, дабы укрепить дух и доказать право на посмертный билет в царство небесное. Так вот, я ничего и никому доказывать не собираюсь. Где-то согрешил? Пусть. Сдается мне, по счетам уже заплачено. У Тебя появились новые планы? Ну и замечательно! Задумал разыграть замысловатый спектакль? Отлично! Тогда будь любезен позаботиться об исполнителе главной роли. Хотя бы последи, чтобы до занавеса он, то есть, я, добрался успешно.

Мне готовиться не нужно: только вдох сделать. Или выдохнуть. И шагнуть вперед. А Ты-то готов, Господи?

* * *

— Желаете подать жалобу?

Швейцар был слепым. Абсолютно. И, учитывая его преклонный возраст, можно было гадать, чем заработано увечье, долгой службой или несчастным случаем. Но жалости человек при входе в самую странную часть здания муниципального совета не вызывал. Скорее всего, многие ему даже завидовали. Получить на склоне лет постоянную и достойно оплачиваемую работу — чем не мечта? А если еще и понемногу приторговывать информацией...

Многие, кстати, думали именно так, когда открывался отдел по приему анонимных жалоб на действия городских служб и служащих. Но строгие меры быстро остудили пыл нечестных на руку сеньоров и сеньор. Одна из весомых заслуг сенатора Линкольна. И очень действенная. По каждой жалобе непременно проводилось тщательное расследование. Другое дело, что иногда анонимки оказывались пустышками, но и в таких случаях результат мог считаться положительным. Хотя бы потому, что установленные факты клеветы тоже подлежали изучению. С помощью оболганного чиновника, конечно же. И понятно, чем заканчивались. Но главное, хотя времена расцвета 'жалобной комнаты' прошли еще до моего поступления в университет, она все еще функционировала.

Коридор в этом месте был изломан много раз и под такими углами, что в десяти шагах перед собой ты уже никого не мог видеть. И никто, соответственно, не мог видеть тебя. Только швейцар, сидящий в глубокой нише. Ага, тот самый. Слепой.

— Желаете подать жалобу?

Он повторил свой вопрос. Потому что знал наверняка: я остаюсь на месте.

— Да.

Еле заметный кивок. Нажатие потайной кнопки. Тихий шелест двери, открывшейся за спиной убеленного сединами стража.

Здесь не было окон. И вентиляции тоже, поэтому у жалобщика имелось не так уж много времени, чтобы сделать свое 'черное дело'. Хотя даже за час можно успеть настрочить достаточно занимательную историю.

Да, он все-таки не боялся. Водитель. Его привело в бешенство совсем другое. Моя персона. Голодранец из Низины посмел читать нотации уважаемому жителю Вилла Лимбо? Такое прощать нельзя! Ну ничего, как бы ни сложился наступающий вечер, свою угрозу я тоже осуществлю.

Одинокий стол посреди замкнутого пространства. Совмещенный со стулом, как старинная школьная парта. Стопка пыльных листов на краю и чернильница. Только перо не гусиное, а деревянное со стальным наконечником. Кстати, вот и еще одно ограничение для жалобщиков: мало того, что не каждый вообще умеет писать, так еще и инструмент... Аристократический, ага. Уроки каллиграфии для меня были обязательными наряду со всеми прочими науками. Но сейчас и эти навыки больше мешали, чем могли помочь.

Пришлось немало потрудиться, выводя рубленые закорючки букв. Вспотел весь, с ног до головы. Наполовину от напряжения, наполовину от духоты. Зато остался доволен своим посланием и опустил его в приемный ящик с чувством выполненного долга.

Оно ляжет на стол к инспектору спустя несколько минут. И запустит механизм следствия. Неповоротливый, долго разгоняющийся, однако всегда добирающийся до цели, пока за положением дел в Санта-Озе присматривает сеньор Джозеф Линкольн.

Сколько еще лет так будет продолжаться? С дюжину, не меньше. А что случится потом? Хотелось бы взглянуть. Ой как хотелось бы! Но в моем распоряжении времени явно намного меньше.