— Но желающих подвергать свою драгоценную шкуру сюрпризам и капризам госпожи Аваллонской Топи среди них не нашлось. — кивнула принцесса. — И Джослин Камбрэ рассудил, что без доблести истинного Меченосца эта свинячья кампания обойтись никак не может. Среди "прочих солидных негоциантов" числится и Сэм Наркисс?

— Да, ваше высочество, мэтр Наркисс, собственно и... -начал было отвечать статс-аудитор, но тут загремел император:

— Хватит, во имя Тьмы, о свиньях и негоциантах! — Арагорн Громоподобный вскочил с кресла, затем снова сел, вздыбив торчком усы. — Ничем не запятнанный Меченосец в офицерском чине, своей волей просится в пенсион-пажи. Подобное было лишь в последние часы царствования злополучного Герберта V. Тогда все кавалеры его боевой свиты скопом сложили свои мечи к подножию трона.

— Сей достопамятный исторический эпизод... — начал было статс-аудитор. — но под бешеным взглядом императора замолк. Воцарившуюся тяжелую тишину нарушил голос Орхидеи:

— Рози! Оставь в покое бумаги его превосходительства. -принцесса обращалась к обезьянке, подбиравшейся к портфелю статс-аудитора — Их содержание не для твоего ума. Как впрочем, кажется, и не для моего.

— Порой, и не для моего тоже. Хорошо, коль скоро к этому нет формальных препятствий, пусть Камбрэ напяливает гороховый сюртук с латунной розой и катится к свиньям, к свиньям, столь дорогим его сердцу — император протянул руку, к чернильнице брызгающим пером черкнул резолюцию. — Все! Довольно на сегодня. Не смею более задерживать ваше превосходительство.

Он с кошачьим фырканьем выпустил воздух сквозь усы, подошел к окну. Придорожная местность в этот ранний час была пустынной. Босоногий мальчишка верхом на неоседланном пузатом пони гнал на пастбище небольшое пестрое стадо коз. Молодая женщина, пропорций не идеальных, но весьма приятных, шла с полными ведрами от колодца. На поясе ее желтого платья, сзади, томно подрагивала накрахмаленными крыльями розовая батистовая бабочка.

* * *

— Теперь вот еще какое дельце, мэтр. — Тофелла говорил не спеша, с расстановкой, протирая клетчатым носовым платком солидных размеров бриллиант на волосатом, схожем с сарделькой безымянном пальце.

— Дельце, вроде как, пустяковое, но мешкать с ним нежелательно. Шепните вашим друзьям-приятелям из судейских, чтоб месячишко, другой подержали в каталажке этого, коновала, который лошадей поил эликсишкой. Ну, вы наслышаны, мэтр, про это дело, шум был большой.

— Наслышан. — кивнул Лафкин. — Благодарю вас, Розалия, теперь мы управимся сами — по-холостяцки. Он подошел к двери кабинета, взял из рук домоправительницы поднос: с откупоренной бутылкой Ламмермурской Убойной, двумя вызолоченными рюмками, фарфоровыми тарелочками с соленьями и кружевными ломтиками драконьего окорока, поставил поднос на стол, налил гостю и себе. — Прошу вас, благородный Эдмунд. Прозит!

Тофелла спрятал в жилетный карман платок, с поклоном взял свою рюмку. Выпили, зажевали. Лафкин заговорил с аффектирован ой небрежностью:

— Да, я наслышан о сем казусе. Но, признаться, так и не уразумел, на какой предмет, сей элосчасшый пользовал лошадей Эликсиром Молодости. Ведь Эликсир сей законоположениями предназначен исключительно для дам, вошедших в года... Как бы половчее выразиться? — он не без изящества пошевелил в воздухе пальцами. — Для Соперниц Вечности, коим означенная Вечность...

— Уже пишет прогулы. — пришел на помощь собеседнику Тофелла. — А касательно того, зачем этот коновал поил лошадей эликсишкой... Тут все просто до безобразия. Он, коновал этот, еще и лошадиный барышник. Продавал списанных кирасирских коней желающим пофорсигь толстосумам из созидателишек. Виноват, мэтр, — он осклабился с любезно-ернической миной. — В смысле -достойнейшим сочленам сословия Созидателей Насущного, возымевшим понятное и законное желание с честью поддержать свое положение. Ну, и чтоб показать товар лицом, откармливал их, лошадей то-есть, подкрашивал, а чтоб видны были во всей стати и натуре прыть, кураж и задор, держал денька три, перед тем, как вывести на продажу, на эликсишке. Загребли его, а какую ему статью шить...

— Я всегда восхищался, благородный Тофелла, широтой вашего ума. — Лафкин попытался придать своей улыбке оттенок снисходительности. — Но для чего вы, и так обремененый...

— К нему, к коновалу этому, ходят лечится камаргские жандармы. — перебил лафкинские излияния Тофелла. — Им, уже третьего штаб-лекаря поменяли и все едино, все их лечат на один манер — в мокрую простыню закатали, к койке примотали покрепче и лежи эдак, пока дурь, похмелье, а с ними и прочая хворь не выйдут.

— Для детей Камарга, по всей видимости, такое лечение есть панацея, — пожал плечами Лафкин, — ибо все их недуги проистекают единственно от неумерености по части горячительных напитков.

— Всяко бывает. — хмыкнул Тофелла. — Одного такого вот, с простудной горячкой, совсем было залечили, хорошо, Гаук там случился: лекаришке пригрозил рапортом, а камаргца забрал к себе, вроде как для служебной надобности, и выходил. Камаргцы теперь за Гаука кому хошь глотку перервут, он еще, когда ехал под конвоем по Каледонии, сумел охмурить кой-кого из их братии. Гаук — та еще штучка, вы бы как нибудь свели нас, мэтр.

— Всему свое время, друг мой, — благодушно отозвался Лафкин. — Все же поясните мне ...

— Без коновала нынешний штаб-лекарь камаргской бригады, рано, поздно ли чего-нибудь да напортачит так, что камаргцы взовьются на дыбы. — обстоятельно стал обьяснять Тофелла. — Тогда и мастеровщина в арсенале не утерпит, взбунтуется. Наши, из пенсион-пажей, кто не сумел к жизни пристроиться, вроде Ромми Бонса, захотят рыбку половить в мутной воде. Ну и пойдет потеха. Побуянят они, дров наломают, но против гвардии им не устоять. Подгадаем так, чтоб, кроме как в подземку, им после этого деваться было некуда. В подземке камаргцы и пенсион-пажи быстренько раскумекают, что морлока в Британии давно уж и след простыл, растолкуют это прочим. Гендальф Шептуну вкручивает, что народ мол должен думать, что морлок затаился в подземке и надобно его стеречь — иначе для чего благородные, опять же — за что с народа налоги дерут, чего ради простой человек в заготовительных отрядах горбит. А эти, выходя помалу из подземки, разнесут по всему свету, что благородные понапрасну народ пугают морлоками, чтоб при власти остаться и налоги драть, на тех же девок своих расфуфыренных. Вот тогда, мэтр, вам, — Тофелла строго глянул на Лафкина, — достойнейшему представителю сословия Созидателей Насущного настанет черед сказать свое слово.

* * *

Под длинным прозрачным колпаком на пунцовом бархате лежал покрытый окалиной и ржавчиной рифленый железный прут. С одного конца прут был заострен, с другого — обмотан полуистлевшей, выцветшей от древности шелковой лентой: по преданию Божественная Уина Купальщица, развязав свой поясок для Оркона Первомеченосца, обернула потом этим пояском рукоять первого элойского меча.

Гендальф поднял взгляд от меча Оркона на занимающий всю стену черный, из грубо оббитого вулканического стекла, квадрат. В центре квадрата, солнечным бликом на бездонно темной воде, сверкала элатокованная лилия. Гендальф смотрел на нее с минуту, затем глянул через плечо назад. Мягкий, ровный свет лился с потолка высокого беломраморного зала, вдоль стен которого стояли изваяния прославленных в веках элойских героев и их дам. Впереди — бронзовый Оркон и мраморная Уина застыли в вечном порыве друг к другу. Гендальф улыбнулся им как давним добрым знакомым, вновь повернулся к цветку, торжествующе-радостно сияющему на черной стене. Стал смотреть на цветок, отгоняя ощущение неостановимо наползающей тьмы; развернул плечи, положил руку на эфес палаша, вспомнилось где-то читанное: "Похоже, что чаша мировых весов клонится к торжеству мрака и хаоса, но именно потому человеку свободному и благородному надлежит поклоняться красоте, добру, недостижимым в этом безумном мире идеалам. Ибо так повелевают законы чести — лишь они суть законы истинно вечные".

— Позволено ли будет мне, чьи помыслы направлены лишь на бренное и земное, оторвать Его Высокопревосходительство Генерального Инквизитора от созерцания вечного и нетленного. — томно-лукавый голосок Орхидеи вернул Гендальфа к действительности.

Гендальф преклонил колено перед Орхидеей, на мгновение зарылся лицом в зеленый бархат ее платья, стал целовать руки. Она, не отнимая рук, заговорила тоном деловым:

— Я узнала, Бобби, то, о чем ты просил. По мнению Крола комета станет хорошо видна уже через год, и потом в течении десяти лет ее приближение будет для всех, имеющих глаза, все очевиднее и очевиднее.

— Год. — глухо проговорил Гендальф. — Целый год !

— Да, еще целый год Империя будет держаться лишь на засиженных мухами страшных сказках с картинками, сказках, живописующих исчадия Тьмы, таящиеся в подземке. За этот год Лиловое Братство через народные школы и странствующих учителей мудрости сумеет подготовить народ к появлению кометы. Я и мои девчонки, мы держим в своей паутине капитул Братства, тут ты можешь быть спокоен. Все они уловлены и жужжат любовно. Но... Зачем ты снял с шахматной доски Мерлина? И если бы только его. Гарданна ведь не без усилий с твоей стороны завяз на некоем райском островке в объятиях этой смазливой дурехи... Впрочем, дурехи, особенно дурехи юные, с такими делами частенько управляются лучше всего. Да, и все же... Ты собираешься один вытянуть этот воз с... как бишь это называл Мерлин? Собираешся в одиночку принять вызов Неведомого — вроде бы, так это следует именовать.

— Я собираюсь в одиночку принять ответственность за те ошибки, быть может страшные, которые неизбежны. Да, неизбежны для всякого, кто стоит у кормила власти, во времена подобные нынешним. — Гендальф поднялся с колен, смотрел на Орхидею с высокой важностью. — Те, кто прийдег мне на смену...

— Я поняла, Бобби, — Орхидея пристально, неотрывно смотрела на Гендальфа потемневшими глазами. — Ты хочешь дать возможность Мерлину и Гарданне умыть руки и начать все с чистого листа. В глубине души они будут очень благодарны тебе, часто будут навещать тебя в Чертогах, где всяческие Орхидеи, Линды и прочие, им подобные, из Цветничка, спляшут, повертят юбчонками... — Орхидея, не договорив, резко повернулась, застучала каблучками к выходу, мимо бронзовых Меченосцев и мраморных Соперниц Вечности.

А где же ручки?

Ах! Где же ваши ручки?!

Давай наденем брючки

И будем танцевать!

Сидящий перед дисплеем Логвинов недоуменно помотал головой, вслушиваясь в девичьи голоса, поющие этот бесхитростный гимн радости быстротекущего бытия. Несущийся вприприжку мотивчик раздавался с улицы, где вступил уже в свои права синий июльский вечер. Логвинов подошел к окну, выглянул наружу. Внизу на парковой аллее, возле белого киоска с "Пепси", "Сникерсами" и прочим, до этого относящимся, разворачивался, ставший уже традицией, импровизированный летний уличный мини-бал.

* * *

— Дитя Камарга отравилось спиртом? Спиртом?! — Гаук перестал листать толстый, погрызенный мышами фолиант, иронически вздернул бровь. — Простите, любезный Тофелла, но вы говорите явную бессмыслицу. Такого не может быть, ибо такого не может быть никогда, покуда нерушимы законы природы. Я о природе камаргцев толкую.

— Так ведь спирт — оказался древесный. — пояснил Тофелла. — Тот парень стоял на часах в домашнем музее Мерлина. Во время обыска на его казенной квартире, в арсенале. — Тофелла примолк, покосившись на груды книг, заполнившие крохотный гауков кабинет, заговорил снова:

-Тогда нагрянули к Мерлину сразу, как только Шептун сдал его Гендальфу. Ну и дернула дурака нелегкая, я про камаргца, хлебнул, должно с похмелья, из банки с заспиртованными гадами. Теперь вот лежит в беспамятстве, кончается. Товарищи его ищут вас повсюду. Одна надежда у этого бедолаги на вас, господин маг-ротмистр. Штаб-лекарь камаргской бригады сам скоропостижно сказался больным и от греха подальше слинял куда-то.

— Я злосчасгному дурню этому. — Гаук покачал головой. -помочь вряд ли сумею, а оскандалиться в такой ситуации никак нельзя. Надо залечь в какую-нибудь нору. — Он вылез из-за старинного монументального письменного стола, пробрался сквозь книжные завалы к окну, сквозь прореху в ветхой бархатной гардине глянул на улицу.

— Это вы грамотно, касательно того, чтоб залечь. -согласился Тофелла. — И мне — с вами за компанию. Кашу теперь заварить сумеет и Ромми Боне, он давно уж роет землю копытом. А как прийдет пора кашу эту расхлебывать, надо будет нам с вами, господин маг-ротмистр, вылазить, как вы изволили выразиться, из норы и подгребать поближе к месту окончательной разделки — к Ард-Галену. Туда, на полигон, Камбрэ, граф наш народный, выведет из Камелота всю эту шушеру. Я про мастеровых, пенсионишек и камаргцев, которые ха-арашо набедокурят во время заварушки. Предостаточно они набедокурят, будьте благонадежны, господин маг-ротмистр, уж я то их знаю. Выведет, чтоб значит им там отсидеться, выторговать свои шкуры. Шептун, у которого всякая вина виновата, разговоры разговаривать с ними не будет, нагрянет в Ард-Гален со всей силой. Канитель тянуть тоже не станет — не в его это характере. Значит — не миновать штурма Ард-Галена. А тогда всей этой шушере кроме как в подземку деваться будет некуда. Ну а дальше — как было у нас сговорено с Лафкиным. Фугасы там в штреке уже заложены, чтоб значит людишек этих, набедокуривших, и забежавших с перепугу в подземку, отрезать от погони.

Гаук молча кивнул, затем сказал, не глядя на собеседника:

— Да, вот еще что. Камаргцы будут, пожалуй, искать меня через Фели... Через мою супругу, пребывающую ныне в доме мэтра Балу. Не сочтите за труд, Тофелла, осведомьте ее через своих людей, что, дескать, я исчез бесследно и, всего вероятнее, снова вкушаю гостеприимство Генерального Инквизитора.

— Понятно. Сделаем. Только вот. — Тофелла с каким-то новым выражением глянул на Гаука. — Прошу, конечно, простить за такой вопрос. Не жалко вам ее? Я про супругу вашу.

— Жалеть кого бы то ни было для нас с вами, господин Тофелла, отныне — роскошь непозволительная. — Гаук склонился над пыльной книжной грудой, добавил — глухо, ожесточенно:

— Ничего. Ну, поплачет. Ей не привыкать.

* * *

Солнечные зайчики от колеблемой ветерком листвы играли на белой кремнистой лесной дороге. Облезлый злой голенастый страус вихлючей рысью катил по дороге легкую двуколку. Черноглазый смуглый мальчик длинной хворостиной направлял бег страуса, сидевший рядом в плетеном бамбуковом кузове Джослин Камбрэ сонно поклевывал носом. Справа от дороги тянулся оплетенный цветущими побегами огурца и тыквы штабель битых керамических труб, слева — широкий, но мелкий ручей с кротким журчанием оббегал ржавые остовы каких-то циклопических механизмов.

Страус вынес двуколку на берег небольшого пруда и встал как вкопаный, с несокрушимым достоинством игнорируя понукания малолетнего возницы. Ручей в этом месте был запружен останками каплевидного летательного аппарата в незапамятные времена рухнувшего здесь с небес на землю. Зеленоватая вода широкой струей текла из распахнутого в борту аппарата люка, из прорех потемневшей обшивки густо рос тростник. Самоходный истукан с эмблемой фельд-жандармерии на броне стоял у въезда на эту своеобразную плотину, по гребню ее прогуливался, заложив руки за спину, высокий человек с черной повязкой на глазу. Джослин помотал головой, стряхивая дрему, вгляделся в одноглазого, узнал в нем Марка Дагобера — старшего офицера боевой свиты Мерлина. С Дагобером Джослина связывало давнее знакомство и узы, в определенном смысле родственные: оба были благородными пасынками Сэма Наркисса. Джослин соскочил с двуколки, торопливо, чуть не бегом, направился к Дагоберу. Коренастый жандармский панцер-паж встал было на дороге, но повинуясь команде с мостика истукана, отошел в сторону.