Со стороны донесся плеск воды, а потом в губы ему ткнулся холодный и мокрый край деревянной чашки, и чья то рука просунулась под затылок и приподняла ему голову.

Сетро пил, холодные струйки текли на кошму, пробирались к телу. Вода в чашке кончилась. Старуха бережно опустила его голову на мягкий валик в изголовье. Ему показалось, что стало легче.

— Ты поспи, батюшка, отдохни,— посоветовала Калина.

— Давно... меня нашли?— спросил Сетро.

— После полудня, сказывают, дело было, аль вечеряло ужо... На тракте тебя, батюшка нашли, ну а к нам гонец, от, к темноте поспел. Покудова Авер кобылу запряг, покудова место нашли впотьмах, сюда то тебя, батюшка уже перед светом привезли. Ох, и страшно то должно быть ночью на тракте, да в лесу. Кровососы от...

Старушка присела на лавку у него в ногах, и тихонько покачивалась, рассказывая, спрятав руки под передник.

— Иерарх... сюда... приедет?— спросил Сетро.

Он вспомнил вчерашнюю встречу на дороге, и молодого мальчишку иерарха, которого слушались беспрекословно рослые воины. После Гуленского бегства ничего хорошего встреча с представителями этого братства, или ордена, не сулила.

— Кто же ж знает,— сказала Калина.— Их дело великое: от непотребства и черного колдовства народ боронить. Может и будет время у него на обратном пути заехать. Ох, боюсь я за них. Проклятых сказывают, сотня в Сохрыни собралась, а отец иерарх от совсем ешо молоденький. Справятся ли? А в Сохрыни то тяперь как? Поди, там и живых не осталось, а ежли и осталось, так не прокляты ли они теперича то? А если с ними слово перемолвить, то не перекинется ли. Проклятье то от? Сказывают оно, проклятье стал быть, навроде лихоманки. Ох, сходить надо в Телячий лог, спросить у высоких отцов, да боязно мне старой, а ну как осерчают? Люди то занятые.

Под бормотание хозяйки Сетро провалился в неровное забытье, и даже увидел сон. Снилась ему почему-то Бишкина избушка в лесу, ныне сгоревшая. Он сам, Бишка с сестрой, и Скале, сидели за столом, пили из серебряных кубков Кара-Герез, хотя ни того, ни другого у Бишке в хозяйстве и в заводе не было. Скале загадочно улыбалась, показывала то на окно, то на золотое кольцо на своем пальце. Бишка голосом Профессора, и его же поучающим тоном рассказывал о вампирах, о том, что их боязнь серебра не более чем суеверие, а на самом деле оно даже полезно молодым вампирам для пищеварения, потому что по роду деятельности им приходится высоко прыгать. Сетро слушал, и про себя дивился мудрости деревенского паренька. Велка стреляла из-за края кубка в сторону Сетро глазами, и пела свой вампирский наговор, нацеленный именно на него. На голове у нее красовался венок из голубых и желтых луговых цветов.

Очнувшись, как-то странно, мучительным рывком, он услышал шепот — то, что во сне принял за песнь вампира. Двое, хозяйка, и еще кто-то неизвестный шушукались в углу. Далеко, и тихо — слов было не разобрать, а прислушаться Сетро не мог. От одной мысли об этом его тошнило. Бок болел, а на лбу Сетро чувствовал испарину. Уж не горячка ли? Тогда совсем худо.

Возможно он пошевелился, просыпаясь, дрогнула рука, сползла немного кошма, или голова повернулась, но старушка заметила, что он больше не спит. Сетро услышал ее легкие семенящие шаги, и разлепил веки.

Калина торопилась к нему, ловко огибая кадушку с водой. В комнате было светло, из открытых окон пахло ясным, солнечным утром. Собеседником Калины оказался высокий мужик с кудлатыми волосами, рыжей бородой, одетый в длинную подпоясанную зеленым кушаком рубаху. Обладатель цепкого и недоброго взгляда. Мужик сидел на лавке у самой двери, и рылся в холщевом мешке, разложенном на коленях.

— А вот и Селарей пришел, батюшка,— сказала хозяйка.— Травник он, знахарь наш. Хороший лекарь. Все к нему приходят, и наши ковицынские и из Телячьего лога, из Побудок, из Сохрыни раньше приходили. Меня зимой от поясничной ломоты спас. Уж как окаянная болела. И не встать и не сесть, не согнуться не разогнуться. Вот он тебя, батюшка мой, попользует, глядишь, и отступит болезнь от. Так он мне помог, так помог, уж я благодарила его, и медом и водкой, а не берет ничего Селареюшка наш сверх положенного. В долгу я теперь у него.

— Твоя спина, Калина, это так... это не труд даже, а плюнуть и растереть. А лишнего не беру, поскольку я знахарь податной, на свою работу бирку имею от высокой иерархии. А как, скажи мне с твоей водки десятину эконому заплатить? Стакан налить? Так это мзда. За нее на кол. Экономы монету берут, а не мед и не сено. А утаишь — накажут. Рад будешь, если вдесятеро возьмут.

— Да нешто же я, Селареюшка, кому проболтаюсь,— сказала Калина.— Я ведь едино, штоб вежество соблюсти. Штоб ты сердца на меня не держал, уж так ты помог мне, сердешный...

— Все, стара,— знахарь голоса не поднимал, но как-то ставил точку на споре,— раз отцами иерархами сказано, со старых людей за помогу денег не брать, значит так и быть. А спина твоя, я же говорю — тьфу.

Сетро заметил, что со старухой, другие мужики вели себя крайне почтительно, и бородач, которого она посылала за знахарем, и лохматая голова в окне, а вот перед Селареем, сама Калина гнулась и лебезила. Видать немалую власть в селе имел этот травник с хищным взглядом. Чем-то цепко держал он односельчан.

Знахарь извлек из своего мешка маленький узелок и корявую деревянную палочку, аккуратно и не спеша, завязал горловину тесемкой, подошел к Сетро и положил ему на лоб тяжелую жесткую ладонь.

— Что ж с тобой, воитель, приключилось?— сказал он.

— Наконечник,— сказал Сетро,— в боку застрял.

— Это я вижу,— протянул Селарей, отбросив кошму,— Стрела то не охотничья, дыра махонькая. Крови то много вытекло?

— Много,— сказал Сетро.

— Я и вижу.

Знахарь зубами распустил узелок, высыпал на ладонь бурого порошка, и понюхал.

— Горячка у тебя,— сказал он,— дурная кровь из раны в жилы пошла. Не знобит?

— Нет, жарко,— сказал Сетро.

— Что и говорю. Калина, ты вот что, ты принеси-ка мне огня.

Хозяйка сунулась к печи, и поднесла на глиняной плошке уголек. Селарей в эту плошку высыпал свой порошок, от туда немедленно заструился дымок. Знахарь поставил плошку Сетро на грудь.

— Ты дыши дымом от,— сказал он,— хошь кашляй, хошь морщись, а дыши. Он жар вытянет.

Сетро был уверен, если он хоть раз кашлянет, то может, не помрет немедленно, но сознания от боли точно лишится. Оказалось, нет. Дым был сладковатым и легким, в горле почти не першило, зато рана болеть стала меньше. Боль ушла из спины, из-под лопатки, собралась вся вокруг раны и не пекла больше так мучительно. Зато голова стала легче, лучше стали слышны звуки, и ему даже показалось, что если понадобиться он сможет встать.

Знахарь поводил над Сетро своей палочкой, и повернулся к хозяйке.

— Ты бы Калина не стояла тут,— сказал он,— а пошла на огород, надергала укропу, и к колодцу сходи, подорожника нарви. Только смотри, чтоб у колодца, с другого места не годится.

— Схожу. А на што тебе Селареюшка?— сказала Калина.

— Надо,— ответил Знахарь,— отвар буду делать, для болящего. Дурную кровь изводить.

Старуха ушла, а Селарей еще некоторое время сидел рядом, не двигаясь, о чем-то размышляя, вертел в руках палочку. Потом он встал, подошел к окну, растворил пошире скрипнувший ставень, и выглянул во двор, едва не по пояс, высунувшись в окно. Повертел туда сюда головой, подошел к другому окну, и так же внимательно осмотрелся. В душу к Сетро закралось беспокойство. Для чего бы податному травнику с биркой от высокой иерархии, так стеречься?

Знахарь, меж тем плотно закрыл ставни, так что в комнате стало почти совсем темно, и вернулся к Сетро. Кряхтя, уселся рядом, потер руки, словно умывал их водой.

— От пошто тебе так везет?— спросил он.— Не знаю я, откель у людей такое везенье. От никому другому я бы наконечник не стал вытаскивать, потому как запретное это черное колдовство. А не умею я по иному, без колдовства от. Эт в городе лекаря, шыпцами могут, и то неведомо получится или нет, а я по-другому, без колдовства чтобы, не могу. А и не доедешь ты до города, раньше помрешь. Так почему же тебе так везет, что я тебя ради запретное творить стану? Своим задом на кол напрашиваться?

Он покачал головой, сокрушаясь.

— Так почему же?— спросил Сетро.

— Вот ты и скажи мне, почему за тебя просят те, кому я отказать не смею.

— Кто?— спросил Сетро.

— Выходит те, кому ты очень нужен живой. А более не спрашивай. Коли не знаешь, то и ни к чему тебе. Только помни, что тебя ради, я задом своим рискую. Так што долг на тебе, и не передо мной, грешным. Не забудь.

— А ты не боишься,— спросил Сетро,— что я твоими стараниями на ноги встану, и приду к тебе, по-другому ответов спрашивать.

— Придешь, а как же, вестимо придешь. А теперя помолчи, и глаза закрой, и дыши дымом от, не забывай.

Сетро закрыл глаза, и не видел, как травник поднес палочку торцом к ране на боку, и тоже смежил веки. Он почувствовал, как по дому повеяло сквозняком, принесшим запахи сандала и полыни, бок вокруг раны похолодел, словно в лютую стужу, из-под сомкнутых век сами собой потекли слезы. Что-то кольнуло в боку.

— От и все,— сказал травник,— кровь мы щас уймем. Быстро уймем, без повязки, одним токмо словом. На два кола, все едино, не посодют.

Он прошептал что-то, быстро и неразличимо, и бросил покрывшуюся инеем палочку рядом на лавку.

— Ну совсем красота,— сказал он.— Однако занятная штуковина. Не видал я прежде таких. Это ж как она на древко насаживается? И пошто тупая? И как только так глубоко забралась, с таким то носом?

Сетро открыл глаза. Селарей вертел в толстых пальцах тупорылую пистолетную пулю, и с интересом ее разглядывал.

— Не иначе тож колдовство, какое, запретное. Заберу ко я ее с собой. В лесу закопаю от греха. А ты, везунец таперича лежи, сил набирайся. Два дня тебе вставать никак нельзя. Крови из тебя много вытекло. Калину я по дороге встречу, скажу, штоб подорожник с укропом заварила и пополам с молоком смешала. А там уж хош пей его, хош вылей, толку от него все одно никакого. Я ведь ее отослал, штоб под рукой не вертелась, не увидела чего ей не надо. Теперя спи лучше, и ешь побольше. Как проснешься, ешь, потом снова спи. А я завтрева еще зайду. Не забывай, долг на тебе.

Сетро спать не собирался. От дыма ли, от запретного черного колдовства, неизвестно, но чувствовал он себя так хорошо, что намеревался, как только знахарь выйдет за порог, попробовать встать, и если не покинуть гостеприимный дом, то хотя бы поглядеть на крипт, обнюхать дорогу. Кто знает, может в этих Ковицах, петля потока позволит вернуться на Эспеф.

Сбыться этим намерениям было не суждено. Селарей аккуратно сложил в мешок узелок с бурым порошком, и кривую палочку, завязал горловину, закинул мешок на плечо, задержался у двери, и махнул в сторону Сетро рукой, словно прощаясь. Глаза у Сетро сами собой закрылись, и он заснул, не успев даже подумать о том, что второй раз в этих местах испытывает на себе действие непонятной психомагии.

Просыпался он несколько раз. Сначала, открыв глаза, он обнаружил рядом с собой суетливого человечка с крючковатым носом, в нарядной рубахе вышитой красными петухами. Тот вился вокруг, напевая себе под нос, веревочкой с узелками измеряя Сетро в длину, и в ширину.

Сетро с ним разговаривать не стал, и снова заснул.

Потом он очнулся уже к вечеру. Сквозь полуприкрытые ставни пробивался золотой закатный луч. С улицы доносилось мычание коров, и звонкое щелканье кнутов. Пастухи гнали по дворам деревенское стадо.

Бабушка Калина, сидя у окна, что-то вязала. Заметив, что Сетро открыл глаза, кинулась к печи, и накормила его горячей кашей с салом, на последок попытавшись напоить молоком, горьким от подорожника и укропа. Сетро после еды так устал, что пить ничего не стал, а снова заснул.

Осенью отцу Зонару стукнуло сорок два года. Десять из этих сорока двух ушло на беспечное, босоногое детство. Было оно не хуже и не лучше, чем у прочих мальчишек из не обремененных достатком семей. Скудная пища, поиски заработка, игры со сверстниками, материнские подзатыльники, вырезанные из дерева отцом, столяром, игрушки. Беспощадные драки, улица на улицу, попрошайничество, чурки и бабки вместо ученья.

Детство закончилось в тот день, когда Зонар, дурея от собственной смелости, запустил руку в кошель на поясе прохожего, одетого в серую хламиду. Накануне Певус-карманник — очень уважаемый молодыми крысятами с ореховой улицы вор, показал ему, как легко и просто можно срезать у лопуха кошелек с помощью заточенной на камне монетки, чтобы лопух этот и ухом не повел. В исполнении Певуса, это и впрямь выходило легко. На деньги из уворованного у растяпы подмастерья, Певус угощал мальчишек медовыми пряниками, и обещал самым смышленым показать еще несколько ловких фокусов.

Зонару смерть как хотелось попасть в число этих везунчиков, и постичь до тонкостей мастерство виртуоза Певуса. Вот он и отличился. Увидев на рыночном углу молодого иерарха с тяжелым кожаным кошельком, подумал, что это будет добыча, которой даже наставнику не придется стыдиться, сжал в кулаке со тщанием заточенный за вчерашний вечер медяк, и двинулся на подвиги.

И был, что называется, пойман за руку. Под тяжестью каменного взгляда иерарха, Зонар, почти моментально осознал, что применять свои таланты он взялся совсем не в той сфере. Он был достаточно юн, чтобы не верить в то, что может умереть, или оказаться на каторге, или, что вернее для согрешившего в первый раз, лишится руки, но все же не настолько, чтобы не понимать, порку лозой в этой ситуации, можно считать прощением неба, и величайшим благодеянием.

Так оно и вышло. Квартальный судья с легкостью отправил бы мальчишку к палачу, на площадь перед лесным рынком, где каждый день падали в корзину руки неудачников, попавшихся на воровстве, но иерарх Зонара к судье не повел.

Он строго расспросил воришку, где он живет, и кто его родители. Зонар не решился соврать, и скоро обнаружил, что иерарх за руку ведет его домой. У него успела родиться и окрепнуть надежда, что мечты о порке превратятся в действительность. Мысленно он уже возносил хвалу высокому небу, за счастливое избавление, и высокому иерарху, за милосердие, но все оказалось совсем не так просто.

Иерарх без прикрас рассказал отцу о происшествии, и предложил выбор. Либо решить дело судом — он ясно дал понять, что на решение суда, высокая иерархия в его лице, постарается повлиять всем своим авторитетом, дабы оно не было чрезмерно мягким — либо мальчик становится рабом консистории, в будущем, возможно послушником, а родители получают отступного.

Мать заплакала, отец, качая головой, приложил палец под листом согласной записи, и на плечи десятилетнего Зонара тяжким камнем легла линялая и штопанная хламида консисторского холопа. В придачу он получил право терпеть тычки послушников, работать на кухне, убирать в казармах и аудиториях, и горько рыдать ночами, лежа на жестких досках, над своей пропащей судьбой.