| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Цванцигер не шевелился, по-прежнему закрывая лицо руками.
— Ну что ж, — вздохнул Глюк, — не хотите говорить — придется мне. Вы решили, что фрау Бремер мертва. Но вы боялись разоблачения, и вы придумали, как его избежать. Вы достаточно долго вели дела с госпожой Полоцкой и с госпожой Новиковой, чтобы знать, что старшая девочка — прошу прощения у вас, мадемуазель Полоцкая! — с некоторыми странностями. И вы задумали представить дело так, как будто убийцей выступала Анна Григорьевна. Вы уничтожили свои следы на грядке, просто перекопав их палочкой, что удалось легко — земля была влажная. Возле летней кухни, на веревке, сушились дамские перчатки, подобные вы видели, должно быть, на барышнях Полоцких. Конечно, вы не знали, кому какие принадлежат, рассчитывая, что будет довольно просто белой перчатки, вымазанной в крови. Но когда вы похищали перчатку, вам в голову пришла новая мысль — а не устроить ли поджог? И тогда все подумают, что виновник поджога и есть убийца! Уж не знаю, что вы собирались поджечь — конюшню? Кухню? Саму дачу? Но вы спрятали перчатку в карман. Возвратились в дом, никем не замеченный, вымыли секачку, вымыли руки, вернулись за карточный стол. На вашем лице, за очками, под этой вашей бородкой нелегко прочитать эмоции — а ведь вы только что убили человека! Но даже если бы можно было увидеть тревогу и возбуждение — ну и что же? ведь у вас несварение, а при такой болезни человек часто выглядит и встревоженным, и угнетенным, и чрезмерно возбужденным.
Вы не стали затягивать вист — вас все-таки, должно быть, тяготило содеянное. И очень скоро вы распрощались с хозяйкой и уехали, прихватив с собою управителя Зотикова.
Возможно, вы собирались устроить этот поджог в следующий же вечер, но в газетах вы не нашли ничего о преступлении, а наведаться на дачу побоялись. Могу представить себе, в каком страхе вы пребывали весь этот долгий день двадцать восьмого июня — а вдруг вы не убили фрау Бремер, и она жива, и пришла в себя, или вот-вот придет, и назовет ваше имя, точнее ваши имена, господин Цванцигер — Бремер! О смерти мадемуазель Рено сообщили лишь вечерние газеты, и вы слегка успокоились. Вам повезло — гувернантку нашли только утром, и никто не связывал ни ваше имя, ни имена других гостей с преступлением. На следующий день в газетах появилась информация об убийстве, о действиях полиции — несколько подозреваемых были задержаны. Тут бы вам и затаиться, Генрих Михайлович, и подождать — а вдруг полиция проведет розыск небрежно, и кого-то другого осудят за совершенное вами преступление! Но, думаю, что как раз ждать вы уже не могли — вас пожирал страх, вы стремились замести следы как можно быстрее. Приглашение господина Синявского к нему на дачу вышло для вас очень удачно — вы приехали, запасшись керосином. Керосин вы везли в бидоне, спрятав его под сиденьем экипажа. А поскольку править вы умеете не очень хорошо, экипаж несколько раз тряхнуло, крышка бидона слетела — вы потеряли ее по дороге — и керосин расплескался, заляпав ваши брюки. Новиковой и Полоцкой у Синявских не было, и на именинах, уж наверное, говорили и о них, и об убийстве. Вы знали, что флигель на вашей даче должен пустовать, ведь Никита Иванович Зотиков перебрался на жительство в город, а студент и лакей содержались под стражей в участке. Поэтому вы решили сжечь именно флигель, вы вовсе не собирались убивать мальчиков. Так что Алексей Новиков и Николай Полоцкий — это ваши случайные жертвы.
Кто-то при этих словах Глюка всхлипнул, может быть, кто-то из женщин, или Зотиков; Феликс Францевич продолжал смотреть на Цванцигера-Бремера, все так же закрывавшего лицо руками.
— Вы рано распрощались с гостями и уехали будто бы домой, а на самом деле свернули в переулок. Или же обогнули квартал, и заехали в переулок с другой стороны? На самом деле это не суть важно. Вы, привязав лошадь к кустам возле дачи мадам Штранц, вылезли из экипажа, взяли бидон с керосином и тихонько проникли в сад, открыв калитку своим ключом. Семена вы не боялись — бдительный Семен ночевал в участке. А помощник садовника, Константин Петрищенко особым рвением к работе не отличался, так что вы рассчитывали, что он будет дрыхнуть без задних ног, пользуясь отсутствием строгого своего дядьки. Но снова стечение обстоятельств, совпадение случайностей — не спали еще на даче. И виноваты были в этом вы сами, косвенно, конечно. Смерть гувернантки, отсутствие Семена позволили барышням Полоцким завести дружеские отношения с Костиком.
(Как вы понимаете, пока околоточный Заславский докладывал свои соображения полицмейстеру, Феликс Францевич успел перекинуться парой слов со Згуриди и Жуковским и узнал кое-что для себя новое — то, что мы с вами узнали прежде: о дружбе барышень Полоцких, точнее, Настеньки, с помощником садовника).
— Госпожа Новикова рано легла спать, — продолжал Глюк, — госпожи Полоцкой, Софьи Матвеевны, на даче не было. И девочки, пользуясь отсутствием контроля со стороны взрослых, я думаю, просто общались с новым своим другом... — Феликс Францевич отвернулся от Цванцигера-Бремера и поглядел на Настеньку. — Разве не так, Анастасия Григорьевна? — мягко спросил он.
Настенька залилась краскою по самые кончики своих маленьких ушек.
И опустила головку.
Анна наклонилась к ней и что-то шепнула в ухо сестре.
Настя зажмурилась.
— Я даже больше скажу, — продолжал Глюк, — бутыль с керосином из-под носа у Парани увела именно Настенька. Думаю, что по наущению Константина. Чтобы обеспечить ночное освещение. В сторожке в карты играли? — вдруг спросил Глюк у Настеньки, тронув ее за плечико. — Или во флигеле с мальчиками?
— На конюшне... — прошептала Настенька.
— Дура ты, выдра! — закричала Анна,— ой, какая дура!
— Конюшня, как мне помнится, за сторожкой возле забора? То есть совсем с другой стороны от флигеля? — спросил Глюк.
— Ну, мы вначале во флигеле играли, — проговорила Настенька, запинаясь. — А потом Алеша с Николенькой нас прогнали, и дверь заперли, а мы их тоже со своей стороны заперли, на замок, они стучались, а мы сидели в розовом кусту и смеялись. А потом они перестали стучаться, и тихо так было — мы чуть не заснули. Тогда мы отперли замок, и пошли на конюшню, — Настеньку прорвало, она не могла больше сдерживаться. — Костик нас учил играть в "очко", и в "тыщу", а потом он захотел на поцелуи играть — ну, чтобы кто проиграет, целовал того, кто выиграет, столько раз, сколько очей проиграл. А мы отказались, и убежали... А бутыль и правда я взяла, — сказала она, подняв на Глюка глаза. — Только Костик сказал, что ему немножко надо, только чтобы лампу заправить, а потом он вернет бутыль, и я ее на место поставлю, и никто и не заметит, что керосину убыло — бутыль ведь большая! А потом он принес бутыль пустую, и сказал, что керосин пролил. А мне страшно стало, и я бутыль эту подальше в саду бросила. А Костик сказал мне, что надо было в пруд кинуть, тогда бы комары, может, передохли бы... а они и вправду передохли бы?
— Не знаю, не думаю, — покачал головой Феликс Францевич. — Значит, вы навесили замок на дверь флигеля, и заперли его, а потом отперли? Вы точно помните?
— Это не я, это Аня отпирала.
К Анне вернулось прежнее ее равнодушие.
Она слегка пожала плечами и, едва размыкая губы, процедила:
— Точно.
Феликс Францевич повернулся к Цванцигеру-Бремеру:
— Так почему вы убили мальчиков, Генрих Михайлович? Зачем вы заперли замок?
Цванцигер отнял от лица свои маленькие ручки:
— Nein, нет, я не делал это. Я не убивал, я не поджигал. Вы не можете это никак доказывать. Да, я говорил с Матильдой — она и правда моя жена, бывшая. Но не теперь, нет, мы расставались давно-давно, я не убивал тогда тоже, не только сейчас. Тогда тоже подумали на меня, а я сказал Матильде, что я ухожу, пока ошибка не прояснеет. Не станет ясная. Я не знаю, кто убил Трудхен, но подумали, что я — а это не я. Матильда сказал, что она не хочет быть моя жена, и что она будет die Scheidung
* * *
*, искать развод по закону. И я думал, она его нашла, потому что называется мадемуазель Рено, а не мадам или фрау Бремер. Она меня обманывала, когда обещала развод!
Говорил Цванцигер-Бремер громко, четко, и голос его не дрожал. Будто и не он всего лишь какой-то час назад плакал и пытался поцеловать Глюку руки, и сулил деньги, много денег — только чтобы Глюк не вез его к полицмейстеру!
Феликс Францевич посмотрел на Цванцигера-Бремера с гадливым недоумением.
— И вы не ударили ее по голове, не пытались задушить? Вы мирно с нею расстались? И не спрятали в жасминовых кустах похищенную вами ранее перчатку, предварительно смочив ее керосином? И вы не плеснули из бидона на дверь флигеля, и не поднесли спичку? И не отпрыгнули, чтобы не занялись ваши брюки, забрызганные понизу керосином? И не убежали поспешно, позабыв затворить за собой калитку? И не бросили бидон в кусты возле дачи мадам Штранц? Нет? И не вы, вернувшись на дачу утром — как же! пожар! ваше имущество сгорело! — не вы, Генрих Михайлович, убили Константина Петрищенко? Константин Петрищенко, который, я думаю, видел вас в тот, первый ваш преступный вечер, и пытался вымогать у вас деньги? Пугал разоблачением — нет? Вы не взяли его за шею — вот так, со спины, двумя руками, и не окунули его лицо в жидкую грязь, оставшуюся от пруда, вы не держали его, пока он этой грязью не захлебнулся, хотя он и пытался вырваться, и барахтался, и кричать, должно быть, пытался, позвать на помощь?..
Цванцигер взгляда Глюка не выдержал, или, может быть, не выдержал воспоминаний — он снова закрыл лицо маленькими своими ладошками, и даже всхлипнул.
— Господин полицмейстер, — сказал Феликс Францевич, — вы уж простите, что я, лицо частное, вмешался в вашу розыскную работу. Но, боюсь, вывернулся бы сей господин, скользкий он, как налим. А теперь я, с вашего позволения... мы, с вашего позволения, откланяемся, — поправился он, поймав взгляд Квасницкого. — До свидания.
— — — — — — —
*конфиденциально (нем.)
**мой бог (нем.)
* * *
навсегда (нем.)
* * *
любовницу (нем.)
* * *
*развод (нем.)
Несколько разговоров (вместо эпилога)
1.
— Все-таки, Феликс, не пойму я, почему Цванцигер навесил замок на дверь флигеля, — сказал Квасницкий, когда приятели уселись под тентом уличного кафе, и Леонид Борисович, дабы отпраздновать завершение расследования, заказал две кружки пива. — Зачем ему нужно было, чтобы пасынки Новиковой погибли?
— Да ничего он не навешивал! — с досадой произнес Глюк. — Это Анна, старшая из барышень, замок не отперла, хоть и ни за что теперь не признается. Совпадение случайностей, как Зотиков выражается. Это шалость была, и только. А теперь, в результате этой шалости, Анна стала богатой невестой.
— Ну, так не теряйся! Года два у тебя на ухаживание имеется, с семьей ты теперь знаком... Вперед, мой друг Глюк — и ты станешь Екатеринославским помещиком! — и Ленчик, довольный, захихикал и отсалютовал Феликсу кружкой с пивом.
— Спасибо, возьмите себе, — сказал Глюк, приподнимая в свою очередь кружку. — Кто на ней женится — очень сильно рискует. Такая убьет — и не поморщится, и не признается, и не разрыдается, как Бремер. Я лучше Настеньку дождусь.
2.
— Ах, мосье Глюк, я столько наслышана!.. Замечательно!.. Мне теперь все так завидуют, что я с вами знакомая!.. — ворковала Александра Николаевна, милосердная сестра, провожая Глюка в комнату больной. — А Софья Матвеевна как духом воспряла! Прямо оба глазика открыла, и сама, без какой-то помощи, в кровати села, и внятно так произнесла: "Я не зря в него верила!" — и знаете, она таким могучим басом говорит...
Глюк кивнул. Свою новую шляпу-канотье он прижимал к груди, и слегка робел.
Софья Матвеевна, в кружевной на плечах накидке, сидела в постели, обложенная подушками. На голове ее топорщился огромный, тоже кружевной чепец.
— А, Феликс Францевич! — прогудела она басом. — Спасибо, что зашли! А я тут было помирать собралась, да раздумала: все ж девочки у меня на руках, хоть и гусыни, а родная кровь. И младшие Лизаветины — им без матери и так тяжко, на кого ж я их брошу! Не на Никиту же Иваныча — тем более он на старости лет с глузду съехал, жениться собрался, на свой хозяйке квартирной. Он, шельма, оказывается, давно, уж лет пять, к ней с уговорами да с предложениями подъезжал, да она отнекивалась, в деревню ехать не хотела. Так знаете что? Он в отставку попросился! И женится! А что? Вон дед его женился в восемьдесят лет, а ему, Никите, даже и семидесяти еще не исполнилось... Только мне теперь нового надобно управителя искать.
— Про Лизавету знаете? — спросила она, чуть понизив голос. Глюк кивнул. — Докторишко этот, Шталь... как его? Штальгаузен обнадеживает, однако так как-то... вяло. И Блюм — я ему верю, хоть он, кажется, и шарлатан, — Блюм тоже ничего хорошего не обещает. Ну, да ничего, вот немного поправлюсь, в Швейцарию ее повезу, да и Анну заодно — по слухам, там эти психические да нервические болезни успешно вылечивают... Ну, и... — Софья Матвеевна, покопавшись под подушкой, вытащила длинный измятый конверт. — Это вам. То, что обещано. Никита Иваныч намекал, что еще бы околоточному надобно что-то дать, ну, да он только службу свою исполнял — вот пусть его полицмейстер и награждает!
— Я с ним поделюсь, — сказал Глюк.
3.
— Феликс, что Катя говорит! — мадам Глюк, как всегда, влетела в комнату и плюхнулась на стул напротив Феликса Францевича. Феликс Францевич со вздохом свернул "Листок" и взялся за "Бульвар", помешивая сахар в стакане серебряной фамильной ложечкой
— Ты опять загородился газетой! А Кате в лавке сказали такую вещь! Я не поверила своим ушам!
Феликс Францевич покорно опустил газету пониже.
— Что же сказали Кате в лавке?
— Что Цванцигер, это чудовище, предлагал тебе сто тысяч рублей! И что ты отказался!
— Мама, он не предлагал мне сто тысяч, он предлагал всего только десять, и не мне, а нам с Заславским, пополам.
— И ты не согласился? — мадам Глюк посмотрела на сына с ужасом. — Фелик, ты что, полный идиот? Даже десять тысяч пополам — это же пять тысяч, это же сумасшедшие деньги! А у нас три месяца в бакалею не плачено, и от пансиона я вынуждена отказаться, мне не по силам его содержать! Нет, вы только на него посмотрите: мой сын — идиот-бессребреник! Цванцигер потратит эти десять тысяч на адвокатов, адвокаты суд обвернут вокруг пальца, присяжных уболтают, и Цванцигера оправдают! А мой идиот сын будет кушать свой сухой кусочек хлеба и упиваться свой честностью!
Мадам Глюк немножко подумала, и в голову к ней влетела новая, свежая мысль:
— Так, может, ты и с таможни ничего не приносишь, не потому, что тебе не дают? А потому, что ты не берешь?
— Мама! Я заработал на этом деле пятьсот рублей, почти половину моего годового жалованья — по-моему, вполне достаточно!
— Да, тебе кинули какую-то жалкую тысячу, и ты еще пять сотен отстегнул этому околоточному — сотни с него бы хватило! Нет, люди добрые, посмейтесь с меня — я таки да родила идиота!
4.
— А что, Акинфий Мефодьич, выходит, что вы были таки да правы! — сказал Заславский со вздохом. Вздох проистекал от того, что жалко было Константину Аркадьевичу покидать уже слегка насиженное место: полицмейстер, за своеволие пожурив, перевел Заславского в сыскной департамент, в городское полицейское управление. — Насчет Цванцигера. Помните, как вы тогда сказали: "...или муж жену убивает, или жена мужа". Так вот и вышло: муж убил жену.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
