Сегодня. Сегодня.
Все было решено и обдумано, наверное, тысячу раз. Время до утра он проведет здесь, проведет в ожидании снега — а когда тот сделает свою часть дела, когда ни тепла, ни сил терпеть, сил жить более не останется в теле, все закончит верный штык-нож. Сегодня. Сегодня на рассвете.
Сегодня, когда сгинут прочь все звезды и погаснут все огни.
Каждая минута казалась часом, каждый час — маленькой вечностью. Когда небо, наконец, разродилось белыми хлопьями, он уже пребывал в полусне: опасаясь, что может забыться слишком надолго, что может не довести дело до конца, подарив себе смерть незаслуженно легкую, он достал нож — и, подтянув поближе, принялся колоть в ладонь каждый раз, как на глаза начинала наваливаться дрема.
Страха не было, как и сожалений. Холод, закрадывающийся за воротник вместе со снегом, постепенно становился все менее и менее ощутим — довольно скоро прикосновения его и вовсе стали теплыми, ласковыми. Стоило на миг прикрыть глаза — и распахнул он их уже в окружении белого, хрустящего под пальцами, полотна, покрывавшего все, куда только хватало взгляда. Страха не было — а ясность мысли, доступная ему сейчас, в эти последние рассветные часы, поистине поражала.
Все ошибки, которые можно было свершить, он уже содеял. Все, что могло удержать его, уже сгнило. Все, кого заботила его судьба, уже отреклись от него — или приняли его собственные проклятья.
Мертвый отец ничего не скажет, ослепшая мать не увидит. Потерявшие надежду сестры, равно как и старший брат, не шевельнут и пальцем.
Освобождение было близко как никогда — не переставая удивляться тому, что вовсе не ощущает ни малейшей боли, он протянул руку с ножом, принявшись выводить на снегу символ за символом.
Мягко подхватит
Железная зима
Ясность собственной мысли он, похоже, переоценил — последняя строка никак не желала приходить на ум. Прилив сил, дарованный небесами на то, чтобы все было исполнено по форме, приказал долго жить — удерживать угасающее сознание на грани было все трудней.
Нужно было закончить. Нужно было поторопиться.
Рассвет, которого он так ждал, вот-вот должен был...
Тепло. Как же тепло. Наверное, нет ничего плохого в том, чтобы подремать минуту или две — в конце концов, смерть уже так близко, что точно никуда не денется...
Тепло. Как же...
Нет, это уже что-то совсем другое.
Он тонул — и был подхвачен. Он отдался ветру в надежде быть унесенным прочь — но что-то немилосердно холодное и жестокое спутало его, потянув к себе. Он закутался в теплые одежды из снега — но их без жалости содрали.
Боль. Холод. Колючие капли на глазах.
— Вы...
Лицо.
-...живы?
Лицо, которое он хотел возненавидеть больше всего на свете.
Хотел, но никак не мог.
Потому что ничего прекраснее прежде не видел.
Ливень, который уже день — ливень. Стоит только высунуть нос из своей пародии на дом, стоит только выбраться за пределы разрушенного квартала, очутившись в ничуть не менее пострадавшем районе, как небеса тут же заметят, что сделано это было зря — потоки грязной воды, бьющие по крышам, срывающиеся вниз со стен, обращающие распаханные бомбовыми ударами улицы в болото, были их самым весомым аргументом. Кому-то другому, возможно, хватило бы и одного такого дня, чтобы слечь с простудой, но ему пока что везло — как и всегда, Хаято не мог до конца решить, радоваться ли тому или нет. Бывало, впрочем, и похуже — после Атты он порядком успел привыкнуть к холодам.
Район, большей частью обращенный в обугленные руины, пострадал куда сильнее своих соседей: из половины оставшихся стоять домов не всякий мог похвастать тремя целыми стенами. Выбитые окна таращились пустыми глазницами в спину, сверлили своим извечно мертвым взглядом — иногда за каким-то из них даже мелькала едва заметная тень. Пошел уже шестой год со дня капитуляции, но оккупационные власти до сих пор не добрались сюда с реконструкцией — либо не могли, либо, что куда вероятнее, банально того не желали. Жизнь в районе теплилась разве что на восточном крае — там же, где нашел себе убежище маг, жаловаться на кошмарные условия было и вовсе почти некому.
Порыв ветра согнал с места старую, пожелтевшую газету — и, протащив ее от кучи прочего мусора по улице, швырнул магу едва ли не в лицо. Рефлекторно схватив назойливый кусок сопревшей бумаги, он бросил взгляд на еще не до конца расплывшиеся строки.
"...не определяются ложным представлением о том, что император будто бы обладает божественной природой, а японский народ превосходит прочие расы и предназначен для мирового господства..."
Скрипнув зубами, Хаято отшвырнул мусор в сторону.
Когда кажется, что дню уже не стать хуже, тот принимает вызов и старается вовсю, старается как проклятый. Ровно так же, как старался когда-то сам маг — только чтобы все кончилось впустую. Только чтобы услышать слова, обесценившие всю ту кровь, что лилась годы и годы. Победитель получает все, проигравший катится куда подальше...старо как мир — но, по крайней мере, один урок в своей жизни он точно усвоил.
Боги не сдаются. Боги не страшатся за свою жизнь.
Надеяться можно только на себя. А лучше — в том мире, в котором теперь им всем суждено доживать свои дни — ни на что не надеяться вовсе.
Свернув за угол, маг бросил взгляд на старый, довоенных еще лет, кинотеатр — кажется, не так давно он вместе с другими мальчишками торопился туда после — а то и вместо — уроков. В который раз его встретили забитые отсыревшими досками окна, ржавая цепь на дверях и давно размокшие под дождем постановления, приколоченные к деревянной двери: новые власти взяли под жесткий контроль всю культурную составляющую жизни страны, и кинематограф пал под их ударами одним из первых. Шальная мысль о том, что можно было бы дойти до центра, до одного из немногих работавших по сию пору, милостиво разрешенных янки, позабавила его минуту или две — а после схлынула, уносимая волной горечи и отвращения.
Свою старую школу Хаято предпочитал обходить стороной, пусть даже это и вынуждало делать огромный крюк — все лучше, чем снова столкнуться с тем, что он испытал, явившись туда в сорок шестом. Тусклый огонек в окне первого этажа был виден издалека — казалось, стоит только остановиться, прислушаться...
А-а...молодой Хаято...
Тогда, в самом начале этой пародии на новую жизнь, его встретил лишь старик Нара — древний сторож, Дуб, как его звали ученики, с годами еще больше стал походить на вековое дерево. Может, и взаправду вековое — говорили же когда-то, что ему доводилось по молодости быть в числе тех, кто брал Эдо, еще при реставрации...
Тебя здесь многим не хватало. Долго же ты...пропадал...
Почти полностью ослепший, глухой на левое ухо старец, что опирался при ходьбе на метлу вместо трости, говорил, едва шевеля губами — задавал вопросы, переспрашивал, просил повторить...пытки мучительней, чем снова и снова переживать то, во что он себя втравил когда-то, маг не сумел бы измыслить и сам.
Нет...здесь больше...никого. Никого...кроме меня. Последние два класса...в горы...когда Аязаву-сан забрали военные, они больше не могли...
Сложно было поверить, что в тщедушном учителе истории нашлось столько мужества: на его уроках, как помнил Хаято, можно было запросто спать или, не скрываясь, читать что-то свое, не опасаясь наказания. Война — нельзя было не признать — вскрывала в людях не одни лишь худшие черты — жаль только, что платить за это все равно приходилось. За учителем, отважно посмевшим отклониться от "единственно верной", "демократической" линии, насаждаемой Управлением, не замедлили явиться — и случай этот был, конечно, не единственным. Сколько таких школ пустовало сейчас по всей стране? Сколько молодежи приговорило себя к заточению в горах, укрылось там, куда американский солдат и его прихлебатели поленятся, а то и побоятся лезть?
Почти как Наная. Те бы, наверное, одобрили...
Мысль об одном из старейших столпов Организации была, как и всегда, преисполнена горечи — в первые годы маг все еще тешился надеждой, что с ними удастся наладить хоть какой-то контакт, что ему найдется место среди иных, не смирившихся с поражением — и демонстративно оборвавших связи с остальными семьями, едва стало известно о капитуляции. Надежда та становилась все призрачнее, особенно сейчас, когда даже до него успели добраться последние новости: Наная Котоку находился при смерти, а с потерей своего непримиримого патриарха возвращение клана со всеми его ветвями под крепкую руку Организации станет лишь вопросом времени. Впрочем, даже временное неучастие Наная в общих делах уже успело сказаться: без своих самых грозных воинов Организация вынуждена была снизойти до переговоров с западным магическим сообществом — и вести их отнюдь не с позиции силы.
Вряд ли это было правильно, вряд ли порядочно — но после того приема, что оказали ему родные, после всего, что он видел, слышал и к чему его пытались принудить приложить руку...нет, не преисполняться злорадства было нельзя, хотя бы в первые, самые страшные, самые безумные годы. "Директива синто" вышибла дух из Фуджо вернее любой атомной бомбы — и вряд ли было в мире зрелище более жалкое, чем магический род, оторванный от ставшей такой родной государственной кормушки. Все, кто надеялись на согласие, надеялись безбедно пересидеть несчастья — недавно они, что ли, начали жить за чужой счет? — оказались у разбитого корыта вместе со своим самым непутевым родичем...если у него и брата и осталось еще что-то общее — то разве что это.
Сейя...когда-то они были так похожи — пусть даже брат и был старше его на три года. Все время вместе — что в учении, что в становившихся все более редкими забавах. Все время заодно — по крайней мере, тогда он и правда верил, что так будет вечно...
Пора, когда мать их в шутку путала, миновала весьма быстро: старший из сыновей рос широкоплечим, с лицом широким и чуть грубоватым, черты Хаято же со временем заострились, будто уже тогда в них начало проступать будущее холодное ожесточение. При всем желании он не смог бы сказать, когда именно начало меняться то, что было уже не доступно для взора — но последней чертой определенно стало принятие братом семейной Метки. Человек, которого Хаято встретил после, еще год или около того оставался вполне доступен для былых бесед, но единожды засеянный холод крайне быстро давал всходы. Груз обязанностей, взваленный на наследника, был чудовищно тяжел — по мере же того, как слабел их отец, Сейя все больше времени вынужден был проводить с ним, зная как мало осталось этого самого времени — и сколь многому нужно успеть научиться за этот постыдно короткий срок. Друг, которому можно было довериться, ушел навсегда — или же, как и должно настоящему магу, начал понимать под дружбой нечто совсем иное, начал иначе думать, иначе смотреть...
Начал, несомненно, вынашивать какие-то свои планы касательно будущего младшего брата.
Ни одному из них не суждено было сбыться.
Ему не нужен был очередной наставник в лице брата — оглядываясь назад, Хаято видел, наверное, главнейшую из причин своего побега более чем отчетливо. Война дала ему шанс, как и всем прочим, дала возможность заявить, что он тоже не намерен оставаться ребенком. Он не замедлил воспользоваться удачей, он поспешил приняться за свой первый значительный поступок — преисполненный, конечно же, ребячества и непроходимой глупости...
Могло ли все быть иначе? Сейчас, спустя годы, он почти был уверен в ответе.
Мог ли он предположить, какой будет их встреча после? Да, наверное, мог.
Но отчаянно того не хотел.
Сойтись со своими худшими опасениями все же пришлось — брат, к последним годам войны занявший то место, с которого отец ушел в смерть, прекрасно знал, зачем вытаскивает своего непутевого родича с фронта. Знал, чего именно от него желает и, наверное, думал, что знает, как того добиться. Был готов ко всему...
Я не просил меня спасать!
Но уж точно не к потоку проклятий, изрыгаемых похожим на призрака существом — почти обескровленным, едва живым, едва не спятившим от ран и нелегкого перелета.
Не все пережили эти годы, брат. Мне...нам нужны люди, чтобы продолжать вести народ...
Мне как никому другому известно, куда вы его завели! И я не буду мальчиком на побегушках у предателя! У того, кто сотворил предателя из меня!
В первые годы он продолжал цепляться за мечту уйти с Наная. Когда же она, как и все прочие мечты, рождавшиеся в этой стране в этот скорбный век, обернулась прахом, маг остался при своем — любое иное решение тянуло за собой позор стократ больший. Идти голодать в храм, на жалкие подачки простого люда? Он и сейчас живет так же голодно, но свободно — не глядит с мольбой в чужие глаза и не вспоминает о Цепях да чарах, когда надобно раздобыть лишнюю иену. Работать на американских дьяволов, разнося их сорные идеи по завоеванной стране, по неокрепшим умам? От одной мысли, что кое-кто из родни и ее прислужников опустился до подобного, к горлу неизменно подкатывала тошнота — нет, пусть уж катятся к тем чертям, что их породили, если считают, что стыд глаза не выест. Он не ломает шеи каждому встречному гайдзину уже шесть лет, довольно и того.
Была, конечно, и другая работа — та, для которой существовала Организация, та, что позволила ему какое-то время оставаться на плаву. Возможно, позволяла бы и дальше, если бы только...
Что ты творишь, брат?
Я...
Что ты делаешь, я спрашиваю? Как ты вообще до такого додумался? Искалечить трех рыцарей при исполнении! Ты обезумел? А отец Алдеринк? У него сломана рука и...
Этот выродок рылся в наших бумагах, как у себя дома! Его гориллы домогались Кеко, пока ты, братец, мило беседовал с очередным католическим паразитом! Я должен был стоять и смотреть?
Ты хоть понимаешь, каких трудов стоило мне и другим главам семей договориться с тайной коллегией? Ты понимаешь, сколько мне пришлось упрашивать, чтобы ты, больше ни к чему после этой проклятой войны не пригодный, кроме как к смертоубийству, смог работать вместе с их людьми? А понимаешь ты, бестолочь, что такое их Секция пресечения разногласий? Нет? Может, если я назову их Домом Резни, ты, наконец, вспомнишь, с кем мы имеем дело? Может, поймешь, что если они пришлют сюда своих палачей, мы не продержимся и пары дней?
Пусть присылают! Я отрежу им уши, как отрезал этой мрази и отошлю лично Папе, чтоб он провалился!
Если бы только он мог и дальше работать один. Если бы только мог не думать обо всех тех, кто теперь растаскивает по клочку их наследие, хоронит традиции, тех, для кого Организация, веками стоявшая на страже страны — кучка ремесленников-неумех, не заслуживающих ничего, кроме презрения.
Работа была — и кончилась, едва Сейя понял, что с такими напарниками маг его брат будет возвращаться с заданий один, что голова старшего Фуджо полетит раньше, чем успеет остыть тело младшего. Работа была — но теперь о ней пришлось забыть, как и обо всем прочем.
