Планета-мечта

Она еще не совсем любила их — эти горы. Но, возвращаясь сюда из поездок, неожиданно чувствовала, что глаза и сердце ее отдыхают, когда остаются позади пресловутые предгорья и чистота и древность первозданного камня берут свое. И когда заново открывала дверь в полупустую комнату, где жила — жила! — она с мужем своим, Элиза все чаще испытывала незаметное чувство облегчения. Дом. Дома. Она — дома. Как грызла ее тоска, стоило ей ступить на улицы Альвердена, но возвращалась она все равно — в Серые горы, и дело было не в Торионе, не совсем в Торионе. Просто жизнь ее была уже здесь, не там. Уже не там. Элиза Идрад умерла, хоть и долго пыталась встать из могилы — несчастная девочка. Элиза Идрад умерла.

Но сердце альверденской кокетки, озлобленной своей безвременной кончиной, еще билось. И не собиралась прощать. Никому.

Они так и не говорили после того, как девочка вернулась в Иллирийские леса. Кэррон почти не обращал на нее внимания. Впрочем, он ни на что не обращал внимания. Он стал мрачным и молчаливым, бывало, за весь день так и не произнесет ни слова. Элиза думала порой, что он становится совершенно неожиданно похожим на Ториона — в этой паре мрачность и молчаливость были именно по части ее мужа, у Царя-ворона нрав был легкий. Именно — был. Кэррон становился раздражительным, чего никто и представить раньше не мог — это было равносильно светопреставлению. Теперь же он огрызался по пустякам, так, что вороны стороной обходили своего повелителя. Элиза не понимала, что с ним, только на сердце ее было пусто и холодно, словно посреди жаркого лета ударили морозы. Ударили морозы, все робкие цветы ее сердца завяли, побитые холодом. И остается лишь обижено спрашивать: за что, что мы сделали, хрупкие ростки хрупкой привязанности, единственные цветочки тепла и ласки? Что мы сделали тебе, Царь-ворон, повелитель всего и даже цветов в сердце одинокой женщины? Но разве спросишь, разве наяву спросишь.

...Через десять дней это и случилось. Утро было раннее, и легкие полосы тумана стелились по воздуху, чуть подсвеченные восходящим солнцем. Торион собирался покинуть свою верную жену, она же сидела, сложив руки на коленях, и смиренно ждала этой минуты, слегка наклонив растрепанную со сна голову. Залетел в комнату ветер, прошелся по золотистым кудрям, завернул край шелковой простыни и удалился до лучших времен. Элиза поправила простыню, и в ту же минуту вошел тот, кто повелевал всем в этих горах — от мелких камешков до ветров и дождей. И само собой — всеми обитателями этих мест, не считая еще обитателей всей этой грешной планетки.

По всему видно было, что он недавно встал. Элиза поднялась, ощущая смутное беспокойство, ее мужа посетили совсем другие чувства. Царь-ворон был ему вместо младшего брата, а что будешь чувствовать, когда видишь младшего брата растрепанным и с заспанными глазами. Торион улыбнулся, отступая на шаг назад. Кэррон остановился между мужем и женой, тонкий, в черной рубашке с открытым воротом и черных штанах, заправленных в сапоги. Он был без плаща и без свободной верхней рубахи длинной до колен. В таком виде вороны разгуливали разве что по собственным покоям, редко кто выходил даже в коридор, не то что к соседям в гости. Лицо повелителя Алатороа было хмурым и усталым. "Лег под утро", — подумала Элиза, содрогаясь под его мрачным взглядом. Никогда она еще не видела его в таком настроении.

— Что-то ты непроспавшийся какой-то, — сказал Торион, указывая на кровать. Сесть в комнате все равно больше было некуда.

Кровать было широкая, под серым балдахином. Кэррон сел, подвернув под себя одну ногу, уперся рукой в колено. Спутанные волосы свесились на лицо.

— Что случилось? — робко спросила Элиза.

Кэррон поднял голову. Взгляд его, как ни странно, потеплел.

— Завтра я приведу Ра, — сказал он вдруг, — Подготовь все в моей комнате, Элли, будь добра.

А туман все плыл по комнате, за окном он был почти золотистым, цвета волос — не Элизы, нет, той, первой, давно умершей Ра. Словно призраком тянулась она к жене Ториона — тоненькая девочка с рассветно золотистыми волосами; она говорила: "Они не умеют любить, не могут любить, у них нет сердца, они всего лишь — вороны". Всего лишь вороны. Смертельно бледная, стояла Элиза, не слыша, о чем говорили вороны дальше. Опустив глаза, стояла она, и призрак той, о которой она даже не думала, все тянулся к ее сердцу — из глуби веков. "Они не умеют любить". Влюбленная девочка, она поняла это слишком поздно. Не умеют. "Не умеют, — как эхо металось в сердце Элизы, — Ведь он убьет ребенка, как он не понимает. Как все они не понимают". Если бы они еще относились к женщинам, как к вещи; бывает и такое на дальнем юге, среди безграмотных крестьян. Но ведь вороны были не таковы. И лишь изначально выбирать судьбу своим женщинам они — не позволяли.

И только когда Кэррон собрался уходить, она очнулась — на звук открываемой двери. Бросилось за ним. Но Торион поймал ее за руку, развернул к себе, пригибая ее кисть.

— Куда?! — почти прошипел он, — Ты слышала, что он сказал? Так делай это!

Слезы брызнули у нее из глаз. Кэррон ушел, шаги его затихли в коридоре. Торион усмехнулся и выпустил ее руку. Но сердце, сердце покойной Элизы Идрад билось и требовало — мести. К стыду своему потом Элиза поняла, что не о девочке она думала в тот момент — о себе, о жизни Элизы Идрад, так грубо оборванной, словно нить паутинки в лесу. И из глуби веков тянулась, тянулась к ней девочка с рассветно золотыми волосами, девочка, прожившая долгую жизнь и ставшая дряхлой старухой, напрочь утратившей память о голодном детстве в хижине на краю деревни. Девочка, попавшая в легенды, девочка, бывшая женой Царя; только не лучше бы было ей стать крестьянкой и выйти замуж не по любви, так хоть по приязни. Девочка, чьи мечты, чья любовь разбились — о каменное сердце ворона. Она тянулась, тянулась — через века, тянулась — и, видно, дотянулась-таки. Полосы тумана растаяли в холодном воздухе горного утра, и Элиза приняла решение — решение злобы и боли....

Эта женщина, молодая, тонкая, невероятно красивая и столь же печальная, произвела странное впечатление на Тимофея Александровича. Он видел ее раньше, но не разу не говорил с ней. Теперь же он думал — уж не безумна ли она, эта тоненькая женщина с серыми глазами? Вашу дочь хотят похитить, сказала она. Вам нужно улететь до ночи, иначе вашу дочь не спасет ничто, ни датчики, ни живая охрана. Только за пределами планеты он не сможет ее найти. Но она не сказала — кто.

Михайлов не обратил бы не это внимания. Но Анна была страшно встревожена, и к старту все было уже готово. Члены экипажа с пониманием отнеслись к страхам матери, и "Спутник" стартовал на сутки раньше.

Кэррон так и не простил этого Элизе. Ни разу больше она не чувствовала на себе его взгляд, лукавый и ласковый; больше ни разу он не назвал ее — Элли. Он говорил с ней иногда — холодно и ровно, так, что порой ей хотелось кричать. Так до самой смерти она не могла себе простить — того, что не смогла совладать с собой тогда; она любила девочку, но... жить без этой капли тепла было невыносимо. А он не простил.

35. Дневник-отчет К. Михайловой.

Алатороа, Торже, день тридцать четвертый.

Все это случилось два дня назад, но я плохо себя чувствовала и не могла писать.

Все началось вечером, в тот день, когда я летала на гору Аль. Накликала беду, думаю я теперь. Глупая мысль, но от нее не деться. Не мне ли, маленькой девочке, рассказывали когда-то долгими зимними вечерами у очага, что знакомство с лииенами не приносить счастья. Только в просвещенном Альвердене могли водить дружбу с говорящим деревом. А теперь я думаю: правда, сама и накликала беду. Все началось вечером, я сидела и писала, когда в коридоре промчались шаги и голос Стэнли закричал:

— Кристина!

Я оттолкнула от себя компьютер и бросилась из комнаты. Мы столкнулись на пороге. Я еще успела подумать, что вовсе не ожидала увидеть когда-нибудь Стэнли — бегущим. У него комплекция не та.

— Что? Стэнли, что?

— Пойдемте-ка со мной. Мне это все не нравиться. По чести, я не знаю, что с этим делать. Это ведь и ваша работа, так что пойдемте, вот и посмотрите....

— Да что случилось?

— Увидите, — пробормотал Стэнли. И потянул меня за собой. Он уже не бежал, но шел так стремительно, что я почти бежала, едва поспевая за ним. Мы вышли на трап, и я увидела множество людей, собравшихся у дверей миссии.

— Господи, Стэнли, что происходит?

— Там ваш приятель.... Его привели....

— Что? Кого?

— Ворона.

— Что? — крикнула я.

Я слетела с трапа, не чуя под собой ног. Я обогнала Стэнли и бежала так, так не бегала уже много-много месяцев. Последний раз мне пришлось бежать так на Коркусанте — наперегонки со снежной лавиной. Вот то был бег: и чувствуешь, что все, сил нет, что не сделаешь больше ни шага, а ноги сами несут тебя — все быстрее и быстрее. Я помню, я тогда, как добежала до безопасного места, так упала и потом долго не могла подняться, ноги подламывались, Костя Михайлов на руки взял и отнес, сама я бы так и не встала. Но то было хоть под горочку, а тут по ровному полю. Я сейчас чувствую — потянула-таки себе мышцы, хромать буду, не иначе. А тогда в меня словно бес вселился. Я так неслась, что не успела даже испугаться, не успела осознать свой испуг. Не успела подумать о том, что происходит и кто привел его. Кто — привел — Кэррона....

Я врезалась в толпу. Люди, стоявшие здесь, были обычные люди, жители Торже, и в середине, окруженный пустотой, словно они не смели приблизиться к нему, стоял Кэррон — на коленях, со связанными спереди руками и петлей на шее. Видно было, что его не привели, а приволокли сюда — весь он был в пыли и крови. Волосы его свисали на лицо слипшимися, серыми от пыли сосульками, а мне на миг показалось, что он поседел. Голова висела ниже плеч. И тут добежал Стэнли и схватил меня за плечи, а я и без того окаменела, не в силах сдвинуться с места. Но Стэнли был прав, конечно. Если бы я так не растерялась, я натворила бы дел, и священная ярость бы не понадобилась. Но Стэнли был прав, что остановил меня, хоть он и не о том думал; ведь виновата-то я сама, я сама — и Тэй. Это мы натравили на Кэра — кого бы мы там на него не натравили. Не зря люди не смели подойти к нему, не зря его волоком волочили сюда на веревке, руками боялись притронуться.... Но тогда я об этом не думала, я просто рассудок потеряла.

А он стол на коленях, опустив голову, тихий-тихий. Не шевелился. Рубаха его была без одного рукава и на спине разорвана, и хорошо видны были кровоподтеки, и свежие, и уже отливающие желтизной — сегодня его били не впервые. Штанины висели лохмотьями, и ноги были все черными от запекшейся крови. А я все не могла поверить в реальность — этого. Я видела такое — на Коркусанте, на Ламманте, на И-16, сама однажды избила человека до полусмерти, человека, не сделавшего мне ничего плохого — боевым шестом, с изворотами, с резкими выкриками. Единственный раз, когда я на ярмарочной площади показала свое умение. И меня даже не мучил стыд. Ведь не убила. А до того, на Коркусанте, сколько раз сама валялась в пыли, когда меня, неразумную девчонку, старик Ард брался учить бою на палках. На этой науке после и выехала на И-16, знала потому что, как повернуть запястье, чтобы ударить палкой в подбородок, привычно поворачивала в руках боевой шест. Потому и стала отшельницей священной ярости, а не девчонкой-поденщицей где-нибудь в столице края. Но никогда я не думала, что увижу Кэррона — вот так. Не на коленях, чего уж там, а в кровавых синяках, в лохмотьях, не прикрывающих избитое тело. Ведь почти раздет был, того, что осталось, не хватало, чтобы назвать его одетым.

Бургомистр Торже стоял у него за спиной.

— Его притащили лесные духи, — отрывисто сказал бургомистр в ответ на мой потерянный взгляд, — Бросили на рыночной площади. Он хотел идти на вас, так и решайте, что с ним делать. Мы отвезли бы его подальше от города, но, возможно, вы решите иначе. Не стоит мараться об изгнанника.

Люди стали расходиться. Кэррон не шевелился. Налетевший ветер тронул его волосы, на миг открыл грязное опухшее лицо. Глаза были закрыты. Я все стояла, скованная невесть чем. Никогда в жизни я не была еще настолько растерянна. Скоро площадь опустела, осталась только я, Стэнли за моей спиной, и Кун, стоявший в дверях миссии. Наконец, я сделала шаг, другой, упала на колени, дрожащими руками стала распутывать веревку, стягивающую его ободранные руки. Кэррон медленно, словно пьяный, приподнял голову, пряди грязных волос свесились на бок. Правая скула у него заплыла багровым, разбитые губы запеклись грязью. Он разлепил ресницы и посмотрел на меня пустым взглядом. Вот тогда я испугалась. Казалась бы, сколько раз сама получала по башке, могла бы уж понять, что к чему, но я перепугалась насмерть. Мне показалось — он сошел с ума. Впрочем, на его месте я сама давно бы свихнулась. Или, по крайней мере, пожелала бы себе этого.

— Да-а, — пробормотал Кун, — Я позову кого-нибудь из медиков.

— Не стоит, — сказала я.

Кун удивленно глянул на меня. И озлившись под этим взглядом, я сказала резко:

— Это же ворон! Чем наши медики ему помогут! Кое-кто считает, что они вообще всегда птицы, что это одна иллюзия!

— Довольно избитая иллюзия, — сказал Стэнли негромко, — Давайте его хоть внутрь отведем, а то не жарко.

Было, и правда, не жарко, ветерок прихватывал холодом. Нам-то что, а Кэррон был совсем раздет. Стэнли нагнулся к Кэррону. Тот плохо понимал, что он него хотели, а скорее — не понимал совсем. Стэнли едва удалось поставить Кэррона на ноги, он валился, словно тряпичный. Кун взялся помогать, так они вдвоем ворона и потащили, Кэррон висел на их плечах, и ноги его волочились по земле. Я, злая, пошла следом. Мне казалось, у меня получилось бы лучше, чем у этих двоих помогальщиков, хотя осуждать их сложно: Кэр ведь тоже не маленький, он ростом едва ли не выше Стэнли, хоть и не таких, конечно, объемов. Просто мой испуг сменился злостью, и эта злость была бесконечна, как космос. Это на Веге так говорят — про конфеты. Бесконечны как космос. Попадись мне сейчас файн на дороге, я убила бы, не помогли бы ему магия лесов и невероятное воинское мастерство, ничего бы не помогло. А кроме файнов, убивать было некого, разве что саму себя. В сущности, случилось и не самое страшное, подумаешь, бока намяли, заживет. Сам небось учился летать, не раз и не два расшибался об камни Серых гор едва не насмерть, а вот же, дожил до четырехсот с лишним лет. Лучше б не дожил! Но ведь, наверняка, расшибался, я ведь понимаю, он одаренный, но не с колыбели же он все умел. Откуда была это злоба, я не знаю. Не самое страшное.... Все-таки не самое. Могли и убить. Могли избить и бросить умирать где-нибудь в болоте, с них бы сталось. Да и в таком случае дополз бы — если бы только захотел доползти. Ворона убить не так легко, тот, первый изгнанник несколько месяцев прожил, погребенный в могиле, а потом еще год протянул — без еды, без воды. Ворона убить можно, только ткнув мечом ему в сердце, и то — попадешь ли, кто их знает, где у них сердце. Но мне все равно хотелось кого-нибудь убить: так просто и страшно. Не думала я, что когда-нибудь мне этого захочется — после И-16, после красных камней, на которых затухали ошметки тел. Тогда я — не своими руками, взрыв устроила, да и утомилась бы своими руками, слишком много их было. А здесь мне так хотелось в клочья кого-нибудь разорвать — руками. Или это совесть во мне заговорила? Ведь моя, моя была вина! Если бы Тэй видел Кэррона, кровь, взгляд этот пустой.... Впрочем, нет, об этом не надо. Я-то еще ему никто, так, а вот Кэррон, за Кэррона он бы — да зная, что сам всему виной.... До того ведь не было, чтобы тороны братались с кем-то из других народов, такова была их дружба, что не побоялись и этого. Тэй не побоялся, Кэр-то не боялся никого и ничего. И если б он увидел, что сделали с побратимом.... Ведь он отрекался от Кэррона не в глаза, если бы Кэр пришел к нему, Тэй не смог бы отвернуться, я точно знаю. И если б он теперь увидел... что натворил.