Человек, которого нет

О чем я боюсь думать, так это о том, какой выбор у меня был, между мной и кем, и что было потом, и что для него это было только отсрочкой, и я это понимал. Но по-другому все равно никак нельзя было, и правильно — только так. И я просто делаю так, как правильно.

Спокойные движения рук. Ровные края манжет из рукавов. Ледяные, картонные, негнущиеся губы. Улыбка. "Конечно, я".

Это все... вызывает желание от всего отказываться... Потому что это уж слишком. Это слишком много для меня.

Я. Не такой. Я очень простой, маленький и слабый.

Я готов был принимать себя — мирного журналиста. Но это — это уж слишком.

Я не могу в это поверить, и не могу от этого отказаться.

Хотя, конечно, Африка многое объясняет.

Но все равно как-то уж...

Выписки:

"Больше всего мы боимся не слабости своей. Наш глубочайший страх в том, что мы сильны сверх всякой меры. Именно свет наш, а не темнота сильней всего пугает нас. Мы спрашиваем себя: "Да кто я такой, чтобы быть таким блестящим, великолепным, талантливым и потрясающим?". Но в самом деле: почему тебе таким не быть?<...> Ваше притворство быть малым не служит миру. <...> И когда мы позволяем сиять своему собственному свету, то подсознательно даем разрешение сиять и другим. И если мы свободны от своего собственного страха, наше присутствие автоматически освобождает и других".

Нельсон Мандела

Разговоры на полях: Пара сантиметров

Он в очередной раз рассказывает про рукава пуловера и выглядывающие из них манжеты рубашки, сосредоточенно описывает цвет и фактуру тех и других, говорит: вот... на пару сантиметров, очень ровно.

— Ты так говоришь... Как будто это очень важно для тебя.

Да, это очень важно, соглашается он. Очень важно, что они лежат ровно. Это так должно быть. Манжеты из рукавов, очень аккуратно, на пару сантиметров. Как будто это единственное, что у меня оставалось.

Неокончательный диагноз: Так на так

Я не хочу знать, что они делали со мной, думает он. И усмехается тут же: я — хочу знать. Хочу знать всё.

Харонавтика: "Быть жертвой"

Сессия N15, 14 мая 2013

Лу начал с того, что рассказал, как несколько дней назад проснулся утром в движение — спал спокойно и даже, кажется, не снилось ничего, а пробуждался в это движение, в него. Как будто у него связаны руки, и он лежит на полу и пытается связанными руками бить стену, это бетонная стена, он пытается разбить ее связанными руками. Он уже проснулся, уже видит и понимает, что перед ним нет ничего, кроме белой мягкой спинки дивана. Но он кидается на эту бетонную стену, отчетливо ощущая свои чувства: ярость, бессилие. Он проснулся (не очень внятно, но все же), он видел спинку дивана, искусственную кожу — а тело ожидало столкновения с бетоном.

— Я, кажется, понял, как бывает, что люди с ПТСР душат жен. Я видел диванные подушки глазами, но мне стоило труда остановить тело, и то, оно все еще пыталось продолжить, как будто отдельно от меня... Но тут уже партнер меня перехватил.

— Давай посмотрим на эти чувства, посмотрим в этот момент, что там.

Лу не смог пройти далеко: такой страх, протест и невозможность что-то изменить, что он задыхался там. Он не мог сказать "стоп", не мог, как обычно в таких случаях, поднять руку. Он задыхался от невыносимости и яростно махал рукой: остановись!

Его трясло. Он растерянно смотрел на М. и спрашивал с огромным недоверием: как это возможно, чтобы быть настолько раздавленным страхом — и принимать решения, осмысленно действовать? Соображать насчет своих ценностей, делать выбор под действием чего-то, кроме страха?

Когда М. предложила пойти туда снова, он еле сдержался от того, чтобы послать ее на три буквы. Впрочем, она видела его порыв, и они сказали друг другу об этом.

Он говорил про стыд, огромный стыд.

— Мне стыдно, что я ничего не мог изменить.

— Кто мог бы изменить там что-то?

— На моем месте? — переспросил Лу.

— Да.

— О, — сказал он. — Бэтман.

Смеялись.

— А чего же стыдно, если никто не мог бы?

Он попытался увернуться от разговора о стыде. Забалтывал, уводил в сторону, телом отстранялся, как мог. М. обратила его внимание на происходящее.

— Ты защищаешься, кажется, всеми доступными способами.

— Вижу. Что же такое надо сделать с человеком, чтобы вот так?

— Где ты чувствуешь стыд? Где он в твоем теле?

Лу замялся, вроде попытался прислушаться к телу, но вскоре поднял растерянный взгляд:

— О чем ты спросила?

Так он переспрашивал несколько раз, снова забывал, снова спрашивал, смеялся над своей забывчивостью и снова забывал. (Потом, записывая свой обычный отчет о сессии, обнаружил, что не помнит вопроса М. Напрягшись, он смог вспомнить, но едва попытался записать — забыл. После нескольких неудачных попыток ему пришлось написать М. и попросить подсказки.)

— Где в теле стыд? — переспросил он в очередной раз. Закусил губу, подышал через нее. — Не знаю почему, но сейчас все нормально. Устал.

— Где усталость? — перехватила его М.

Усталость была в руках, и чуть погодя он заметил ее также в щиколотках и чуть выше. Вспоминал про пытки, когда человека привязывают руками и ногами к ножкам стула... и еще про то, как связывают, так, что при попытке распрямиться — душишь себя. Вспомнил Кима. Но не мог сказать это вслух.

М. смотрела на него внимательно.

— Ты выглядишь усталым, бледным... Пыльным. Как будто очень уставшим, как после тяжелой работы. Как будто сейчас заснешь. Встань, походи.

Выбираться из усталости было неохота, хотелось плыть в ней. Но Лу встал, прошелся по комнате, выпил воды из бутылки, развернулся с ней и увидел часы. Расстроился: больше половины времени прошло, а он никуда не пришел и ничего не добыл.

— Ты еще и жадный!

И он снова принялся забалтывать все это. И сердился, что ничего не может сделать, не может пройти туда.

М. сказала, знаешь, что ты делаешь? Ты протаптываешь дорожку туда. Не везде можно пройти так чтобы раз — и там. С гиканьем, кавалерийской атакой. Мачо с ранчо...

Лу насупился, спросил: что, так заметно?

Она показала на него рукой, и он заметил, как сидит: выпрямив спину, левая рука кулаком уперта в бедро.

Он покачал головой:

— Угу. Всадник. Caballero. Всадник, рыцарь.

М. сказал ему: не везде можно попасть так. Видимо, туда, где этот стыд, он пока не может пройти. Пока. Когда сможет — пройдет.

Лу знал, что это за место. Он не мог его увидеть сейчас, но он отчетливо понимал, что уже видел его, знает его. Он спросил: а если не ходить прямо туда?

— Что будет, если я просто расскажу тебе словами то, что уже знаю?

И стал пытаться рассказать.

И не мог.

Он пытался рассказать о том, что, как ему кажется, произошло вокруг той картинки, где он опирается руками о край стола и не сопротивляется насилию. И было очень трудно говорить. Он пытался. Сел ближе к М., на самый край дивана, низко наклонился. Потом взял ее за руку двумя руками и держался за ее руку, положив сверху голову. И не мог рассказать об этом.

Не мог назвать происходящее прямо. Стал говорить: они делают с людьми такое, что нельзя делать с человеком. Даже говорить об этом невозможно, называть словами такие вещи невозможно: язык сопротивляется, речь, слова.

Если бы кто-то смог пройти это со мной, помогая мне словами, — думал Лу. — Если бы кто-то мог сказать это за меня...

Кое-как, с большим трудом, намеками, очень тихо и очень невнятно, почти не слышно, он все-таки смог рассказать эту историю, объяснить, почему он не сопротивлялся. Сказал, что понимал: они все равно сделают, что хотят, и он не может защитить, но все равно...

— Все могло быть не так... Может быть, этого и совсем не было... Но я проснулся в попытку разбить бетонную стену связанными руками — именно с этого места, из этой истории.

М. едва удавалось расслышать его голос, так тихо он говорил. Понять, что он имеет в виду, было невозможно: он не назвал происходящее, не сказал, о ком говорит, кого он не мог защитить.

И все же, хоть кое-как, но он рассказал. А после этого почувствовал, что не может поднять глаза, не может посмотреть на М. Попытался распрямиться — и почувствовал стыд. С этим, что она теперь знает о нем, он уже никогда не сможет смотреть на нее прямо.

И так он сидел, согнувшись, а она села рядом на диван, и гладила его по голове. Он не мог на нее смотреть и не мог показать ей лицо. Но потом все-таки распрямился. Ему было удивительно, что она смотрит и не отворачивается от него. И так они сидели сколько-то времени, он смотрел на нее, она на него. Дышали.

Он снова, как уже много раз до того, стал спрашивать, как может быть, что человек раздавлен... что у него там одни воронки, что он так ранен, сломан и растерзан, как он мог выбирать не сдаваться?

— Ну, мы же вот разговариваем... Ты продолжаешь. Вот как-то так.

Он как будто наткнулся на это, молчал.

М. хотела закрывать сессию, но он попросил: подожди.

— Кажется, как раз сейчас я мог бы... У меня достаточно сил, чтобы пройти туда... прямо туда.

— Тогда останется только пять минут, чтобы тебя собрать.

— Да.

И они пошли туда.

Там был глубокий, очень глубокий гнев и что-то еще, чему он сразу не мог найти слова. Потом сказал: стойкость. М. сказала:

— Всё так видно на твоем лице.

Он сказал: не знаю об этом. Чувствую много внутри. А что с лицом — не знаю. Чувствую, как голова поднимается сама собой.

М. сказала, что то, что ей видно, это скорее не стойкость, это достоинство.

— Да, я думал... Это достоинство со стойкостью вместе. Стойкость в достоинстве. Они могут делать со мной все, что угодно. Они ничего не могут сделать со мной.

Это было не так долго, но это было что-то очень сильное и глубокое, так глубоко, где самое важное и самое неотменимое.

М. тихо сказала: всё изменилось, осанка, лицо... расправилось, глаза засияли. Очень, очень сильно и очень впечатляюще.

Он вдруг сказал: меня пытали. Сказал: ты знаешь, сколько времени я не мог произнести это слово? И даже написать.

Да, сказала она.

Он сказал еще раз.

Она сказала: повтори.

— А, — сказал Лу, — десенсибилизация.

— Какой умный, — сказала она. — Повтори.

— Ок, профи, — сказал Лу. — Меня пытали.

М. сказала: скажи это громко. И он понял, что говорил очень, очень тихо на самом деле.

И он стал говорить:

— Вот — это вроде бы предложение про меня, но ни подлежащее, ни сказуемое — не мои. Ни действие, ни действующее лицо — не я, не моё. И это стыдно, говорить о себе, что тебя пытали, потому что это значит, что ты был бессильный и беспомощный, и не мог ничего сделать, не мог контролировать ситуацию, и это очень стыдно. И чего только не сделаешь, лишь бы не говорить это.

М. сказала: повтори.

Лу стал говорить:

— Как удивительно наблюдать на самом себе, что происходит с жертвой, как оно разворачивается, все, как и должно быть, как по учебнику! Но это так... неожиданно. Как будто я должен был встать, отряхнуться и идти дальше, как ни в чем не бывало. Признавать себя жертвой, нуждающейся в реабилитации, вот прямо так — очень трудно. До этого даже додуматься невозможно.

Она смотрела молча, ожидая, когда он повторит.

А он чувствовал, что грудная клетка втянулась, ребра вогнулись аж до позвоночника, чтобы только он не мог сказать это громко.

Он что-то еще говорил о том, как трудно это признавать, и М. возвращала его на то же место.

И вот, вцепившись руками в край дивана, он сказал отчетливо, внятно и громко:

— Меня зовут Симон. Меня пытали.

Никогда раньше он не слышал у себя такого голоса. И М. тоже впервые слышала такой ровный, интонационно невыразительный, ровный низкий звук.

Они обнялись и так сидели... И ему стало легче дышать, потому что он понял, что может не брать на себя ответственность за то, что делали они. Потому что все это дерьмо — их работа, и это придумывали они. Он мог что-то выбирать, но только в рамках условий, которые задавали они. Он действительно не мог ничего сделать.

— Это — не про меня, — сказал он твердо. — Это — про них.

С этим трудно, почти невозможно смириться.

Но это правда.

Записки сумасшедшего: Страшный сон

Пятница, 17 мая 2013

Сегодня приснилось, когда лег подремать: от погоды сонливость, гроза ходит кругами, то солнце, то тучи с громом и дождь.

Как будто я лежу на бетонном полу, руки связаны — вот как на стену кидался, так же связаны руки, — и я лежу, и мимо проходит Ким.

Я прошу его взять меня с собой, потому что сам я не могу двигаться. Прошу, понимая, что виноват перед ним, и поэтому принимаю как должное, что он проходит мимо, только взглянув на меня очень коротко и без выражения. Он идет дальше, поднимается по какому-то бетонному пандусу, куда-то наружу. Мне тоже надо туда, но я не могу встать, а впереди, между мной и пандусом, глубокая грязная лужа шириной во весь пол. Я кое-как пытаюсь двигаться, и понимаю, что могу и сам ползти наверх, только придется через эту лужу.

С этим сном, кажется, все прозрачно и понятно насквозь.

Его убили вскоре.

Записки сумасшедшего: "Я тут побуду"

27 мая 2013

"Если бы кто-то смог пройти это со мной, помогая мне словами, если бы кто-то..."

Я сам так и не смог назвать словами то, что произошло там. Я не смог рассказать об этом прямо ни М., ни кому другому.

Но я не один.

Любимый мой, мой партнер, держа меня за руки, глядя мне в затылок — смотреть на него прямо у меня не было сил, — произнес за меня все слова.

Слышать телом, как развязываются узлы, как расправляется спина, разворачиваются легкие. И телом же слышать, как связываются другие, правильные связи. Одинокий мальчик в пустой холодной комнате и мечта спасти мир, колыбельная из кино:

And now you are sleeping

and now you are sleeping

But if you need me you will find me here —

и все мои книги, мальчик Ким и то, как я заботился о нем и тщетно пытался защитить, любовь и жизнь, как всегда, любовь и смерть. Как будто прочные блоки вдвигаются на свои места, заполняя и упрочняя. Дыхание все полнее, все легче спина.

Чудовища должны быть названы вслух. Даже если не мной самим. Спасибо, любимый.

Я ничего не боюсь, но мне бывает страшно. Побудь со мной.

Харонавтика: "Говорить об этом" (фрагменты)

Сессия N18, среда, 29 мая 2013

<...>

Среди прочего он объяснял, что останавливает себя и не говорит еще и потому, что ему стыдно перед партнером. "Я занимаюсь своим, и мне оно на пользу несомненно, и я получаю свой процесс, а ему достается всё это гнусное и жестокое содержание, и есть сильное желание оставить всё это при себе..."

М. предложила ему вывернуться из этого положения и посмотреть, что было бы, если бы к нему пришел клиент с похожим рисунком, с желанием защитить партнера и оставить все страшное себе. Лу захотелось закрыться, набычиться очень тяжело и упрямо. Но параллельно он осмыслил ситуацию и — деваться некуда — был вынужден констатировать: он постарался бы внятно сообщить клиенту, что молчание наносит гораздо больше вреда партнеру, чем открытый разговор.