Жнецы Страданий. Книга первая

Хорошие вожжи, крепкие. Не порвутся.

Себя не жаль. Сама виновата, думала — нет никого сильней, забылась. Перед наставником стыдно. Но еще немного и будет все равно. Грязным и опоганенным не место среди живых.

Жаль мать с отцом. Но и у них теперь иные хлопоты. Старшая дочь — давно ломоть отрезанный, отвыкли от нее Остриковичи, и потерю свою примут легче. Поплачут и перестанут.

Но вдруг, как наяву, Лесана увидела себя, болтающуюся на ужище. С обмоченными штанами, багровым лицом, вывалившимся языком. Представила, как будут вынимать ее из петли, матерясь, что еще одна дура без ума сгинула. И даже голос Клесха послышался: "Что ж ты, цветочек нежный... Говорил ведь, ты хоть и сильная, но девка".

Девка... забыла она суть свою. Говорил ведь наставник, да самого главного выученица не услышала. За что и поплатилась.

Она не креффа задела, она мужика задела в Донатосе. Вот и расправился он с ней не как с выученицей, а как с бабой. Указал, кто в дому хозяин.

Нервный смешок слетел с губ послушницы.

Вот вздернется она сейчас. А потом что? Он ведь и в посмертии не оставит. Отдаст, вон, выученикам — вразумляться, как покойников поднимать.

Но даже не эти беспорядочные мысли заставили девушку отложить в сторону вожжи. Она снова вспомнила, как стояла вот здесь, на этом самом месте, и говорила с Клесхом. Опять всплыли в памяти его слова о том, что нет в Цитадели того, кто может ее побить.

Вот ведь дура записная! Наставник ее — крефф, он умеет видеть Дар каждого выученика, но сколько он раз говорил им — сила без умения, как повозка без оглобель. А Лесана возомнила о себе невесть чего, однако же позабыла, что Даром своим и управлять толком не умеет. Один раз всего и воспользовалась — когда с упырем билась. Да и то лишь после того, как он ей кусок спины выгрыз.

От осознания собственной глупости девушка глухо застонала. Ее раздирали одновременно стыд, боль, досада, гадливость и отчаянье. Как жить теперь? Как? С позором своим в сердце, с воспоминаниями этими, с пониманием, что сама беду приманила?

На лестнице послышалось шарканье и натужное кряхтенье. А через пару мгновений в башню ввалилась едва дышащая Нурлиса. Платок с головы у нее сполз, руками бабка цеплялась за каменные стены и, зайдя, замерла в проеме, пытаясь отдышаться и одновременно с этим тряся кулаком:

— Ты... кобылища молодая... совсем очумела... бабку старую...

Она тяжело опустилась на сундук, обмахиваясь подолом передника.

— У-у-у, племя беззаконное! Иль я вам коза — по лестницам скакать? Чего глазами лупаешь? Я тебя еще у конюшен заприметила! Медом вам что ли эта башня помазана? Ну? Чего молчишь? Иль передумала заместо колокола висеть?

Старуха, кряхтя, подняла вожжи и потрясла ими перед носом Лесаны.

— А ну вставай!

— Не хочу, — глухо отозвалась та. — Ничего не хочу.

И уткнулась лбом в коленки.

— Как это "не хочу"? — закипятилась Нурлиса. — А кто хочет? Я, что ли, хочу кажный светлый день дрова таскать, да печи топить, да вам, олухам, сопли подтирать? Надо оно мне — старой — в мыльнях и подмывальнях порядок наводить, а? Чего еще удумала?

Девушка в ответ глухо застонала, изнывая от нежелания говорить, объяснять, оправдываться. Ей сейчас более всего хотелось забиться в какой-нибудь угол и сидеть там, не видя, не слыша, молча.

— Ты что это? — голос хрычовки разительно переменился, сделавшись из сварливого озабоченным, даже растерянным. — Случилось что у тебя? Я-то, дура старая, решила, ты от тоски по подружайке вздернуться решила. А тут, гляжу, дело иное. Ну-ка, говори! Как есть говори, молчунья треклятая!

И сухие руки затрясли выученицу.

— Не из-за нее я... — ломким голосом ответила та и опять отвернулась.

— Поняла я уже, что не из-за нее. Я хоть и дура старая, но... не дура!

Лесана молчала и кусала губы. Ну как этой бабке сказать то, что и вспоминать-то стыдно?!

— Что молчишь, как немая? Ссильничали? Ну, говори! — карга снова ее встряхнула.

Девушка безмолвствовала.

— Кто?

Послушница упорно молчала. Бабка опять взялась ее тормошить:

— Говори, кто это сделал? Кто?

Ответа не последовало, поэтому Нурлиса схватила послушницу за рукав:

— А ну-ка, пошли к Главе. Никому не позволено тут девок против воли брать! Никому!

— Донатос это... — прошелестело едва слышно.

— Донатос? — старуха рухнула на сундук рядом с выученицей, словно подкошенная. — Донатос? Вот же упырь! Труповод окаянный! А ну, пошли!

Она вздернула несчастную на ноги и поволокла к лестнице.

— НЕТ! Бабушка, нет!!!

В голосе девушки было столько отчаяния, что карга застыла.

— Бабушка, миленькая, не говори никому! — вцепилась послушница в Нурлису. — Тут ведь парни одни, каково мне будет между ними — девке пользованной?! Как я Нэду позор этот расскажу, как остальным креффам? Все пальцем в меня тыкать станут — выученицу ратоборца как... как... Какой из меня вой после этакого? Как оплеванная.

Она закончила почти шепотом, но старая поняла. Цитадель — мирок крохотный, в котором всяк всякого знает. Каково будет девке с этакой славой? Кто смеяться станет, кто жалеть. И то, и другое — горше полыни.

— Ну, ну, успокойся, не скажу, не скажу я никому. Ты настойку-то хоть пьешь?

Лесана кивнула.

— И то ладно... Ох, горе горькое... Идем, идем, милая.

Дико было слышать от едкой Нурлисы эти ласковые уговоры. Бабка взяла послушницу под руку и подтолкнула к выходу из башни. Девушка спускалась по темной лестнице, и душу снова сковывало холодное оцепенение. А еще, пуще прежнего болело и жаловалось тело.

Нурлиса, глядя, как неловко переступает по ступенькам несчастная, зло поджимала губы. По этой неровной, полной скрытого страдания походке все было ясно и без слов.

Через двор шли медленно. Лесана вся как-то сжалась, словно став ниже ростом, ссутулилась и смотрела под ноги.

— Вот ты где, значит, — раздался низкий голос откуда-то справа.

Девушка вздрогнула и вскинулась.

Около конюшен стоял Дарен, скрестив на груди руки.

— Все выучи собрались, одной тебя нет. И сколько мы должны по Цитадели, как псы бегать, во все углы заглядывая?

— Наставник... — залопотала Лесана, понимая, что ныне не сможет не то что бегать, но и даже сидеть без боли.

— Ах ты, мордоворот! Бегают они! А то, что я, бабка старая, уже который день, как собака рыщу, помощника прошу — так вам то без интересу? Вам бы бегать, да? — Нурлиса наступала на Дарена, поправляя на голове платок. — Так и знай, девку тебе в эту седмицу не отдам! Не мысли даже! Нэд ее отослал мертвецкие драить? Ну, так мертвецам все одно — в грязи ли, в чистоте ли лежать. А я — человек живой, мне помощь потребна! Котлы, вон, сколько уже нечищены стоят? Дров наносить? Прибрать помочь? Бегают они...

Дарен даже попятился от этакого натиска.

— Да угомонись ты, вот же заноза! — выругался он, наконец. — Я покамест крефф ее, прежде чем девку припрягать, хоть бы слово мне молвила!

— Ах, слово тебе! Ишь, шишка великая! Крефф он. Я свое слово Нэду молвила. Он сказал, бери кого хошь, только отстань. Я и взяла, кто первая под руку попалась. Иль мне всю Цитадель обежать надо было, и у всех позволения спросить? А?

Дарен сплюнул и махнул рукой:

— Ну, старая... Есть же ехидны! Седмицу пусть работает, раз Глава дозволил. А потом, чтобы передо мной стояла. Поняла?

— Тьфу на тебя, — ответила бабка и поковыляла прочь, толкая Лесану в спину. — Иди, иди, ишь, еле ноги переставляет.

...В душном царстве Нурлисы девушка тихо осела на скамью и уткнулась носом в старую тканку.

— Пореви, пореви, доченька, — головы коснулась сухая старческая ладонь. — Пореви, милая, легче станет.

Но слез не было. Выученица лежала, скорчившись, отвернувшись лицом к стене и чувствуя только, как тукается боль внизу живота. Она не знала, сколько это продолжалось. Долго-долго старуха гладила ее по волосам. Потом куда-то ушла. Время от времени ее шаркающая походка доносилась эхом. Скрежетала заслонка печи, стучала кочерга, трещали поленья. Девушка плавала в забытьи между сном и явью, то, выныривая, то, вновь погружаясь с головой.

Иногда старуха подходила к скамье, тяжко вздыхала, но, ничего не говоря, уходила. Потом подносила Лесане воды в деревянном ковше или сухарик, но девушка лишь качала головой и снова отворачивалась. Говорить, думать, есть, пить — не хотелось.

— Вот ты, дуреха, — подсаживалась к ней Нурлиса. — Поплачь, горе-то со слезами выходит. Сердце молодое — живучее. Страдает остро, но и утешается быстро. Вот будет парень рядом хороший и схлынет все...

Лесана вскинулась на своем ложе:

— Не надо мне никаких парней. Меня от одного запаха их блевать тянет... — зло выплюнула она и снова отвернулась

— Эх, глупая. Донатос тебе тело и душу истерзал. Да только тело само излечится. А вот душу лишь любовью да лаской исцелить можно. А любовь и ласку от кого получишь? Не от меня же — клячи старой. В объятиях только утешиться можно.

— Не нужно мне никаких объятий. Я в них зверем взвою.

Бабка качала головой, но молчала. Молчала и девушка. А потом Нурлиса снова начинала свои уговоры:

— Дитятко, давай к Нэду сходим. Не молчала бы ты.

— Нет, — и она содрогалась всем телом.

— Ну, нет, так нет... — вздыхала старая и уходила.

Но потом снова возвращалась и донимала гостью болтовнёй и какими-нибудь пустыми вопросами. Та сперва отвечала коротко, глухо, но мало-помалу начинала говорить. Под эти разговоры Нурлиса заставляла ее то попить воды, то съесть пару ложек каши и снова укладывала, укрывая тканкой.

Через пару дней Лесана поднялась и принялась убираться в каморке.

— Встала никак? — удивилась старуха, вернувшаяся с ведром студеной воды.

— Встала...

— Иди, иди сюда, умойся вот.

Выученица вдруг с горечью сказала:

— Зря ты со мной носишься. Бесполезная я. Никчемная.

Бабка подбоченилась и едко поинтересовалась:

— Сама выдумала, аль подсказал кто?

— Сама. Что я за вой, если отбиться не смогла?! — вдруг выкрикнула девушка.

Карга хмыкнула:

— Вой... Какой ты вой? Ты послушница. Вас о прошлом годе только прыгать да падать учили, ну колдовству там немного да лекарству. Палками помахать, тетиву подергать. Вой... Вас по осени лишь друг с дружкой сводить начали. А уж Даром ты и вовсе владеть не умеешь еще. Вой... Скажет тоже! — и она опустилась на лавку, вытирая вспотевший лоб уголком платка.

Лесана сжала кулаки и яростно заговорила:

— Я от упыря отбилась! А когда Донатос... ночью... ничего не смогла! Будто подрубили меня под корень. Я от ужаса сомлела. Он бил меня, а я только корчилась!!!

И тут из ее глаз потоком хлынули слезы. Они заливали щеки, капали с подбородка, а девушка продолжала кричать срывающимся голосом:

— Он меня по всей комнате швырял, я даже пнуть в ответ не сумела! У меня сердце от страха чуть не лопнуло! Какой я ратник? Кaкая Осененная? Я — дура жалкая!!!

Бабка подошла, схватила выученицу за плечи и прижала к себе. От старухи пахло старостью и прелью, а еще дымом и камнем, средь которых она жила.

— Плачь, плачь, хорошая моя, плачь...

И Лесана тряслась, упав на колени, рыдая в ветхую душегрейку бабки, захлебываясь и давясь.

Сколько выплескивались из нее страх, гнев и обида, девушка не знала. Наверное, долго, потому что старуха кое-как отвела ее обратно на скамью, уложила и послушница стонала, уткнувшись ей в колени заплаканным лицом. Наконец, слезы иссякли.

— А теперь меня послушай, я, хоть дура старая, но из ума пока не выжила, иной раз и просветления бывают, — сказала Нурлиса. — Так вот, девонька, мало кто против колдуна этого выстоять может. Наставника твоего хоть взять. Знаешь, что Клесх и Донатос — враги лютые? Нет? То-то. Было дело, сцепились они, и колдун твоего креффа побил. Молод тот еще был да глуп. Только с той поры лет немало прошло, Клесх заматерел, и случись у них ристалище, как бы не поубивали друг друга.

— А за что бились? — Лесана даже на время забыла про свое горе, потому как и представить не могла, с чего два самых невозмутимых мужика Цитадели могли друг на друга ринуться.

— За правду. За что же еще? — удивилась бабка. — Но не те ты вопросы задаешь. Главное уясни: Донатос верх одержал не потому, что сильнее или вой отменный, а потому что всегда знает, кого куда ударить. Поняла?

— Поняла.

— Он и тебя знал, куда бить. Потому и совладал. А теперь страху нагнал, чтобы ты защититься не могла. Я тебе так скажу. Он не дурак и больше не сунется. Нужна ты ему больно. Но сама на рожон не лезь. Не вздумай месть ему чинить, покуда в разум и силу не войдешь.

Нурлиса пристально следила за послушницей и гадала, что же та совершила, если равнодушный крефф пошел на такую подлость.

— Признавайся, чем зацепила его? — не выдержала, наконец, бабка.

Лесана некоторое время молчала, не решаясь повиниться, а потом все же сказала тихо:

— Напала я на него. Перед выучеником и другим креффом. И душу всю обещала вытрясти...

Лишь произнеся это вслух, она с особенной остротой поняла — какую дурость совершила.

Старуха в ответ покачала головой:

— Точно, как наставник твой — дурная да бешеная... Раз не хочешь к Нэду за справедливостью идти, значит прятаться тебе надо теперь от Донатоса по всем щелям. Обходи его десятой стороной, покуда Клесх не возвратится.

— Ты же сказала, он более не придет, — напомнила девушка.

— Я сказала — не сунется, — строго напомнила Нурлиса. — Бесчестить тебя уж точно не станет. Но в мертвецких или где еще ты с ним всяко будешь сталкиваться. И уж, гляди, не вызвери сызнова.

— Да я от одного вида его цепенею... — горько прошептала послушница. — И где мне от него прятаться?..

Бабка усмехнулась:

— Мало ли места в Цитадели? Ходов тут множество. Это вы все, как скотина на водопой, по одному пути топчетесь. А знаешь ли ты, что давным-давно крепость тут была порубежная? Здесь каких только закоулков нет. Вот по ним и хоронись. А хочешь, в мыльне у меня отсиживайся.

Лесана представила себе, как она — выученик ратоборца — прибегает после занятий в подземелье к Нурлисе, чтобы сидеть там до утра... От этой мысли стало и тошно, и гадко. Нашла заступницу — старуху дряхлую! Под подол к ней залезть собралась, лишь бы не обидели.

— Нет. Сама справлюсь.

Карга внимательно посмотрела на нее, щуря воспаленные глаза, и кивнула:

— Ты справишься.

После этого они долго сидели молча, пока Лесана, которой впервые за последние дни стало легче на душе, не спросила:

— А отчего Клесх и Донатос враждуют?

Нурлиса хихикнула:

— Любопытная ты девка... Ладно, расскажу. Донатос Клесха на двадцать лет старше. И он был тем креффом, который мальца привез в Цитадель. Тому тогда всего одиннадцать сравнялось. Дикий, как лесной кот, а уж грязны-ы-ый... Звереныш-зверенышем. Колдун его связанным вез, говорил — тот несколько раз пытался стянуть у него нож. Я тебе так скажу — ничего удивительного в том не было. Подобрал его Донатос где-то у Злого моря в рыбацкой лачуге. Парень первый раз помылся в Цитадели. И хлеба с мясом здесь же первый раз поел. Я его, звереныша, в мыльню кашей заманивала. Кашу любил — страсть...