Закон парных случаев

Тишина на кухне казалась густой, осязаемой, похожей на кисель. И даже капающая из крана вода не могла с ней справиться.

Конечно, я об этом думал. И не раз. Только вот сказанное вслух, да еще кем-то другим — это было гораздо страшнее.

— Через два с половиной года после смерти Анастасии мы уехали в Чехию, — сказал я, с трудом выдавливая из себя слова. — Ей не дали бы такой небольшой срок за убийство. И потом, я сомневаюсь, что ее вообще выпустили бы из страны с такой статьей. А если и выпустили бы, то не впустили бы в Чехию.

— Это могло быть убийство по неосторожности, — возразил Ванька. — Или в состоянии аффекта. За это, кажется, дают меньше. Насчет впустили-выпустили — не знаю. Но, думаю, это преодолимо. А что, если она попросила политического убежища? Конец социализма — за такое тогда цеплялись, еще как. Мол, жертва судебного произвола, дочь посла-диссидента, политические мотивы. Встретили бы с распростертыми объятьями, да?

— Какой еще посол-диссидент? Какие политические мотивы? — возмутился я. — Что ты несешь? И потом, в таком случае она не оставила бы российское гражданство.

— Маркина я не нашла, — Женя успокаивающе дотронулась до моей руки. Видимо, она решила если и не сменить тему, то хотя бы увести ее немного в сторону. — Но я так поняла, это и ни к чему, раз твой Булыга сказал, что родственников близких нет больше. Зато мне рассказали, как можно узнать о тех, кто жил раньше на Обводном рядом с твоей мамой. Только деньги понадобятся.

— Смотря какие, — буркнул я.

— На небольшую взятку. Проще всего, если там остался хотя бы один нерасселенный дом. Ну, из тех, которые относились к одному домоуправлению. Домовые книги должны были остаться там. Ты можешь прийти туда, улыбнуться тетеньке-паспортистке, подарить ей какой-нибудь приятный подарок или дать денежку и узнать, кто жил в квартирах по соседству с твоими родными. И даже куда их расселили. А вот если домоуправление целиком ликвидировали, тогда все передали в архив. Но это тоже решаемо, хотя сложнее. Или затратнее, фиг знает. Это можно будет завтра по справочному пробить, осталось там что-то или нет. Ты номер дома знаешь?

— Не помню. Но можно позвонить Виктору, чтобы посмотрел в документах, там где-то должно быть. Паспорт, конечно, забрали, но где-то я видел, это точно. Стоп! Ну конечно, на открытках!

Я набрал номер, но мобильный Виктора был недоступен, пришлось идти в гостиную и звонить по городскому телефону. Я попросил Виктора поискать в письменном столе открытки со старым адресом и перезвонить.

Когда я вернулся на кухню, Ванька с жаром доказывал Жене, что никакой она не гот, а самый обыкновенный позер. Глаза его лихорадочно блестели, а пальцы мелко подрагивали. Я прекрасно знал, что это означает. Мой друг вышел на тропу войны. Начало каждой новой завоевательной кампании заводило его, как наркотик. Правда, чаще всего из этого ничего не выходило, потому что в последний момент Ванька вспоминал, что он добропорядочный христианин, но иногда... Что ж, тогда ему приходилось идти на исповедь.

— По-твоему, готы — это только те, кто устраивают оргии на кладбищах? — пожала плечами Женя. — Вообще-то я знаю многих готов, которые убежденные стрейтэйджеры1.

Я сел за стол и изо всех сил пнул Ваньку по голени. Он сморщился и посмотрел на меня с недоумением. Я скорчил ему страшную рожу.

— Что за пантомима? — удивилась Женя.

— Да так, ничего.

За семнадцать лет нашей с Ванькой дружбы нам еще ни разу не приходилось быть соперниками в плане романтических отношений. Очень уж разные девочки и девушки нам нравились. И создавать прецедент мне совершенно не хотелось.

— Ну, кому диван, кому раскладушка? — спросила Женя, когда чай был выпит, а посуда помыта.

— Мне — диван, — ответил я, нагло глядя Ваньке в глаза.

Нет уж, друг, прости, но в этой стае доминантным самцом буду я. Тем более я уже пометил эту территорию своей зубной щеткой. И бритвой.

— Ладно, — пожал плечами Ванька. — Мне все равно.

Я уже засыпал, когда он со скрипом сел на раскладушке и сказал:

— Слушай, Мартин, помнишь, ты рассказывал, тот пучеглазый псих сказал, что твои родители разрушили ему жизнь? А что, если он любил твою тетку, а твоя мама ее убила? Ну, или сделала что-то такое, из-за чего та погибла? И он все эти годы хотел отомстить?

56.

Он провел у входа в больницу два дня. Два долгих дня. Ходил взад-вперед, сидел на лавочке под деревом. Пил воду из бутылки, ел взятые из дома бутерброды. Пару раз за день становилось так невтерпеж, что приходилось бегом бежать в общественный туалет, благо тот находился совсем рядом. Но, видимо, этих десяти минут с лихвой хватало, чтобы пропустить момент, когда мальчишка будет входить в больницу или выйдет из нее.

Парень так и не появился. Что-то случилось? Ольгу выписали? Нет, не может быть, она же была в реанимации. Или... умерла?

Он позвонил в справочное и поинтересовался, как себя чувствует Ольга Кабичкова, замирая в надежде услышать: "Скончалась".

— Переведена из реанимации в отделение. Состояние средней тяжести, стабильное, — устало доложил женский голос. — Температура...

Недослушав, он положил трубку.

Жива. Тогда в чем дело? Почему ее сын не приходит? Парень навещал мать каждый день. Не может быть, чтобы два его прихода и два ухода выпали именно на то время, пока он бегал в туалет.

Было уже почти девять вечера, время посещений в больнице закончилось. Он подумал о том, что некоторые посетители, которые ему чем-то запомнились, так и не вышли обратно. Например, толстая женщина в отвратительной ярко-красной кофте. И молодая женщина с ребенком, примотанным к животу широкой полосой зеленой ткани. Кажется, эта тряпка называется слинг, модная такая штука у молодых мамаш. У молодых мамаш... Он почувствовал, как его снова заливает горячая волна ярости.

Стой, скомандовал он себе. Сейчас не время. Надо подумать.

Он сел, попил воды.

Неужели они тоже вышли, пока его не было?

Или... или просто у больницы есть другой выход? И как он не подумал об этом раньше?

Он пошел вдоль ограды, свернул за угол и тут же увидел калитку, через которую тянулся людской ручеек. Совсем рядом была трамвайная остановка, по улице одна за другой бежали белые и желтые маршрутки.

Металлические прутья ограды холодили пылающий лоб. Ему захотелось вжаться в решетку так, чтобы прутья раздавили череп и выпустили наружу бушующее в нем пламя. Он чувствовал под волосами, под тонкой костяной коркой огромный пульсирующий нарыв, который давил изнутри на глаза, нос, уши. Ему показалось, что глаза вот-вот лопнут и из них потечет жидкий огонь.

Прошло минут пятнадцать, а может, и больше — во время приступов он совершенно терял чувство времени. Пульсация внутри черепа начала стихать, и скоро осталось только привычное давление на глаза, несильное, но постоянное.

Врач еще тогда, двадцать лет назад, сказал ему, что опухоль неоперабельна. Иногда он забывал об этом, совсем забывал. Даже о том, что был в больнице, забывал. Но потом вспоминал снова. Опухоль доброкачественная, сказал врач, небольшая. С такой можно прожить очень-очень долго. Но можно и умереть в любой момент. Это уж как повезет. Или не повезет. Можно ослепнуть или оглохнуть. Можно сойти с ума или полностью превратиться в бессмысленное растение. А еще она может потихоньку переродиться в злокачественную.

Иногда он чувствовал себя почти нормально. Только вот глаза... Ну, на это он давно уже не обращал внимание. Но потом начинались страшные головные боли, галлюцинации, провалы в памяти. Он терял сознание, а очнувшись, не мог сообразить, кто он и где находится. Хуже всего были приступы неконтролируемой ярости. Они накатывали при малейшем переживании и всегда были связаны только с одним. С тем, что когда-то произошло в его жизни. Незадолго до того, как врач, изучив его рентгеновские снимки, вынес свой вердикт. Приступы эти сопровождались ощущением сильнейшего жара в голове. Ему казалось, что мозг горит, в самом буквальном смысле — что под черепом бушуют языки пламени. И что вот-вот произойдет взрыв. Что его голова разлетится во все стороны брызгами огня...

Подошел трамвай. Магнитную карту на этот месяц он так и не продлил. Денег не было. Подходил кондуктор, он смотрел на него взглядом больной собаки и безропотно выходил на следующей остановке. Ждал следующий трамвай и снова ехал одну остановку. Если везло, то и две. Чтобы добраться до дома, ему надо было сделать три пересадки. Когда он вошел в свою — вернее, съемную — квартиру, часы показывали половину первого ночи.

Все тело болело, голова сильно кружилась, сильно хотелось пить. Он напился прямо из-под крана, вымыл лицо и без сил опустился на пол: ноги отказывались слушаться.

Парень перехитрил его. Может, быть заметил — снова, как тогда, из-за стекла Макдоналдса. В квартире бабки его уже давно нет. Наверняка, нашел какую-нибудь девку и поселился у нее. И в больницу стал ходить через запасной вход.

Ничего, завтра он подождет этого недоноска неподалеку от той калитки. Больше терпеть уже нет сил. Кто знает, может быть, следующий приступ убьет его. А он не может уйти к Насте, не закончив свои дела в этом мире. Что он скажет ей там? Как посмотрит в глаза? Нет, он пойдет за ним и убьет при первой же возможности. А потом найдет способ пробраться к Ольге. И тогда все будет кончено.

Он подошел к портрету на стене и попытался оттереть со стекла следы, оставленные мухами.

— Уже совсем скоро, Настенька, — прошептал он. — Я подойду к тебе и спрошу: а помнишь, как ты тогда открыла мне дверь?..

57.

— ...Вы к Оле? — спросила девушка. — Проходите.

Он стоял и смотрел на нее, не в силах сделать шаг вперед. Желтый сарафанчик, две толстые светлые косы. И огромные серо-голубые глаза, в которых было столько всего, что он совсем запутался, испугался, обрадовался, снова испугался. Эти глаза сияли какой-то совершенно детской радостью, — праздник, гости! — любопытством, ожиданием чего-то нового, необычного, и ему невольно захотелось радоваться вместе с ней. Но тут же он увидел в ее глазах еще непонятную грусть и даже страх. Страх ребенка, который боится, что за радость свою будет несправедливо наказан.

— Настя, кто там пришел? — услышал он откуда-то голос Ольги.

— Еще один твой гость, — ответила девушка и, улыбнувшись, сказала ему: — Вы проходите. Вон в ту комнату, где музыка. В последнюю по коридору. Обувь не надо снимать.

— Я Олег, — непонятно зачем представился он и покраснел, сообразив, что ведет себя крайне глупо.

— А я Настя, — улыбнулась девушка. — Олина сестра.

Он пошел по длинному широкому коридору на смех и сладкое пение "Modern Talking". Комната оказалась огромной, раза в два больше, чем их с мамой конура в густонаселенной коммуналке на Загородном. Он знал, что Ольгины родители работают за границей, но все равно не подозревал, что она живет в такой роскоши.

Хрустальная люстра была похожа на маленький водопад, за стеклом серванта что-то сверкало и переливалось, огромная стереосистема в углу надрывалась так, что высокие черные колонки подрагивали. Зеленый велюровый диван манил к себе, словно мягкий мох в сосновом бору. А наступить пыльными потрепанными ботинками на ковер с удивительным длинным ворсом казалось настоящим святотатством.

За длинным столом, уставленным бутылками, тарелками и бокалами, сидело человек пятнадцать. Никого из них он не знал, но сразу же почувствовал себя неотесанной деревенщиной, непонятно как попавшей на бал к генерал-губернатору. И девушки, и молодые люди были одеты модно и дорого, держали себя уверенно и с легким налетом развязности, той самой, которая дается лишь принадлежностью к элите. Они смотрели на него, как на экзотическое насекомое: с любопытством, но настороженно и чуть брезгливо.

На Ольге был нежно-сиреневый брючный костюм из какой-то блестящей ткани, целый каскад золотых цепочек с подвесками мерцал в низко вырезанном декольте, узкий пояс, украшенный разноцветными камешками, обхватывал талию и спускался широкой петлей на левое бедро.

— Проходи, Олежек, садись! — она махнула рукой на дальний край стола. — Настя, принеси еще прибор.

Рядом с Ольгой сидел, по-хозяйски положив руку на спинку ее стула, широкоплечий темноволосый парень в зеленой рубашке-поло. Вряд ли его можно было назвать ослепительным красавцем, но было в нем что-то такое, магически притягательное. Наверняка парень этот нравился девушкам и вовсю этим пользовался.

Именно в тот момент он впервые почувствовал, как голову заливает огненной волной. Но принял тогда ее за обычную ревность.

Уже садясь на стул, он вспомнил о трех гвоздичках-замухрышках, которые от долгого пребывания в его потном кулаке совсем превратились в тряпочки. Это был его единственный подарок, ни на что другое денег просто не было. Задыхаясь от чувства униженности, он неловко подошел к Ольге, пробормотал какие-то поздравления и протянул ей цветы. Все смотрели на него, и он мог поклясться, что они с трудом сдерживают усмешку.

— Спасибо, Олежек, — кивнула Ольга и небрежно поставила его гвоздики в ближайшую вазу, где уже красовались три огромные снежно-белые розы.

Он хотел сказать, что гвоздики нельзя ставить вместе с розами, завянут и те, и другие, но промолчал. Наверняка розы подарил ей этот парень. Ну и пусть тогда гвоздики погибнут. Зато убьют подарок этого лощеного выскочки.

Настя поставила перед ним тарелку, бокал, положила нож и вилку, села напротив.

— Угощайтесь, — шепнула она и пододвинула поближе блюда с закусками.

Чего только не было на этом столе — глаза разбегались. Всевозможные салаты, копченая колбаса, ветчина, красная и черная икра, заливное, нежно-розовая семга, крохотные, на один укус, пирожки... А еще — батареи самых разнообразных бутылок с яркими этикетками. Настя положила что-то ему на тарелку, но кусок не лез в горло. Ольгины гости посматривали на него мельком, вскользь и отворачивались. Наверно, гадают, со злостью подумал он, знает ли этот оборванец, в какой руке держат нож и вилку.

Настя сидела на краешке стула, готовая в любой момент сорваться с места, что-то унести, что-то принести, поменять, подать. И хотя она так и светилась радостью, но ему вдруг показалась Золушкой, которой мачехины дочки разрешили почему-то посидеть с гостями. Наверно, чтобы под рукой была, чтобы не звать лишний раз из кухни.

А может, и правда неродная сестра, подумал он. Хотя Настя была очень похожа на Ольгу.

После горячего стол отодвинули, свет выключили — начались танцы. Он сидел на диване и гладил велюровую — "моховую"! — обивку. На него по-прежнему никто не обращал внимания. Ольга не сочла нужным представить его гостям или познакомить с кем-нибудь. Она вообще больше не смотрела в его сторону. Хотя нет, смотрела. Когда танцевала медленный танец со своим кавалером, который прижимал ее к себе и поглаживал по спине. Искоса так поглядывала, со злорадным блеском в глазах.

Он понял, что Ольга вовсе не собиралась приглашать его на свой день рождения. Просто решила отомстить за его — которое уже по счету? — намерение порвать с ней. Выставить в нелепом свете, унизить. Наверняка специально пригласила на более позднее время, чем остальных. Может быть, даже предупредила всех перед его приходом: сейчас придет один дурачок, давайте постараемся, чтобы ему здесь было очень неуютно.