По делам их (Главы 1-15)

— Какая, к матери, работа; Гессе, я тебя по-человечески прошу — исчезни, дай поспать...

— Охрана в комнате Рицлера все еще стоит? — спросил он, сыгнорировав просьбу; Ланц глубоко зевнул, захлопнув рот с лязгом, и кивнул.

— Стоит. Это все? всего хорошего, было приятно тебя повидать в пять утра...

— Кто-нибудь обыскивал ее вчера?

— Густав. Вот к нему и иди, хорошо?

— Хорошо, — отозвался Курт, — а ты одевайся; ты мне нужен.

— Какая честь, — покривился тот безрадостно. — Я ему нужен... Зачем?

— Опросишь богословов; не могу же я один переговорить со всем университетом. Через час у них начинаются занятия, все соберутся в одном месте — у тебя недурные шансы заловить каждого. Узнай, с кем из них водил дружбу наш покойник.

— Я убью Керна, — проворчал Ланц с чувством. — И пусть меня потом за это коптят — плевать.

— Сперва опроси мне свидетелей, — предупредил он, выходя; тот пробормотал ему вслед нечто, навряд ли являющееся напутственным благословением, судя по тону и краткости слов.

Бруно, поднятый с постели двумя тычками в ребра, встретил его с не меньшим радушием, не предаваясь, правда, препирательствам — в отличие от Ланца, осознавая всю их тщетность; подопечного Курт снарядил за описью имущества переписчика, а сам отправился к учебной части университета. Ланца он повстречал в одном из коридоров — уже бодрого, но все еще злобного; проходя мимо, старший сослуживец обронил пожелание преставиться ранее определенного Создателем срока, и Курт от души пожалел студентов, на коих майстер инквизитор второго ранга станет срывать теперь свое дурное настроение.

Сам он, прождав неполных четверть часа, выхватил из толпы спешащих на лекции студиозусов Германа Фельсбау, проговорив с приятелем покойного всего минуту, в первые же мгновения которой выяснил, что склонности к дружбе с будущими богословами Филипп Шлаг не имел нисколько — напротив, относясь к оным с некоторым пренебрежением и даже по временам раздражительностью, почитая 'всю эту братию' устарелыми, 'косными и попросту твердолобыми стражами отживших порядков, да не воспримет это майстер инквизитор на свой счет'.

— Итого, — уже сидя над написанным отчетом у окна в башне Друденхауса, проговаривал Курт сослуживцам, — имеем следующее. Покойник терпеть не мог богословский факультет как таковой — толкование текстов Писаний и изучение прочего, по его мнению, не потребного для человеческого существования, считал пустой тратой времени и помехой развитию науки.

— Еретик, — хмыкнул Бруно, сидящий на подоконнике позади него. — Отрыть и спалить к чертовой матери...

— Смешного мало, Хоффмайер, — сумрачно возразил ему Ланц. — Если его увлеченность мистикой не просто стремление найти что-то новое в прискучившем окружении, а реальная работа... По всем правилам так и полагается сделать.

— Вы что — всерьез? — понизив голос, переспросил подопечный. — Бред какой-то...

— Не скажи. Как-нибудь удели мне время — я тебе расскажу, почему вообще crematio является единственным надежнейшим средством. Узнаешь много нового.

— Что — боитесь, встанет?

Ланц не ответил, лишь одарив бывшего студента долгим и серьезным взглядом; тот фыркнул, повторив сквозь зубы:

— Бред...

— Все сказал? — хмуро уточнил Курт, полуобернувшись к нему, и, не услышав ответа, кивнул: — Продолжим. Итак, друзей на факультете богословия у него не было и быть не могло; и даже если предположить, что среди них попался хоть один, отвечающий его представлениям о 'правильном', то — никто его не видел пусть хотя бы попросту беседующим с кем-либо из них.

— Может, просто шифровались как должно, — допустил подопечный тихо; он кивнул:

— Это было бы вероятно как вариант, но для того, чтобы ото всех таиться, они должны были бы для начала просто свести знакомство, в течение какового установилось их... так скажем — взаимопонимание. Или — как ты себе все это воображаешь? 'Здравствуй, Филипп, я богослов-прогрессист, давай дружить и копаться в еретических трудах'?.. Нет. Наш третий — не из богословов.

— Этот третий — вообще призрак, — вздохнул Райзе, сидящий у стола и апатично постукивающий пальцами по дежурному 'Молоту' в потемневшей обложке. — Никто его не видел, никто не слышал ни о ком, с кем Шлаг тесно общался, никто ничего не знает — однако, secundum omnia nota[90], он есть.

— Призрак... — повторил Ланц задумчиво и пожал плечами. — Как знать.

— Господи, я ушам своим не верю... — снова пробормотал Бруно, и тот опять устремил на него усталый взгляд.

— Да будет тебе известно, не всегда появление потусторонних сущностей является следствием подобной работы, случается и ровно наоборот — это самое явление бывает основанием и причиной к самому началу этой работы. Знаешь, взял бы пример с аборигена и провел пару вечеров за чтением, весьма способствует зарождению зачатков разума, а для человека, состоящего на службе в Конгрегации, это вовсе непростительная невежественность.

— А я в вашу братию не рвался, — огрызнулся подопечный привычно, и Курт не оборачиваясь к нему, усмехнулся:

— Да?.. Ну, конечно, это веская причина. Бог с ними, с новыми знаниями, если их дают столь неприятные тебе личности. Продолжай в том же духе. Хотя, кое-какие ненормальные люди полагают, что, оспаривая некоторые утверждения, с ними надо для начала ознакомиться.

— Хорошо, твой подозреваемый — призрак. Злобный, кровожадный и любознательный, судя по всему. Может, бывшего библиотекаря не до конца дожгли? — предположил Бруно язвительно. — Припрятал дровишек прежний инквизитор; corruptio, знаете ли, effusio pecuniarum[91]... Вот и носится теперь его неупокоенный дух по университету, совращая молодых студентов.

— Дитрих, продай мне индульгенцию, — попросил Курт мрачно. — Я намереваюсь совершить убийство.

— Сделай милость, — отозвался подопечный. — Избавишь меня от греха. Suicidium постепенно становится пределом моих мечтаний.

— Так, молодежь! — прикрикнул Райзе, хлопнув ладонью по обложке пухлого тома перед собою. — Tantum! Sat![92] Работаем.

— Призраки и демоны обсуждаются в последнюю очередь — в любом случае, — продолжил Курт. — Они обыкновенно богатств если и не приносят, то и не требуют, исключая расходы на ритуальные принадлежности. Вопрос — какие чаши-ножи могут стоить столько денег...

— Книга, — предположил Ланц, и он глубоко кивнул, вскинув палец:

— Да. Книга. Особая книга. Даже словарик в две ладони стоит хороших денег, а уж настоящая книга, а уж книга с определенным содержанием... Это единственное, что могло бы вызвать такие траты, но — откуда? Из библиотеки?

— Наследие прежнего смотрителя, — вновь вклинился Бруно. — Я оказался не так уж неправ.

— Весьма вероятно. Разумеется, нельзя ожидать, что переписчик где-то оставил пометку на этот счет, если я прав, если книга была и если теперь ее в библиотеке нет. Но снова вопросы; их два. Первый — где книга. У Шлага в комнате мы ничего не нашли. К слову, ничего. Это мы уже отмечали.

— Третий...

— Третий. Все тот же третий, ставший принимать участие в жизни покойного полгода назад. И второй вопрос — если средства, собранные им со студентов, были уплачены переписчику, то они-то где? При обыске было найдено множество новых вещей, он частенько был замечен в профессорской трапезной, где и блюда побогаче, и плата за них повыше, однако все это не укладывается в несколько сотен талеров. Я осмотрел скрипторий — там ничего нет.

— Прикрутить его к лестнице и вежливо расспросить...

Курт вздохнул, облокотившись о стол, и опустил подбородок в ладони.

— Охолонись, Дитрих. А теперь слово возьмет advocatus diabolis, — сообщил он невесело. — Primo. Как вчера верно заметил Керн, списки книг... да и все прочее, что бы это ни было, Филипп Шлаг мог попросту уничтожить накануне своей гибели. Secundo. Все эти немалые средства, над которыми мы ломаем голову, могли быть просто уплачены тому, кто случайно прознал о его делах. За молчание. И — conclusio[93]: никакой книги, стоящей баснословных денег, переписчик ему не продавал и не копировал. Вот так-то... Это я и написал в своем отчете. Если кому-то есть, что возразить — я готов принять к рассмотрению любые идеи.

Тишины, повисшей вокруг, Курт ожидал — возразить было нечем. Все их логические выкладки упирались в стену, не пробиваемую без уверенности в показаниях Отто Рицлера, их единственного сейчас свидетеля в этом запутанном деле, и он прекрасно знал, о чем думают в эту минуту оба сослуживца.

— По всем правилам, — подтвердил его мысль Ланц, осторожно нанизывая слова, — по всем предписаниям мы имеем право на допрос переписчика с применением самых жестких методов, пока сохраняются подозрения в том, что ему может быть известно об оставшемся на свободе сообщнике.

— Все так, — столь же неспешно возразил Курт, — однако сам факт существования этого сообщника, как мне вчера показал Керн, находится под сильным сомнением. Итак, proximi diei casu admoniti[94], я вынужден признать, что никаких веских оснований быть уверенным в моей версии у меня нет.

— Ты сам сказал, что переписчик о чем-то молчит. Ты сам сказал — он лжет.

— Сказал, Дитрих. Но ничего, кроме моих ощущений, я не имею.

Курт поднялся, прошагав к окну, и остановился, упершись в подоконник. Тишина висела еще минуту, не нарушаемая ни словом; наконец, он повернулся к окну спиной, выдохнув решительно:

— Керн сказал, что на допросе со мной должен присутствовать кто-то из вас; Дитрих, возьмешь на себя роль писца?

— Ты уверен? — тихо уточнил Ланц; он кивнул.

— Посылай за исполнителем; я отнесу отчет Керну и буду готов.

Выходя, он чувствовал затылком взгляд Бруно — пристальный, внимательный...

На подвальный этаж Курт сошел спустя четверть часа, встреченный все тем же взглядом своего подопечного, стоящего в коридоре в пяти шагах от тяжелой двери.

— А если ты неправ? — настигло его в спину, когда он взялся за ручку, еще не успев открыть; Курт приостановился на мгновение, глядя в пол у ног, и, не ответив, уверенно прошагал внутрь.

Ланц не намеревался принимать участие в допросе — это он понял сразу по тому, как тот разместился в небольшом полутемном зальчике, усевшись в стороне за низеньким столиком, таким же, как в их с Райзе рабочей комнате, над стопкой листов и чернильницей. Молчаливый exsecutor не поздоровался с вошедшим, однако ни нарушением субординации, ни невежеством это счесть было нельзя — 'добрый день' в настоящем окружении прозвучало бы не слишком соответствующе истине.

— Я должен действовать в соответствии с чьими-то указаниями, — заговорил, наконец, исполнитель спустя минуту, переводя взгляд с него на Ланца, — или...

— Нет, — отозвался Курт несколько более поспешно, как ему показалось, чем должно. — Только мои приказы. Никакой самовольности.

Ожидая появления Рицлера, Курт за назначенный для допросчика стол садиться не стал — стоял у стены в нескольких шагах от очага, прислонившись к ней спиной и скрестив на груди руки, глядя в темно-алое недро с невнятным чувством; слова подопечного из головы не шли, пробуждая собственные сомнения и все более вызывая желание все отменить и выйти немедленно прочь. Ланц косился в его сторону; он не видел этого, но ощущал на себе его взгляд, не то настороженный, не то придирчивый...

Переписчик вошел медленно, едва шевеля ногами, и замер на пороге, вонзившись взглядом в исполнителя; сопровождающий подтолкнул его в спину, и Рицлер почти пробежал те несколько шагов, что отделяли его от стоящего у стены Курта. Когда он подхватил парня под локоть, удержав на месте, переписчик дернулся, отшатнувшись, и замер, мелко дрожа и не решаясь взглянуть в лицо следователю. Сопровождающий, тихо отступив, прикрыл за собою дверь, и от стука сухого дерева о косяк переписчик снова содрогнулся, вжав голову в плечи.

... 'Сострадание есть наибольшая помеха к установлению истины; достаточно добросовестности. Истина, установленная с холодным рассудком, не менее истинна и полезна, нежели вскрытая с кровью сердца и страданием души'.

Альберт Майнц, 'Психология пытки', том первый, 'Victimologia'...

— Я могу вернуть его, — сказал Курт негромко. — Если сию же секунду, Отто, если прямо сейчас, не сходя с места, я услышу то, что хочу — я позову его обратно, и он выведет тебя из этого подвала.

... 'Жалость к своему положению и сострадание — вот первое, что тщится пробудить в дознавателе испытуемый; и пусть это не принесет ожидаемого им оправдания, сие побуждает его крепиться в молчании, надеясь на избавление'.

Альберт Майнц, там же...

— Мне просто нечего вам сказать, — чуть слышно отозвался Рицлер, не поднимая головы. — Я просто не знаю, что вам нужно.

... 'Дознаватель, имеющий подлинное сострадание к испытуемому, обязан обнаруживать безучастие и равнодушие, дабы не давать оному ложной надежды и не споспешествовать излишнему продлению пытки'...

— Я... Вы совершаете ошибку.

... 'Однако же дознаватель обязан определить душевный склад испытуемого, к немногим из коих применимо именно проявленное внешне соболезнование, и здесь следует быть осмотрительным, дабы не ошибиться в своем суждении'...

— Вы ошибаетесь. Вы не можете это всерьез, я...

— Отто, — оборвал он, отбросив сомнения и колебания, словно сковывающую тело тяжелую одежду на тренировочном плацу — одним мысленным движением, сразу. — Оглянись. Оглянись, — повторил Курт, не отступая от бледного переписчика, оставаясь в шаге от него. — Ты видишь, где ты? Видишь, что и кто вокруг тебя? Это значит — все серьезно. Это не уловка, не запугивание, это факт: сейчас я либо услышу ответ на свой вопрос, либо мы проведем здесь некоторое время, узнавая назначение большинства из этих предметов.

— Не надо, — совершенно по-детски просто произнес тот. — Не делайте этого.

— У меня все тот же, один-единственный вопрос, Отто. Отвечая на него, ты запинался, прятал глаза и нервничал более обычного, что значит — лгал. Вопрос простой: о чем ты умолчал, рассказывая о книгах, интересующих Филиппа Шлага? Какую из них ты не назвал?.. Ты вздрогнул, — заметил он по-прежнему негромко. — Ты слишком устал, чтобы успешно притворяться, к тому же — и без того у тебя это выходит скверно. Итак, мой вопрос что-то задел в тебе. Я это знаю. Понимаешь меня, Отто? Я знаю, что тебе что-то известно, и значит, не успокоюсь, пока не узнаю также, что именно.

Переписчик стоял молча, бегая глазами по стенам, избегая смотреть в сторону неподвижного, словно каменная статуя, исполнителя; Курт вздохнул.

— Сейчас я должен тебе сказать, что даю последний шанс признаться voluntarie et non ex necessitate[95]. Таковы правила. Но это не совсем так; возможность сознаться у тебя есть в любое мгновение, начиная с этого. Понимаешь меня?

— Мне не в чем, я ничего не...

— Стоп, стоп, — оборвал Курт подчеркнуто благожелательно. — Хочу сразу же заметить: правила, Отто, те же, что и при нашей первой беседе, все те же два правила. Не говорить, что ты ничего не сделал и ни в чем не виноват, а также — не молчать и не лгать мне. Запомни их, и больше не будем к этому возвращаться.