"Ну да, конечно, про тебя позабыли, тебя отодвинули, не уважают. Ты от крови Ахилла, такого обращения не потерпишь. И так далее и тому подобное. Как обычно. Как же мне надоела эта твоя бесконечная песня, дорогая сестра".

— Мы на пороге войны, Миртала. Править страной будет мужчина, это решено.

Царица поджала губы.

— Это решено, Миртала, — повторил Александр, — не женское дело править. Хотя наши законы, завещанные предками, не препятствуют тебе в этом и кровь твоя ближе моему наследнику, но Эакид — мужчина и воин. Он умён, не по годам мудр, доблестен, верен.

Царь замолчал, разглядывая пламя светильника. Повисла пауза.

— Нам нужно обратиться к Отцу Лесов, — наконец нарушил молчание Эакид, — не стоит начинать столь рискованное предприятие, не узнав своей судьбы.

— И что тебе скажут томуры? Что-нибудь вроде: "Видишь, бык увенчан?" Как Филиппу?

— Не богохульствуй, Александр!

— Имевший всего один глаз, не видел очевидные вещи, — высокомерно заявила Олимпиада.

— Всякий крепок задним умом в толковании слов пифии, — покосился на неё Эакид.

— Кстати, об одноглазых... — осторожно сказал Эвмен, вклинившись в разговор царственных родственников, — есть ведь ещё кое-кто, кому Линкестиец стоит поперёк горла.

Клит, сын Бардилея, седеющий муж сорока пяти лет, взвешивал выгоду на весах осторожности. Эти весы ему продал Александр, сын Филиппа, взяв немалую плату княжеской гордостью. Зрелого мужа, сопливый мальчишка натыкал носом в дерьмо, как котёнка. С тех пор Клит часто пользовался дорогим приобретением, не пренебрегая даже тогда, когда удача, наконец, повернулась к нему лицом.

— Значит, пропустить?

— Пропустить, — кивнул Эвмен.

Князь хмыкнул, покривился, выковыривая языком кусок мяса, застрявший в зубах, и повернулся к одному из своих ближников, истреблявшему жареную кабанью ногу.

— Что думаешь, Оролес?

— А чего тут долго думать? — прочавкал тот, — по золотому "филиппику" с каждой десятки рыл и нехай себе идут.

Князь согласно кивнул и посмотрел на Эвмена.

— Сколько хочешь войска провести?

Кардиец мгновенно подсчитал в уме — выходило пять талантов на пятнадцатитысячное войско, которое собирался выставить Александр. Не слабо, учитывая, что в эпирской казне каждая драхма на счету, а золотых филипповых статеров раз, два и обчёлся. Снаряжение войска уже обошлось более чем в пятьдесят талантов.

— Не жирно будет?

— Не, — облизав пальцы, заявил дружинник, — в самый раз.

Эвмен лихорадочно искал выход из положения. Переговоры зашли в тупик после пятой осушенной чаши неразбавленного вина (начавшись после четвёртой). В голове кардийца уже изрядно шумело, мысли путались. Он не царь, чтобы давать невыполнимые обещания. А что он может посулить? Вечную дружбу с Македонией?

Эвмен провёл рукой по лицу, живо представив, какой хохот начнется здесь, в самом большом зале цитадели Пелиона, превращённом варварами в княжескую трапезную, попытайся он предложить эту самую дружбу. Сотня пьяных глоток грянет так, что впору беспокоиться, как бы не оглохнуть. Тут от шёпота эхо гуляет, будь здоров.

Иллирийцам нужна Орестида, можно обещать её. Всё равно, что одну руку себе отрезать. Хорошо, что о цене, которую готов заплатить царь, ещё не знает Полиперхонт. Отдать Орестиду — оголить спину Тимфеи, а значит, и её тоже отдать. С другой стороны, Александр не дурак, он понимает, что с его силами взять Пеллу можно, но удержать все завоевания Филиппа нельзя. Афины непременно отберут назад колонии в Халкидике и Эдонии. Хорошо если только свои бывшие полисы, а не обе эти области целиком. Фессалийцы обязательно позарятся на Элимию и Пиэрию, а вот здесь надо зубами вцепиться. Долину Галиакмона никому нельзя отдавать. Она, вместе с перевалами Тимфеи — связующее звено между Пеллой и Эпиром. Линкестиду придётся предать огню и мечу, иначе нельзя, там не найти ни одного человека, кто поддержал бы Александра и его притязания. Оттуда всегда тянулись ростки смуты ко двору Филиппа, чтобы, в конце концов, прорости самозваным царьком на троне Аргеадов.

Значит, Орестида. Жертва.

Эвмен сделал предложение. Клит задумался.

— Орестида? — князь повернулся к Оролесу, — ты слышал? Молосс предлагает Орестиду.

Тот оскалился. Не понять, доволен или смеётся. Князь снова посмотрел на Эвмена.

— Послушай, кардиец, как ты думаешь, зачем мы раз за разом лезем на эту крепость, — слегка покачиваясь, Клит обвёл вокруг себя рукой, — которая теперь снова наша?

— Это ключ, — негромко ответил посол.

— Во-от, — князь повёл перед глазами пальцем, блестевшим от жира, — понимаешь. А когда у нас уже есть ключ от сундука, зачем твой царь предлагает нам этот сундук в дар? Мы сами возьмём. Верно, братья?

Дружинники возбуждённо загалдели.

— Возьмёте, — стараясь сохранять невозмутимое выражение лица, сказал Эвмен, — если Линкестиец отдаст.

— Ой, напугали ежа голой жопой! — хохотнул князь, — у нас новый великий полководец завёлся? Слыхали, братья? Всякого, кто носит имя Александр, следует бояться!

Новый взрыв веселья.

"А ведь сын Филиппа тебя даже из урны своей золотой пугал до полусмерти. До снега ты в нужнике просидел, а теперь хорохоришься?"

— Мне тут сорока на хвосте весть принесла, — снисходительным тоном заявил Клит, — Линкестиец со своими друзьями-афинянами завяз под Амфиполем. Который месяц там торчит?

Один из дружинников, сидевший следом за Оролесом, растопырил перед собой пальцы и напряжённо хмурил брови. Эвмен живо представил себе, как от трения мыслей в черепе варвара, из ушей того вот-вот повалит дым.

— Четвёртый. А может пятый.

— Или шестой, — подсказал Оролес.

— Я думаю, — сказал Клит, — это надолго. Потом Линкестийца начнут покусывать одрисы, трибаллы. А может уже взялись. Там, на севере, много развелось обиженных. Линкестийцу не до нас. А вот если в Пелле сядет Молосс, он будет в первую очередь смотреть поближе к своей отчине. Ну и на нас глаз падёт. Так?

Эвмен не ответил.

"Он не хочет причастности к этому делу, видит его безнадёжность. И ведь знает откуда-то, пёсий сын, что денег у нас нет. Хотя, чему я удивляюсь, чтобы сосед не знал, что у соседа за плетнём делается? Если уж он откуда-то знает про Амфиполь, то услышать, что за ближайшей горой происходит — только уши растопыривай. Я не могу обещать ему деньги, а что могу?"

Он знал, что может предложить. Знал, что царь согласится на такие условия, ибо ещё в Додоне посол, обсуждая способы убеждения князя дассаретов, упомянул и этот. Александр промолчал, не возразил — тот случай, когда молчание красноречивее любых слов. Узнай об этом Олимпиада — сжила бы со свету кардийца, взглядом испепелила бы на месте. Потому ей знать пока незачем, а царь... Что царь? Многое может случиться за десять лет, когда всего один год весь мир с ног на уши поставил и хорошенько встряхнул. Многое может случиться, да только богам подобные обещания в устах смертных слаще нектара и амброзии — страсть, как любят олимпийцы проследить за исполнением таких вот клятв, которые произносились с приговором про себя: "А чего там загадывать за десять лет, всякое может..."

Эвмен решился.

— Захмелел я. Неразбавленное пьёте, я не привык. Эллины одну часть вина с тремя частями воды смешивают, а македоняне — один к одному.

— Это Филипп их так разнежил, когда эллином стать решил — усмехнулся Клит, — я помню, ещё послы царя Пердикки, которого мы на копья подняли, пили по нашему и не морщились.

— Эллины поначалу и Филиппа звали варваром. Кое-кто и до самой его смерти так именовал. А вот сына уже признали ровней себе. Вся знать македонская наприглашала отпрыскам своим в учителя и воспитатели эллинов, и одрисы в том македонянам подражают. А Эпир не считают в Афинах варварской страной уже двести лет как.

— Ты куда клонишь? — прищурился князь.

— К тому, что если бы Филипп остался в козьей безрукавке, как бы ни бил он эллинов, а не объединить ему их, не повести рать Союза на покорение Ойкумены.

— Филиппа зарезали, — напомнил Клит.

— Я не о том.

— А о чём? Не говори загадками, кардиец.

— Дассареты могут и дальше коз пасти в горных долинах, а могут возвыситься. Добиться уважения Эллады. Встать вровень с Македонией, а там и превзойти её.

— Что мне до их уважения? — протянул Клит не слишком уверенно.

По интонациям в его голосе Эвмен понял, что о подобных вещах князь задумывался и не раз. Развивая успех, посол продолжил:

— Тебе, может, и нет дела, а потомству твоему? Неужто не хочешь для детей и внуков своих более великой судьбы, чем власть над козьим княжеством? Отец твой, могучий Бардилей, вроде дрова на уголь жёг? Чего бы ему и дальше их не жечь? Так ведь нет, представилась возможность, сам себя едва не за волосы втащил на трон. И всеми окрестными князьями ты, сын его, признан. Эпиром признан. Уже успел с тавлантиями породниться. Род свой устраиваешь не на один день, на многие поколения. Трон, хоть деревянный, но уже искусно резной. А чего бы дальше не пойти, позолотой его украсить? И то — не предел...

— Что ты хочешь мне предложить, посол? — князь резко перебил кардийца, пронзив его взглядом едва не насквозь.

— У твоего сына, Агрона, недавно родилась дочь.

— Так, — кивнул Клит.

— Ну, у вас товар — у нас купец.

— Так, — снова качнул головой князь.

— Ты, князь, может, и дальше Македонию грабить будешь, да вот царём её никогда не станешь. И сын твой не станет. А вот внучка твоя сможет. И дети её смогут.

— Моей внучке полгода, — сказал Клит.

— Царю Неоптолему — год.

— Царь в возраст войдёт лет через пятнадцать. Много воды утечёт.

— Женить можно и раньше.

— Ну да, — согласно кивнул князь, — когда женилка отрастёт. Хотя срок не намного короче. Ты, кардиец, это сам придумал? Молосс-то знает, какими ты тут предложениями разбрасываешься?

— Он сможет лично произнести вместе с тобой слова клятвы, когда войско его пройдёт мимо Пелиона на север.

Клит задумался и молчал довольно долго. Потом сказал:

— Ты очень интересный собеседник, Эвмен. Я бы хотел ещё с тобой выпить. Давай вмажем разбавленного, пока ты под стол не упал. Чего-то меня потянуло сегодня на беседу. Долгую.

Эфес

— Ты уедешь сегодня?

— Да.

— Возьмёшь меня с собой?

— Нет, тебе лучше остаться здесь. Я не буду сидеть на одном месте.

— Считаешь, я буду обузой?

Птолемей лежал на животе, подложив под подбородок кулак, а Таис прижималась сбоку, закинув бедро ему на поясницу. Афинянка перебирала жёсткие тёмные волосы на затылке Лагида и ревниво поглядывала на тонкий солнечный луч, что пробившись сквозь щель между створок закрытых ставень, неспешно полз по подушке, приближаясь к лицу Птолемея. Настойчивое напоминание, что ночь, казавшаяся бесконечной, в очередной раз не смогла удержать своей власти над миром и растворилась в розовой заре. Начался новый день. День разлуки.

— Почему ты молчишь?

Птолемей не ответил. Таис вскочила и перевернула его, не сопротивляющегося, на спину. Уселась верхом, уперев ладони в грудь македонянина, выпуклостью не отличавшуюся от геракловой "мускулатуры" бронзового панциря.

— Почему ты молчишь?

Птолемей крепко зажмурился и поморщился: пока его вертели, луч солнца резанул по глазам.

— Ты не будешь в безопасности рядом со мной.

Таис скользнула вперёд, намереваясь обнять, прижать его голову к своей обнажённой груди, побаюкать, как ребёнка, но, задев соском щеку Птолемея, отпрянула.

— Колючий!

Птолемей поскрёб подбородок.

— Стал забывать бриться. В Сардах бороду отрастил, чтобы поближе к лидийцам быть, не выделяться и ненужных мыслей в их головах не рождать, а в Милете смахнул её к воронам. Надоела. Но бриться успел отвыкнуть.

— Чем вам бороды не угодили, македоняне?

— Так придумал Александр, чтобы противник не мог за неё схватить в бою. Для него не существовало мелочей.

— Я слышала, спартанцы зовут вас за это бабами.

— Скоро длине и витиеватости лаконской речи станут завидовать лучшие ораторы.

Таис слезла с Лагида, подошла к окну и распахнула ставни. Солнечный свет хлынул в комнату, выхватывая из объятий тьмы очертания наполнявших её предметов, облёк фигуру девушки в красное золото. Таис потянулась, приподнявшись на носках. Птолемей залюбовался подругой.

Афинянка повернулась.

— Думаешь, я стану помехой в собирании красоты?

— Не ревнуй, — покачал головой Птолемей, — я не нашел никого лучше тебя. Но я действительно не могу взять тебя с собой.

Их встреча прошла буднично, если не сказать, холодно. Менелай не известил брата о приезде афинянки и Птолемей, появившись в Эфесе, первым делом устроил себе отдых в компании флейтисток, чем изрядно остудил Таис радость встречи. Ревность для гетер — чувство дикое, непредставимое. Так учат их в коринфской школе. Но возможно ли перебороть природу? Разве одним мужчинам свойственно желание единолично обладать?

Увидев афинянку, Птолемей разинул было рот от удивления, но совладал с собой мгновенно. Согнал с колен наигранно стонущую голую девицу, резким жестом отправил прочь остальных. Оделся.

— Я не знал, что ты здесь.

Он спокоен, невозмутим. Таис тоже быстро подавила мимолётную вспышку ревности. Разве она имеет право осуждать его? Или она сама не была с другими мужчинами с момента их знакомства? Была. И даже не всегда ради денег: в заветном сундучке достаточно "сов". Не супруга, не рабыня, жрица Афродиты, славящая богиню в объятиях мужей, она не связана с Птолемеем никакими обязательствами. Как и он с ней.

— Я приехала к тебе.

Он не стал задавать дурацких вопросов: "Зачем?" Он действительно был очень рад её видеть, а каменное лицо — от забот, что легли на плечи тяжким грузом.

Прежде Лагид за такую ношу не брался. При дворе покойного царя Птолемей состоял лишь одним из соматофилаков, телохранителей Александра. Знай себе крути головой по сторонам, высматривая опасность, в бою держись рядом, а всей ежедневной рутины — устройство постов и только. Да и то, старшим был Чёрный Клит, а он, Птолемей, лишь одним из его помощников. Александр, конечно, выделял Лагида. Кто такой Клит? Соратник отца. А Птолемей — друг детства. Правда, не единственный, к тому же в первых рядах всегда Гефестион. Тому дел находилось больше и гораздо значительнее. Царь помнил о своих друзьях, постепенно задвигая в тень ближников отца. Как знать, какое занятие он придумал бы Птолемею, что позволило бы в полной мере раскрыться способностям Лагида, если бы не Граник.

После гибели Александра, Птолемей без оглядки, как с высокой скалы в прибой, нырнул в дела, для которых умение ловко работать мечом требовалось едва ли не в последнюю очередь. По правде сказать, после Граника он и в бою-то не был ни разу, но разве одними воинскими доблестями удержать от разбегания хрупкий союз, что стремительным рывком создал Антигон? Нет. У Монофтальма достаточно воинов. А таких, как Лагид — умных, проницательных, прозорливых, умеющих красно говорить, способных увлечь людей, зажечь их без принуждения — кот наплакал. Никто не удивился, когда стратег-автократор, выступая по Царской дороге на Анкиру и Гордий во главе союзного войска, отставил в тылу Птолемея, назначив его своим заместителем, наместником в Ионии, единой и такой разношёрстной. Эта новая должность именовалась хилиархией. Прежде хилиархами звались тысячники, командиры щитоносцев, а теперь вот смысл несколько иной. Лидийцы, так и вовсе, не мудрствуя, прозвали Птолемея в привычной для них манере, хшатрапавой. Сатрапом, то есть, если на эллинский манер сказать.