— Ищи белые тряпки! Те же портянки, полотенца! На палки, штыки наденем. Не хочется загнуться от дружеского огня! Пальнут из пушки, с перепугу — потом разбираться будут.
А толпа пленных у нас уже — внушительная. Стоят в снегу на коленях, нога на ногу, руки за головой в замок пальцев. Я видел по телевизору. Не знаю насколько это оправданно, но связать их всех — просто нереально. А от дороги бежит целый девятый вал сдаваться. Оружие бросают кто где. И около мёртвого танка — уже гора винтовок и амуниции.
Лошадь тащит кавалерийскую пику. У меня — шок. Откуда? Была в горе сданного оружия. Времена лихих конных атак ещё не закончились, оказывается. Это я думал, что холодное оружие должно исчезнуть в век автоматического оружия, а вот румыны — не думают. Да, и наши. Наши "гусары", что воевали несколько дней бок о бок со штрафниками, также таскали свои шашки на боках. Не видел, чтобы применяли — воевали как пехота. До противника добирались с ветерком, спешивались и воевали пешими, но шашки таскали исправно на боку.
Вижу широкогрудые танки, что утюжили снежную целину, в поднятой ими самими, вьюге. Спешно привязываю белое полотнище с бурым пятном, к пике лоскутами ткани, распущенными на полосы. Простынь это. Была. И кого-то на ней убили — пятно старой крови было немаленьким. Даже этим не побрезговали мародёры европейские. Вздохнул — и нам сгодилось.
Стал махать получившимся "японским" флагом над головой. Залез на башню, встал в полный рост. И опять забыл о пленных. Снять меня — как два пальца об асфальт! Обошлось.
Гулко, каким-то тупым-протяжно-звонким буханьем стрельнули танковые пушки. Характерно, так. Не спутаешь. Аж сердце подпрыгнуло — как я соскучился по этому звуку!
Два куста разрывов встали у дороги. Как стоп-сигнал — по эту сторону взрывов всякое движение — прекратилось. Вся масса людей — залегла. Там, дальше, за разрывами — ускорились, бросая оружие, амуницию, обоз.
Мать моя женщина! Какие красавцы! Это я любовался нашими танками, легендарными Т-34, что широкогрудыми кораблями летели над белым морем снега, качаясь на этих снежных волнах. В поднятой танками снежной пурге и не заметил, что танки облеплены заснеженными, как снеговики, людьми, что жались к броне.
Крайний, левый танк, резко крутнулся на резко вставшей колом гусенице, полетел к нам. Я думал, при этом манёвре, люди с него посыплются, как брызги от собаки — удержались.
"Наши" пленные вскинули руки в небо. Я ещё рьянее закрутил флагом над головой.
Танк резко встал. Снег — полетел дальше, оседая на пленных, что шарахнулись от него, падали на отёкших от долгого стояния на коленях ногах, друг на друга. Башня с жужжанием покрутилась вправо-влево, обведя нас стволом 76-мм пушки, замерла в направлении танка румын. Посыпалась с брони пехота, отряхались, крутя корпусом, как уже упоминавшиеся собаки, не опуская оружия с нас. Круто! Зрелище, достойное руки Тарантино.
— Свои! — кричу, — Русские! Штрафная рота Н-ской дивизии М-ской армии. Донской фронт!
Стволы автоматов чуть дёрнулись, чуть опустились.
— Боец Кенобев! Штрафная рота. М-ская армия! Это наши пленные! — опять кричу.
Открываются, почему-то — с грохотом, танковые люки. Оттуда — пар. Из пара — танкисты. Двое — как спрыгнули, сразу повалились на землю. И лежат, раскинув руки. Отдыхают? Так тяжело им пришлось?
А командир танка, в зимнем комбинезоне на меху, в танкошлеме меховом, в унтах, неспешно открыл планшет, сверился с ним нахмуренно, снял перчатки, махнул мне:
— Спускайся, боец!
Я спрыгнул. Подошёл. Танкист протянул руку, смотрит прямо в глаза:
— Капитан Анистратов, Н-ская бригада. Как вы тут оказались?
Руку жмёт крепко, в глаза смотрит пристально.
— Так мы тут и были! Ниоткуда не оказывались. Уже третий день ведём тут бой. Сначала отбили село, теперь — удерживаем, — отвечаю я.
— У меня тут, наших — не числиться.
— Бывает, гражданин начальник. А мы — есть. Вот, танк подбили, мадьяр порубали, повязали — этих вот.
— Молодцы! Доложу о вас командованию. Молодцы! Тяжко было?
— Нормально. У штрафников — легко не бывает.
— Ну, да. Верно. А что там, не знаешь?
— Вчера — наша дивизия билась. Уже сутки — ничего не слышим.
Капитан покачал головой, повернулся к усатому дядьке из танкодесантников:
— Оставь тут пару человек, мало ли. Нет, пятерочку. Двоих — мало. И, вот что. Сам останься. Понял?
Усатый, злобно глянул на меня, кивнул.
— Ну, бывайте, штрафные! Повтори фамилии!
Я — продиктовал. Капитан записал карандашом в свой планшет, захлопнул, шагнул к танку.
— К машине, — как-то буднично, вполголоса сказал.
Но, танкисты подорвались, полезли по танку в люки. Десант — на броню. И пристёгиваются. Вот почему они не свалились! Капитан сел на башню, ноги — в башню, схватился за свой люк, что закрыл ему грудь, как щитом, что-то крикнул в машину. Потом козырнул нам, танк взревел, пошёл, выкидывая позади комья снега.
Наши! Победа! И мы — живы!
Воткнул пику в решётку радиатора битого танка. За башней. Полотно хлопнуло на ветру. Без сил сел на башню, уронив голову и руки. Сил совсем не осталось. Напряжение схлынуло, как вода, выпушенная из запруды, оставив голые камни на пустом дне моей души.
Косяк.
Так как нас стало на 6 автоматов больше, заставили часть пленных копать могилы. Ребят надо хоронить.
А пленных становилось все больше и больше. Сами приходили, приводили пленных десантники танковой бригады.
Равнина перед пепелищем села оживала. Текли ручейки румын, как стада овец, сгоняемые овчарками-автоматчиками в бледно-жёлтых, как слоновая кость, дублёнках. Пошли грузовики с пехотой. Нашей пехотой. Тут уже многие были, как и мы — в ватниках и шинелях защитного цвета. Зашныряли мотоциклы с опулемётченными колясками.
Егор суетился, как заведённый. Глаза его блестели азартным огнём. Лошадь — кашеварил. Десант поделился сухпаем и концентратами. А я — так и сидел на башне танка, обняв пулемёт. В абсолютной апатии. Ходили люди, что-то спрашивали, что-то мне кричали. Мне было — фиолетово. Не хотелось даже моргать, не то, что рта раскрывать. Слезть с танка — не было сил. Зад уже примёрз, но подняться, оторвать седалище от ледяной стали — было выше моих сил.
— Бог в помощь! — слышу крик.
Акцент странный. Как у Лаймы Вайкуле. Скосил глаза. Стоит боец, улыбается. Привел толпу пленных. Он — не из танковой бригады. Знаков различия нет. Штрафник? Не знаю такого. Оружие у него — занимательное. АВС. Автоматическая винтовка. Редкое. До войны выпускали небольшой серией. Капризное, не для всех. Для умелых и заботливых рук. С привычкой к обращению с техникой. Какая-никакая — а автоматика. Бросили производство — выходило дороже пулемётов ДП. Откуда он взял? Штрафник? И это обращение, не комсомольское.
Звоночек тревоги тихонько звякнул, но не в пояснице, а в затылке. Я выпрямился, с трудом разлепил слипшиеся губы:
— И тебе не хворать! Откуда ты такой красивый?
Боец махнул рукой в сторону села. Лицо улыбается, а глаза — нет. На ногах — сапоги с коротким голенищем. Многие ходят в трофейном. И штаны — не наши. Видно, плотные, но не ватные и не шерстяные, грязные. Не видел таких. На теле — ватник, застёгнутый на все пуговицы. Скатка шинели. Румынской. Всё как обычно — сборная солянка, сам так хожу, но в затылке звенит — штаны странные, цвет грязи на ватнике и штанах отличается, редкое оружие.
— А сам — откуда будешь? Рига, Таллинн, Даугавпилс? А, латышский стрелок?
Боец удивлён. Не успевает ответить, я спрыгиваю с танка (откуда силы взялись?) так близко к нему, что он отшатнулся, хватаясь за винтовку. Щаз! Ногой подбиваю ему ноги, припечатываю в нос открытой ладонью сверху вниз. Но, он — боец, извернулся, упорно тащит винтовку. А ведь за поясом — финка. Значит — не твоя. Даже не вспомнил о ней. Да и узнал я её рукоятку — она торчала из-за голенища одного из Бульдогов ротного.
Такая злость меня обуяла, что стал бить этого прибалта — не соизмеряя сил. Он ничего не мог мне противопоставить — в Ярости я — чертовски быстр. Подныриваю под его удары, пробиваю в корпус, в голову, пинаю сапогами в колени.
Все вокруг замерли в удивлении и нерешительности — никто ничего не понял. Почему я накинулся на бойца, за что бью? Что на меня нашло? Усатый десантник, старший сержант, кричит, но ему идти — восемь шагов, стрелять — не станет. Егор и Лошадь просто рты поразевали, румыны — отшатнулись подальше, как от огня.
Когда прибалт упал, продолжаю пинать его. Со всей возможной злостью. Ещё и под нас вырядился! Румын привел! Не уйдёшь, гнида! Слышу, как что-то хрустит. Чувствую, что усатый — близко. Падаю коленями на живот прибалта — он складывается, бью каской ему в лицо, проворачиваюсь на коленях — усатый десантник уже тянет ко мне свои грабли. Нащупываю финку Бульдога ротного, выхватываю, опять проворачиваюсь. От боли прибалт опять складывается — вовремя. Резким движением стряхиваю с финки ножны и вгоняю финку прибалту в лицо.
Удар прикладом автомата меж лопаток отправляет меня на заслуженный отдых.
* * *
— Ну, и что ты натворил, ишак? — слышу скрипучий голос. Ротный!
— Живой! — хриплю. И стонаю от боли в спине.
— Я-то жив. А вот ты теперь — точно не жилец!
Барахтаюсь, светя исподним сквозь порванные от пояса до пояса штаны — руки связаны за спиной. Сажусь, наконец. Я всё тут же. Вот и тело прибалта. Финка так и торчит у него из глаза. Ротный сидит на корточках передо мной:
— Ты зачем его убил?
— Это тот самый снайпер, что в селе нам жить не давал. Под нас вырядился! Слинять хотел!
— Это штрафник Таугняйтис, тупая твоя башка!
— А штаны? А винтовка?
— Завалил он того снайпера. Штаны — его. И винтовка. Заслуженный трофей.
— А финка? Это же твоего Бульдога ножик!
Ротный встаёт и... бьёт меня ногой в лицо. Падаю. Кровь во рту — губы разбиты.
— За бульдога. Геройский был боец. Погиб он. И финку Таугняйтису — я сам вручил. Ну, ты и сука, Кенобев!
— Это что это? Я — ошибся?
— Пипец тебе, Кенобев! Теперь — точно шлёпнут. И поделом! Задрал ты, в доску!
Ротный плюнул мне прямо в глаз.
Но, мне было уже похеру! Я — ошибся! Я убил невиновного! Я — убил! Я — убийца!
Я взвыл волком, катаясь по снегу, горячие слёзы обиды хлынули из глаз.
* * *
Мир рухнул. Я за эти полтора года войны убивал много и часто. И чужих, и своих. Но, впервые — невиновного. Как мне теперь жить? Как смотреть в зеркало? Я — мразь! Подлый убийца, убивший беззащитного, как младенец, прибалта. Что он мог противопоставить моему "турбо-режиму"? Ничего. Он даже защититься — не мог.
А я — ошибся. Сделал неверный вывод из случайных предпосылок, не обладая железными доказательствами. Штаны, винтовка, финка. Прибалт. Ну, да. Я ещё и — расист. Первое подозрение — прибалт. Забыл, что прибалты-снайпера — это из другой оперы. Из другой войны. С Кавказа. Войны, которой ещё не было. Попутал. Заплутал во временах, патрульный времени, нах!
Шёл я, понурясь, механически переставляя ноги. Тяжесть свершённого мной — раздавила меня. Нелепость ошибки, невозможность ничего изменить, ничего исправить — уничтожала.
— А? — спросил я, поняв, что это у меня что-то спрашивают.
Старшина роты. И он выжил. Смотрит сейчас на меня, ждёт ответа.
— Обещаешь не сбежать? — опять спросил он, поняв, что я не услышал вопроса.
Я горестно усмехнулся:
— Куда мне бежать? Нет. Не побегу. Во-первых, некуда бежать, во-вторых — незачем. Каждый должен ответить за свои ошибки. Я — ошибся. Да так, что просто... Нет, не побегу. Нет мне прощения. Пусть расстреляют. И — поделом.
— Вот даже как? — присвистнул старшина.
— Хуже. Понимаешь — ещё никогда я не считал себя виновным. Никогда! Да, я — косячил! Но, никогда — фатально. Всё можно было исправить. Вот, плен взять. Ну, попал. Так не сдался же я в плен! Взяли меня беспомощного! Да, допустил, виноват! Но, знал, что можно исправить! Бежал, вышел, сдался, штрафник — всё это техническая сторона, технология исправления. А тут — не исправить! Не вернуть человека!
— М-да. Он того снайпера из обычной трехлинейки перестрелял. Стрелок от Бога! Поэтому ротный всего его и одарил. Теперь локти кусает.
— Он-то — локти! А я — хоть стреляйся! — кричу я и смотрю на кобуру старшины. Успею!
— Даже не думай! — старшина очень резво накрыл кобуру рукой, — И что это даст? Одного стрелка потеряли, ещё и ты руки на себя наложи! Кто врага будет гнать?
Я усмехнулся:
— Какая разница — сам или расстрельная команда?!
— Ну, рано ты себя судишь. Раньше трибунала.
— Что мне суд трибунала! Я сам себя осудил — что мне суд!
— А ты опять по той же скользкой тропе пошёл? Себя вознёс над другими?
Я вскинулся — и сдулся. Прав. Прав старшина. Это причина ошибки. Ведь почему я так спешил прибалта завалить? Надо было мне быстрее изменника прибить, а то суд дяди Ёси — слишком мягкий. Поживёт в Сибири пару десятков лет и поедет в Америку книги писать. А потом я буду зомбированному его пропагандой пареньку бластером грудь прожигать. Не дам! Гнид надо давить! Так же я подумал? Мудрее Сталина себя посчитал.
Теперь, вот, иду, раздавленный.
— Благодарю, отец. Вправил мозги.
— Вот! Жди суда. Застрелиться — легко. Жить с этим — сложно. Жить и помнить. Каждый день — помнить! Жить за себя и за того парня. Биться за себя и за него! На урок! Понял?
— Понял.
— Вот и ладненько. Давай руки.
Он развязал меня. И тут же мне на плечи водрузили миномётную плиту — тащи, как на Голгофу! Чтоб слово с делом — не расходились.
— Старшина, а как вы уцелели?
— Мы в овраги отступили — там и держались.
— А-а, вон что! Я как глянул — думал — пипец роте. А вас — вон как много выжило. Сколько, кстати?
— С тобой — семнадцать. Было — 18.
Я вздохнул.
— Это мы ещё раненных отправили. Раненных — под сотню. Они как нас с дороги убрали — больше и не обращали на нас внимания. А вот как вы выжили?
Я стал рассказывать. Старшина оказался хорошим собеседником — слушал внимательно, вопросы задавал направляющие и уместные.
— Так что, повезло нам, — закончил я.
— Как и нам, — кивнул старшина.
Так разговором и дорога — короче.
— А куда мы идём, вообще? Я — понятно, а рота?
— В штаб армии. Там будут нас переформировывать. Вообще-то это секретные сведения, но тебя же -расстреляют, тебе можно. Ха-ха-ха! Ты своё лицо видел? Стреляться он собрался! Ха-ха! И ещё из моего ствола! Ха-ха-ха! Ха-ха!
Он хлопнул меня по плечу так, что я аж качнулся — вот это силища в старшине! Меня! Чуть с ног не сбил! Со всем моим усилением, проведённым пришельцем Пяткиным! Пока я втыкал от удивления — его и след простыл.
Вот уж истина слова учителя Оби Вана, Квай Гона: "На каждую крупную рыбу найдётся рыба крупнее". Так-то! Нос-то задирать!
Но, скучать у меня не получилось — меня окружили бойцы штрафной роты. Остатки роты. Все. Даже ротный — в пределах слышимости. Уши греет.
— Дед, как ты это делаешь? — спросил Егор. Наверное, делегированный, как самый дерзкий.
