Но на этом мы не остановились. Весной 42го стали делать и конструкции бронеплит с пространственными внутренними перегородками — в пространстве между металлическими пластинами стали устанавливать под углом металлические планки, если смотреть с верхнего или нижнего торца, то между наружными пластинами получался набор треугольников. Эти планки заставляли пулю смещаться вбок — теперь ей приходилось проминать стеклопластик не только острым концом в направлении своего движения, но и боковой поверхностью в направлении, под углом в первоначальному движению — получался эдакий 'рикошет', который к тому же происходил в сильновязком пространстве. Порой получалось, что пули торчали из бронепластины, не в силах преодолеть возросшее сопротивление преграды. Конечно, бронепластину при этом очень сильно дергало вбок, так что пришлось усилить ее крепление, но это ощутимо снизило ранения от высокоскоростных пуль. К этому времени мы увеличили размеры пластин до размеров тридцать на двадцать сантиметров, чтобы перекрыть весь корпус по ширине. А некоторые бойцы навешивали еще и дополнительные композитные пластины, закрывавшие полосу в десять сантиметров вдоль передней поверхности туловища. Такие конструкции из двух плит удерживали и прямой выстрел из винтовки, при этом бойцы отделывались обширными синяками, даже без сломанных ребер или обширной контузии — большая площадь двух пористых каучуковых подкладок хорошо вбирали в себя импульс, полученный бронепластиной от пули. А к лету мы разработали уже третью систему станкового крепления — на поясницу надевался ремень с полужесткими вертикальными элементами, и уже на них крепились пластины — нагрузка переместилась с плеч на ноги, человек меньше уставал, ну а ноги мы тренировали как ничто другое — именно они были главным рабочим инструментом бойца.

Глядя на нас, немцы начали выпускать броники только по результатам провального для них лета 42го года — до этого пехота, конечно, использовала наши трофейные, делала что-то в мастерских, но на высшем политическом уровне они начали делать их только осенью. Если на низшем и среднем уровне у них было много вменяемых и толковых людей, то верхушка первые полтора года войны пребывала в каком-то вымышленном мире — успехи вскружили им голову и они были совершенно неадекватны изменившейся обстановке — они ее просто не хотели замечать, пока не потеряли Кенигсберг.

Конечно, этим мы подложили свинью Красной Армии — ну так пусть и сами шевелятся, тем более я помню, что уже в Сталинградской битве применялись кирасы. Так что адеквата там было гораздо больше. И поступить по-другому, придержав броники, я тоже не мог — только так, мелкими технологическими преимуществами, мы и могли выстоять первые два года, пока не научимся воевать крупными соединениями и пока не выйдем на массовое производство тяжелого вооружения.

ГЛАВА 24.

А проблему крупных соединений мы пока решили не форсировать. Стратегические наступления нам все-равно были недоступны из-за несовместимых весовых категорий — только глухая оборона, засады и рейды по тылам — а там отлично справляются и комбаты, координируя свои действия с соседями. Махновщина, но пока работало. Все, что мы пока сделали по результатам боев — это развернули одиннадцать наиболее успешных батальонов в полки с соответствующим повышением званий и должностей. А высшие командиры РККА, кто не захотел или опасался возвращаться на большую землю, занимались обеспечением боевой и тыловой подготовки — проверить чистоту полов или наличие запасов на вещевом складе они вполне могли. Тем и занимались, оставив даже обучение наших войск нашим же специалистам — они обучали тому, что было нужно нам и в наших условиях. Крупные соединения под единым командиром нам все-равно потребуются, вот только командир должен быть грамотным, приученным к нашему способу войны — протискивание через слабые направления, окружение и последующее отбитие деблокирующих атак, контратаки, нападения на колонны, и никаких лобовых атак в полный рост — если только демонстрации атак на дальних дистанциях, чтобы заставить немцев понапрасну расходовать боеприпасы.

Естественно, все это подкреплялось мощными грузовыми потоками на вездеходах и транспортных самолетах, где позволяла местность — и на автомобилях, а где позволяли расстояния — и на лошадках — запряженных в телеги или просто вьючных — по ситуации и наличию транспорта. Комбаты хотя и координировали действия между собой, но не всегда успешно — мешали недостаток владения обстановкой, а то и просто амбиции — все прошли уже не один десяток боев, поэтому далеко не всегда могли обуздать свое эго и начать выполнять задачи, которые стояли перед соседями, когда были и другие, не менее вкусные задачи.

А сил батальонов хватало не всегда — мы не могли окружить например полк, не говоря о дивизии — только поставить заслон на каком-то направлении, чтобы перенаправить крупное соединение немцев в другую сторону. Справедливости ради надо отметить, что и такой карамболь сильно трепал немцев — батальоны занимали несколько взаимосвязанных оборонительных позиций на направлениях наиболее удобного движения, и немецкая часть, словно шар от бортов, отскакивала от очередной позиции, чтобы через некоторое время упереться в следующую и отскочить уже от нее, и так, пройдя по касательной к нашим позициям несколько раз, в конце концов вырваться из частичного окружения, как правило уже без тяжелого вооружения и с большими потерями, но все-равно не уничтоженная полностью. При наличии у нас общего командования даже уровня полка дивизия скорее всего просто не вышла бы к своим — достаточно было перекрыть еще пару-тройку направлений — и все — она бы так и тыкалась в нашу оборону, пока бы не закончилась. И только отсутствие координации, которой все должны подчиняться, позволяло им вырываться.

Казалось бы — ну договорились между собой комбаты — и окружили немецкую дивизию. Но не все так просто — в полный рост встают приоритеты конкретных исполнителей, которые нагружены своими задачами и не могут просто так по своей прихоти переключиться на задачи, поставленные перед другими исполнителями — сначала надо согласовать изменение задач по командной вертикали. Вместе с тем, подчинение частей одному командиру позволяет быстрее реагировать на ситуацию. В этом случае части просто исполняют приказ своего командования, которое лучше видит общую картину, потому что собирает информацию, поступающую от подчиненных частей. Если же какие-то части, задействованные в операции, подчиняются другому командиру, приходится посылать тому запрос на исполнение приказа его частям, тот командир должен вникнуть в 'чужую' ситуацию, за которой он вообще-то не особо следит — своих дел хватает, и если приказ не противоречит его целям — приказать исполнить его, а если противоречит — тогда мог и не приказать — и тогда бы пришлось обращаться в более высокие инстанции — а это снова время. Ведь почему отдельный командир не из той же иерархии не исполнит чужой приказ ? Потому что у него есть свои цели и задачи, приказы, отданные его командованием. Вот для чего и нужны были крупные части под единым командованием — у мелких просто не хватало сил для того уровня операций, на который мы сейчас выходили. И ускорить процессы мы никак не могли — оставалось ждать, пока командиры вырастут сами, мы лишь слегка подталкивали этот процесс, когда отдельным успешным командирам ставили задачи, которые чуть превышали их уровень, одновременно придавая им какие-то средства усиления, в том числе и по их запросам — и смотрели — и как он спланирует, и как справится, с задачей.

Сама предметная область — общевойсковой бой — была довольно медлительной сущностью. Это не натренировать бойца в преодолении полосы препятствий — ногой оттолкнулся, перемахнул изгородь — и уже ц цели. Нет, в общевойсковом бое все происходит как в замедленной съемке — пока будет разведена местность и противник, пока выполнен расчет потребных сил и подтянуты резервы, боеприпасы и топливо — все эти детали, на которых командиры могут потренироваться и показать себя, требуют времени гораздо больше, чем на индивидуальную подготовку, где все видно буквально в течение пяти минут. Так что единственное, что мы могли улучшить — это выполнять как можно больше операций, чтобы можно было пропустить через них как можно больше командиров. Это хотя и не ускоряло процесс роста каждого конкретного командира, но зато хотя бы давало нам возможность набрать пул потенциальных кандидатов на командование крупными соединениями, и потом терпеливо, словно под микроскопом, изучать все их движения, не забывая и оглядываться по сторонам в поисках других — вдруг успехи были случайны. Время — вот чего нам больше всего не хватало.

Поэтому мы старательно и терпеливо придумывали все новые и новые операции, одновременно стирая этим рашпилем наиболее боеспособные немецкие части. Так, начавшись летом 42го, эти маневренные бои продолжались до начала февраля 43го года, когда изменившаяся обстановка на Западном фронте поменяла всю конфигурацию сил. И виной тому были мы, еще точнее — я.

У немцев появились высотные зенитные ракеты. Как потом выяснила советская разведка, одна из наших ракет проломила фюзеляж немецкого бомбардировщика, но не взорвалась — издержки массового производства. Немцы уволокли трофей, разобрали по винтикам, и уже через пять месяцев, как раз в феврале, последовал разгром восьмой воздушной армии американцев, которую те перебросили в Англию еще летом 42го. Несмотря на то, что американцы летели на бомбежку ночью, из налета второго февраля 43го из семисот машин вернулось сто двадцать — остальные густо покрыли своими обломками поля Германии и Голландии. Американцы и до этого отмечали появление у немцев нового оружия, но оценивали его эффективность как невысокую — что-то такое взрывалось, но наносило приемлемые потери. Оказалось, немцы просто отлаживали технологию, тактику, и копили запасы. А затем вдарили. Часть ракет была осветительными снарядами. Залетев на высоту девять километров, они начинали медленно спускаться на парашютах, отлично подсвечивая цели уже для боевых ракет. Немецкие операторы пунктуально тратили по три ракеты на самолет, что приводило к огромным повреждениям и потерям — когда такой двухсотмиллиметровый гостинец взрывался в плотном строю бомбардировщиков, доставалось многим — взрывная волна раскидывала бомбардировщики в стороны настолько мощно, что пилоты не успевали компенсировать внезапное изменение плотности воздуха и машины, подпрыгивая на неожиданных ухабах, сталкивались друг с другом. А то и, если взрыв был недалеко, самолет мог налететь крылом на внезапно появившуюся область воздуха высокой плотности — и привет. Это как если бы на пути вдруг появился огромный валун — плоскость крыла отлетала только так, да и корпус получал обширные повреждения.

А ведь помимо ударной волны, ракеты начинялись и готовыми поражающими элементами. Стальные двухсантиметровые шарики прошивали корпуса самолетов насквозь, разрывая тяги управления, ломая элероны, разбрызгивая тела пилотов, стрелков и штурманов по изрешеченным внутренностям самолетов. Обстрелы были недолгими — над одной батареей каждая группа бомбардировщиков проходила минут за пять. Но это были кошмарные минуты, а батарей было много — ракеты — это дешево ! И над каждой батареей группы бомбардировщиков сыпали вниз обломками машин. Позиции отстрелявшихся батарей вскрывались выпущенной ими подсветкой и американцы пытались их обходить, но натыкались на до поры молчавшие позиции и те выгрызали у жертвы свою законную добычу. Двести пятнадцать пусков из семидесяти пусковых установок слизнули с неба около трехсот самолетов. Еще столько же были повреждены, но продолжали лететь. Хотя ни о каком строе речи уже не шло — группы распались, пилоты лихорадочно сбрасывали бомбы в леса и поля и ложились на обратный курс. Но это было еще не все. В дело вступили немецкие ночные истребители.

Дождавшись, когда свое слово скажет новое оружие, они цепко насели на разрозненные бомберы и стали практически безнаказанно расстреливать беззащитные цели. Налетая втроем-впятером с разных направлений, они раздергивали оставшуюся оборону и добивали подранков. Трассеры вгрызались в жирные туши, вырывали из них куски обшивки, отрывали части крыльев и корпуса, и некогда гордые машины в огненном вращении устремлялись вниз. Собственно, выжила только группа, летевшая самой последней. Они слышали панический эфир, но не понимали что происходит, пока сами не попали под обстрел первого зенитно-ракетного дивизиона. Все сразу стало кристально ясно. Скинув бомбы, группа дружно развернулась и направилась домой, и при этом успешно отбилась от атак истребителей — ее строй не развалился и те были встречены плотным огнем многочисленных крупнокалиберных пулеметов.

Британцы посмеялись над пугливыми янки, и на следующую ночь устроили свой налет. Не вернулся никто. Все пятьсот машин остались на ухоженных европейских полях. Германия с облегчением вздохнула и принялась клепать сотни ракет. Англосаксы утерлись, выдали широкую улыбку и стали 'наращивать силы' и 'выполнять передислокацию' — американцы быстренько вернули остатки разгромленной армады в Америку, англичане нарастили выпуск истребителей и стали усиленно рыть бомбоубежища.

ГЛАВА 25.

Мы также ограничили полеты своих высотных бомбардировщиков — только разведка и точечные удары по штабам, складам и мостам, да и то если они находились на отшибе — в крупных населенных пунктах была высока вероятность установки немцами новых ракет. Появление ракет у немцев нами уже давно предвиделось — это оружие мы применяли уже более полугода, свою эффективность оно доказало, и они бы разработали его и без нашей ракеты — она просто ускорила работы, показав эффективность нового оружия. Ну и применение каналов в порохах твердотопливных двигателей тоже наверняка ускорило их работы — не то чтобы немцы о них не знали — знали, каналы издавна использовали, когда хотели сохранить постоянную поверхность горения и тем самым обеспечить равномерное сгорание пороха. Но мы применяли дифференцированные каналы, с которыми вначале горения площадь поверхности была выше и соответственно ракета при старте быстрее набирала скорость, а уж потом она просто поддерживалась — высокий начальный импульс был нужен, чтобы ракета, когда сойдет с направляющих при старте, не заваливалась от своей массы. Хитрость, которую мы открыли после нескольких десятков неудачных запусков.

Так что неожиданностью немецкие ракеты не были, мы уже несколько месяцев создавали и отлаживали оружие противодействия — установили на бомбардировщики самозарядные дробовики, которые три раза в секунду выплевывали конус из стальных шариков на сто метров — достаточно для одной ракеты — не разрушит, так собьет с курса. Хотя при этом все-равно случались близкие подрывы, которые причиняли некоторые повреждения, но пока ни один наш самолет не был сбит. Причем народ тут же придумал как еще можно использовать новое оружие — стрелки с удовольствием садили из этих дробовиков не только по ракетам, но и по истребителям фашистов. Для наших же истребителей немецкие ракеты не были страшны — и скорость истребителя была выше, и маневренность ракеты, а главное — оператора, были недостаточны, чтобы поймать машину, стремительно проносящуюся мимо. Впрочем, в отношении наших ракет можно было бы сказать то же самое — случаи сбития немецких истребителей были очень редкими.