Берег Стикса

— Ларочка, ну что ж вы? — повторила Римма, и ее улыбка чуть-чуть потускнела. — Я все понимаю, мы с вами, конечно, договаривались встретиться попозже, но у вас, наверное, важное дело...

— Римма, вам звонил Эдуард? — спросила Лариса.

— Мне звонил Антоша, — сказала Римма удивленно. — Насчет сеанса связи с тонким миром...

— Значит, Эдуард вам не звонит, — сказала Лариса задумчиво. — А как он с вами общается?

— Вы меня простите, Ларочка, — в голосе Риммы мелькнула тень раздражения, — но я понятия не имею, о ком вы говорите. Кто этот Эдуард?

— Я не знаю, как он называется в ваших терминах, — сказала Лариса, глядя Римме в лицо и видя в ее глазах глубокую, втягивающую пустоту. — Демон, темная сущность или еще как-то так. Но это не важно. Вы же его кормите?

— Я не понимаю... — она действительно пока не понимала.

— Вы его кормите чувствами своих клиентов, да? — спросила Лариса, все лучше и лучше представляя себе общую картину. — Вы его и мной кормили. А за кормежку он подкидывает вам информацию.

— Лариса, — голос Риммы стал жестким и официальным, а лицо — оскорбленным. — Я согласна устроить для вас спиритический сеанс, хотя дух, с которым вы общаетесь, темный дочерна. Я готова вам помогать, не смотря ни на что. Так за что вы меня грязью поливаете?

Жорочка сделал шаг вперед и хотел что-то сказать, но наткнулся на взгляд Ларисы, как на острое, запнулся и промолчал.

— Я могу зайти к вам перед полуночью? — спросила Лариса вежливо, снова повернувшись к Римме.

Римма переключилась с оскорбленности на обычную деловитость.

— Если уж вы зашли, то давайте договоримся. Я больше не буду рисковать своим чистым домом...

Лариса прыснула. Римма расширила глаза от негодования. Жорочка несколько раз открыл и закрыл рот, изобразив рыбку в аквариуме. Совсем невозможно удержаться.

— Извините, — пролепетала Лариса, давясь смехом. — Просто это вы очень забавно сказали.

— Так вот, — продолжала Римма величественно, как дама-тролль. — Встретимся на улице. Я покажу вам место, которое этот дух согласен посетить. Там вы увидите его... тонкое тело... без всяких, как вы говорите, наркотиков, — добавила она с ядом.

— А... — Лариса улыбнулась. — Вы решили сдать меня, как бандиты говорят, с потрохами? Сильно. Он вам чем платит?

— Да кто?!

— Эдуард. Он с вами делится награбленным, да? Или вам одной информации хватает?

— Ну довольно! — Римма вышла из себя. — Если вы не хотите...

— Ну почему же, — Лариса поняла, откуда в ней отвращение и злость. — Мы, как говорил Маугли, принимаем бой. Я приду. Посмотрим, кто кого. Закройте за мной дверь, Римма. Встретимся вечером.

И с облегчением вышла из темного пространства, наполненного старыми и свежими неслышными стонами.

А Римма с таким же облегчением защелкнула за ней фирменный секретный замок.

Перед возвращением домой, Лариса зашла в магазин за хлебом. В своей кухне она разломала буханку хлеба на части и рассовала ломти по карманам куртки.

Ее чудесная бабушка, знающая массу поверий и примет, когда-то говорила: если к тебе является неспокойный мертвец, дай ему корку черного хлеба и скажи: "Съешь и уходи". И на поминках стакан с водой накрывают ломтиком хлеба. Вероятно, в этом есть некий тайный смысл.

В конце концов, в церковном причастии хлеб изображает очень важные и светлые вещи — тело Христово, близость к Богу... Вот и предложим. Хлебца.

Не помешает.

Потом Лариса задумалась. Выполнению дальнейших планов, расписанных в сознании четко, как на карте со схемой передвижения армий для решающего удара, способствовал топор. Но топора у Ларисы не было.

До самой смерти Ворона она жила у него. Об этом не говорилось вслух, но на телепатическом уровне висела идея поменять комнатуху Ворона и квартирку Ларисы на какое-нибудь приемлемое жилье, когда Ворон "отколется" и "завяжет". Когда они поженятся.

Его смерть сломала все планы. Аппаратура Ворона, его компьютер, те его дурные железяки, без которых не существует на свете ни один уважающий себя мужчина, остались в другом измерении — кроме его чудесной самодельной голубой гитары, отправившейся за ним в Вечность. Лариса осталась в своей квартирке-игрушке, где не было дурных железяк, а были только дурацкие тряпки. В сугубо женской квартирке.

Где продаются пилы, топоры и прочие подобные вещи, Лариса никогда не интересовалась. Вероятно в магазинах хозяйственных товаров — но Лариса не пошла разыскивать топор в магазине. Ее осенила идея получше.

У нее в доме нашелся небольшой тесачок, которым она рубила котлеты в те редкие дни, когда хотела мясного. Лариса разыскала его и попробовала пальцем лезвие. Тесачок был тяжелый и острый.

То, что надо.

Лариса сунула тесачок в маленький кожаный рюкзак, перекинула ремень через плечо и вышла из дома. Теперь ее путь лежал в очень живое место.

Это место было пустырем, зараставшим каждым летом бурьяном и крапивой. Там собирались и никак не могли собраться построить дом — возвели забор и начали копать что-то в середине, но стен еще не было и помину. Зато вокруг по-прежнему росли деревья, выросшие здесь в незапамятные времена сами собой, как в лесу.

Лариса пошла вдоль забора. Ей было очень хорошо. Тут все — даже грязный забор с намалеванными на нем масляной краской условными цветочками — было полно жизни. Стройка отзывала живой суетой. От оттаивающей земли, еще покрытой кое-где коркой грязного льда, сочащейся ручьями, пахло псиной, сыростью и ожиданием. Лариса невольно улыбалась.

Она обошла забор вокруг. Под забор уходила безбрежная лужа, в луже плавала рекламная листовка строительной компании. Рядом с листовкой купалась ворона. На Ларису купальщица посмотрела неодобрительно, встряхнулась, разбрызгивая воду, и степенно ушла прочь.

Почти у самого забора росла огромная осина — цель Ларисиного путешествия.

Лариса нежно тронула ее ствол, отливающий серовато-оливковым цветом, нежный, как лайка — и почувствовала, как под ее пальцами еле заметно вибрирует пробуждающаяся в дереве жизнь. Дерево отозвалось на ее прикосновение, как настроенная в унисон струна — чувства осины были непонятны разуму Ларисы, но зацепили нечто глубже разума. Может быть, душу.

— Прости меня, — прошептала Лариса, оглаживая ладонью ствол, как ласкают животное. — Прости меня, пожалуйста, милая. Мне нужна твоя сила, понимаешь? Иначе со мной случится беда...

Ей было стыдно причинять дереву рану, будто она собиралась ушибить собаку. Но сквозь кожу ее руки пришел теплый ответ — некий неосязаемый странный толчок. Может быть, чувства Ларисы были непонятны осине, но нечто живое глубоко внутри будто бы срезонировало. Лариса впервые в жизни ощутила, что договорилась с деревом.

Возможно, еще месяц назад это показалось бы ей признаком приближающейся шизофрении — но не сейчас.

Сейчас она тщательно прицелилась и нанесла рубящий удар наискосок, надеясь, что он будет единственным. И на землю упала одна из нижних веток — не очень толстая, но, на Ларисин взгляд, достаточная.

— Спасибо, — сказала Лариса.

Она очистила крупную ветку от мелких веточек, разломала ее надвое и засунула в рюкзак вместе с тесаком. И никто ей не помешал.

Когда Лариса возвращалась домой, тучи слегка разошлись. В просвет полыхнуло голубизной; между туч протянулся пучок солнечных лучей, теплых и ярко-золотых. Это было так прекрасно, что у Ларисы защемило сердце. Она замерла на месте, глядя в небо. Ее обходили прохожие, она стояла, задрав голову, и хотела улыбаться, смеяться, плакать вместе — но ни то, ни другое не получилось. В нее втекал жаркий живой поток, наполняя собой.

Когда тучи снова сомкнулись, Лариса ушла домой. Она расстелила газету на кухонном полу и принялась обстругивать обломки ветки. Два белесых острия. Осиновые колья. Надо думать, это должно выглядеть так.

Закончив с кольями, Лариса достала из тайного места занятную вещицу. Это была старинная серебряная вилка, подаренная в свое время бабушкой. Громадная и тяжелая, с четырьмя длиннейшими острыми зубцами, с массивной ручкой, изображающей переплетенные виноградные лозы. Немного смешно использовать в качестве орудия вилку, думала Лариса, но даже живого человека можно ткнуть такой штукой очень ощутимо. А для убийства нечистой силы используют серебряное оружие. Чистый металл, к тому же бабушкина память. Может, и сработает. Лариса вспомнила школьную дразнилку: "Бойся не ножа, а вилки: один удар — четыре дырки", — рассмеялась и сунула вилку в широкий карман куртки, под хлеб.

Потом, сама себе напоминая Рипли или Аниту Блейк, и хихикая над ситуацией, Лариса подклеила колья скотчем к изнанке куртки с двух сторон от молнии. Ей хотелось бы иметь огнемет, на худой конец — какое-нибудь огнестрельное оружие, но здравый смысл подсказывал, что даже если бы оно у нее было и она сообразила бы, на что нужно нажать, чтобы получился выстрел, вовсе не факт, что пуля или струя огня попала бы в цель. Не говоря уж о том, что выходца с того света, вероятно, обычной пулей не убьешь.

Лариса чувствовала странное веселое возбуждение. Так, вероятно, чувствовал себя Д Артаньян перед дуэлью — просто кровь бросилась в голову и имелась прямая готовность мериться силами со всеми мушкетерами королевства и с гвардейцами кардинала заодно. Она подумала, что надо поесть — но только выпила чашку кофе. Хотелось послушать музыку — но включив музыкальный центр, Лариса тут же его выключила. Ее тянуло на улицу, тянуло, тянуло — и она подчинилась.

Она надела куртку, нашпигованную импровизированным оружием, и вышла.

Лариса бродила до темноты.

Она не чувствовала усталости, полная тем, чему не знала названия. Ее шаги были легки, она шла очень быстро — и город лежал перед ней, раскрытый, как протянутая ладонь. Сначала на улицах было много прохожих; потом пошел дождь, рассыпался водяной пылью — прохожие разошлись по домам. Ларисе дождь не мешал. Она ловила его лицом, губами, наслаждаясь его вкусом — вкусом холодных серых небес. Мир медленно темнел, сворачиваясь в ночь — и было жаль уходящего дня, но ночь манила, как предстоящий праздник. Лариса чувствовала, как у воздуха меняется запах: дневной бензиновый перегар, парфюмерные волны, волны испарений готовящейся пищи — на тонкий, острый, свежий аромат, нежнейшие духи сумерек.

Лариса остановилась у магазинчика, допоздна торгующего дисками с фильмами и музыкой. Ее остановили слова, прозвучавшие из динамика. Они были скорее сказаны, чем пропеты, и чуть тронуты гитарой, как туманом подернуты, и обращались лично к ней. "Город устал. Город остыл. Город впал в забытье... Веки твои наливаются ветром... Что впереди — все твое..." Это правда, правда — откликнулось все Ларисино естество. Невозможо показалось уйти, не дослушав.

Голос был незнаком Ларисе, совсем, и на голос Ворона не похож. И тем не менее, у нее вдруг появилось странное чувство обращения, прямого обращения к душе — будто Ворон попросил кого-то передать Ларисе записку со словами любви и ободрения. Кто бы не пел — он был Ларисе и Ворону понимающим другом.

...А впереди — как всегда — километры дорог...

Город у ног... дышит...

Видишь, как я задыхаюсь без времени,

Стараясь забыть все, что было до нас с тобою!

Видишь, как я прощаюсь с деревьями,

Пытаясь понять, где в листве состоянье покоя!

Ветер срывает со стенок афиш заплаты,

Ветер сбивает все точки отсчета истин —

Нам удалось совместить наши циферблаты,

Но стрелкам никак не сойтись в самом главном месте...

Как это верно, думала Лариса, глотая, как слезы, дождинки, стекающие по лицу. Как эти стихии — музыка и слова — бывают точны и универсальны. А это... это... послание — оно как зашифрованный манускрипт. Мне надо просто хорошенько понять.

...Выучи вавилонский. Просто выучи вавилонский.

Почему — вавилонский? Вавилонская башня, вавилонская блудница — для этого язык не нужен, это мимо... что там еще в Вавилоне?.. Гильгамеш! Ну да! Тот, кто плакал из-за змеи, сожравшей цветок Бессмертия! Тот, кто оплакивал своего погибшего друга и искал для него жизни... Боже мой!

... Стаи борзых уже учуяли след весенний!

Я никому, никому до утра не нужен -

В этом — мое и твое навсегда спасенье!

Ночь гасит свет, горизонт выпрямляет волны,

Чайки под небом разбросаны, как листовки —

Нашей луне суждено догореть по полной,

Значит, мы оба вернемся в одни истоки...

Лариса закрыла глаза и сжала кулаки. "Что смогу я отдать — только тюрьмы, тюрьмы, тюрьмы, тюрьмы... Больше нет у меня ничего-ничего за душою..."

О нет. Позволю себе усомниться. Я запомню про вавилонский. И я еще поищу для тебя цветок бессмертия. И — идут к черту стройными рядами все подохшие змеи на свете!

Как бывало всегда, гитара отмыла душу Ларисы дочиста. Попсовая песенка, лихо грянувшая, как только растаял последний гитарный аккорд, ничему не помешала и ничего не испортила. Лариса была просто до краев полна решимостью. Она пошла дальше — и все.

А тьма тем временем наступала с запада. Она зажгла фонари — их лиловые завязи медленно расцветали золотыми шарами. Она протянула длинные тени на позлащенном асфальте — и Лариса чувствовала, как тени мягко касаются лица. Свет — шелк. Тень — плюш. Ночной ветер — холодное терпкое вино. Сумрак — мягок. Огни — остры. Дома — крепостные стены с желтыми квадратиками бойниц. Ночные супермаркеты — колышущееся море света. Деревья — черное кружево на буром бархате неба. Облака — потрепанные блонды.

Ночь — моя, правда, моя, и город тоже мой, сказал новый голос. Голос новорожденной вечерней силы, подумала Лариса, улыбнулась. С ее третьим "я" не спорило ни первое, ни второе. Третье "я" их объединило и примирило. Это было блаженно.

Лариса шла и улыбалась. Она забыла шапочку дома, и ночной ветер трепал ее мокрые спутанные волосы. Запоздавшие прохожие провожали ее долгими взглядами: высокая худая девушка в нелепой широченной куртке была удивительно красива чарующей, душеубийственной, трагической красотой, какая, если верить обожаемому Ларисой Куприну, свойственна в последнюю ночь жизни самоубийцам.

Одиннадцатый час вечера был на исходе, когда Лариса позвонилась в дверь Риммы.

Римма открыла сама, на ней был брючный костюм, ее лицо выражало глубокое досадливое разочарование.

— А, Ларочка, — сказала она со вздохом. — Я, почему-то, была уверена, что вы не придете.

— У меня важное дело, — сказала Лариса, стараясь не приближаться к порогу квартиры более, чем на шаг. — И потом, ваш патрон же не простит, если вы меня не приведете, да?

Римма поджала губы.

— Вы опять об этом?

— Неважно, — усмехнулась Лариса. — Мы, кажется, должны куда-то идти? Так вам велели?

— Да, — сказала Римма неохотно.

— Одевайтесь, — сказала Лариса. — Я тут подожду.

К полуночи у подъезда Риммы остановилась машина отца Антона — гладкая вишневая иномарка, имени которой Лариса не знала. Антон сидел за рулем — и распахнул для Ларисы переднюю дверцу.