Несколько мгновений властитель Гуррама мешкал, но затем с явной неохотой направился в сторону Ранджана, по-прежнему стоявшего на своем месте и скрестившего на груди руки в вызывающей позе. Подходить к магарадже первым, как согласно традициям требовал его статус, Отрекшийся явно не собирался.
— Приветствую тебя, прославленный завоеватель севера и восхода! — Акоши пытался открыто улыбаться, но это не выходило у него при всем старании даже через силу. — Рад видеть тебя в добром здравии, о мой старый друг.
— Как вовремя ты вспоминаешь о нашей былой дружбе, владыка, — нахально усмехнулся Ранджан, так и не сделав в сторону Акоши даже самого маленького шага. — Впрочем, нет причин гадать, что заставляет тебя говорить со мной в подобном тоне.
— Не забывайся, отвергнутый богами, — магараджа умел держать себя в руках и был уверен в своих силах.
Четвертая тысяча солдат Гуррама уже вступала на площадь, пятая была на подходе. Еще семьдесят сотен бойцов Акоши оставил за пределами Вогбея — повторить участь генерала Камуото ему совсем не хотелось. Весть о победе над карательной армией Юнь достигла Акоши еще в дороге, когда он только выдвинулся на север с целью помочь посланнику Ляоляна навести порядок в пограничье. Но теперь ничто не мешало магарадже предстать союзником победителя, который просто не посмел бы отказаться от помощи Акоши и его войска. И все же умеренную осторожность следовало соблюдать. Трюк с целой армией, спрятанной в здешних катакомбах, от чего Вонгбей превратился в одну большую ловушку, показал себя не только жутко рискованным, но и на удивление эффективным. Испытать на себе, какие еще подлые приемы остались у Хулителя в запасе, магарадже совсем не хотелось.
— Ты пришел предложить мне свою помощь, так что не забывай сам, что это именно ТЫ пришел ко мне, а не я напросился к тебе в покои, оббивая пороги и подсовывая подарки евнухам и распорядителям.
— Но не забывай, что ТЕБЕ нужна моя помощь, — отбрасывая последние приличия, ответил Акоши, которому уже стало понятно, что вести разговор в духе взаимного уважения Ранджан не собирается. Как, впрочем, он это почти всегда и делал.
— Нет, — резко бросил Отрекшийся, наблюдая за тем, как замерли последние ряды чужой армии, а слуги аккуратно уводят в сторону Хагхи, дабы по задумке Акоши дать радже-отступнику возможность воочию узреть то, чему он бросает вызов. — Мне не нужна твоя помощь. Мне нужно лишь твое войско. Или ты думаешь, я не смогу получить его?
— Это уже не смешно, — Акоши наигранно покачал головой, изображая великую скорбь. — Я искренне рассчитывал на встречу с разумным человеком, но вижу, предтечи окончательно лишили тебя разума.
— Эти многорукие трусы боятся даже издали смотреть на меня, — расхохотался Ранджан. — А что до остального, то порой божественное безумие лишь помогает тем, кто легко ему поддается.
— И все же попытаюсь призвать к тем крупицам разума, что еще у тебя остались, — эти слова тоже дались Акоши не без усилий.
— Не буду даже гадать, а о чем пойдет речь, — усмехнулся Хулитель. — Готов спорить, лизоблюды Арпура уже успели добежать до твоего дворца, едва его собственные пятки начали подгорать от того огня, что развели наши добрые соседи с гор.
— Верно, мой царственный брат магараджа Арпур просит о помощи из-за того, что происходит сейчас на закатном севере Умбея. И происходит это не без твоей на то вины, Ранджан, — с явным осуждением в голосе ответил Акоши. — Вторжение объединенного войска даксменов и горных шанов стало жуткой трагедией для всех сиртаков, живущих во владениях Арпура. И если бы не разорение земель вдоль устья Шаанга, проведенное тобой с несусветной жестокостью, то вряд ли такое могло бы случиться. Князья тай-шанов и даксменов уже успели подойти со своими убийцами к самым стенам Каратау, где после поражения в приграничной битве был вынужден укрыться Арпур и остатки его солдат.
— Не хочешь ли уж ты теперь призвать меня, объединив общие силы, идти и спасать этого высокомерного ублюдка и лжеца? — прищурился раджа все с той же презрительной ухмылкой. — Или мне напомнить тебе, что Арпур и так немало задолжал диким горцам за время своих собственных набегов в на земли Даксмен?
— Я призываю тебя спасть не Арпура, а простых сиртаков, продолжающих страдать по твоей вине, Ранджан. Получив славу завоевателя, не пора ли подумать и о делах для народа, из которого ты вышел...
— Эти рабы многоруких трусов уже никогда не станут моим народом! — зло оборвал магараджу Отрекшийся, переменившись в лице. — И кровь моих воинов не будет литься ради их безмятежного существования, подобно жизни баранов в стойле у таких как ты или у брехливых обезьян, облаченных в жреческие одежды! Плевать я хотел на то, что дикие, но свободные и дерзкие горцы отрежут головы слабым мужьям, не способным защитить свои дома, и возлягут с их женами на правах победителей! Мне ненавистна сама суть того, что представляет собой, забитая раболепная масса, которую ты здесь именуешь народом Умбея! И это уже не изменится никогда!
— Да ты и вправду сходишь с ума, — Акоши закусил губу, чувствуя, как окончательно начинает терять контроль над беседой. — И за этим кровавым безумием ты готов обратить в пепел весь мир, не думая о завтрашнем дне.
— Быть может, все дело в том, насколько сильно разнятся у нас с тобой представления об этом завтрашнем дне, — ярость Ранджана вновь сменилась ядовитой насмешкой. — И для тебя завтра — это восстановление скорейшего мира с подлыми юнь? С теми самыми юнь, что отняли у преданных богами Таголов их древние исконные земли. И теми самыми юнь, что которые дадут тебе много блестящего металла уже хотя бы за то, что безумный раджа и его ублюдки не будут и дальше продвигаться на север, а свернут обратно, чтобы спасать порожденного сукой шакала Арпура! А вот для меня завтра выглядит немного иначе! И если ты думаешь, что сумеешь напугать или принудить меня грубой силой, то я готов показать тебе один очень забавный трюк...
Хулитель сорвался с места и, спрыгнув со ступеней, промчался подобно ветру мимо Акоши и его вздрогнувших телохранителей. Свита Отрекшегося так и осталась возле стен базара, а сам Ранджан уже устоял перед первой шеренгой солдат магараджи.
— О да! Я знаю, о чем вы думаете сейчас! — воскликнул раджа, радостно улыбаясь и приковывая к себе все десять тысяч глаз, что были сейчас перед ним. — Вы презираете меня! Вы ненавидите меня! Вы убьете меня, едва ваш хозяин прикажет это сделать! Но вот что я спрошу, и ответьте на этот вопрос честно, но не мне, а самим себе. Как бы стал поступать на моем месте каждый из вас?!
Над площадью повисла тишина, а Ранджан наслаждаясь каждым мгновением этой, одной ему понятной, пьесы, неторопливо двинулся вдоль закованных в доспехи воинов.
— Да, я приказал убивать братьев-сиртаков! Разорять их дома и лавки! Осквернять храмы, посвященные тем, кого я презираю! Я плюю на женщин и детей, гибнущих от рук даксменов и тай-шанов! Но что сделали бы вы, обладай вы абсолютной свободой?! Имея право вершить то, что вам хочется, а не то, что вы обязаны делать?! Не боясь расплаты со стороны богов, не веря в способность чьей-то чужой продавшейся воли сломить вашу собственную?! Что делали бы вы, если бы не пытались доказать это самим себе?!
На лицах тысяч солдат можно было сейчас увидеть весь спектр эмоций, доступный человеку. И все же в этот момент у каждого из них было еще и что-то общее — странный блеск в глубине зрачков, что невольно объединял и сковывал этих разных людей в нечто иное: новое, цельное и единое.
— И если вы сумеете, то ответьте на мой вопрос. Ответьте, и пусть тот, чей ответ не совпадет с моим выйдет сейчас сюда и, если сможет, проткнет мое сердце катаром или перережет кинжалом мне глотку! — повернувшись к рядам слушателей, Ранджан раскинул руки, словно приглашая любого желающего, но ответом ему опять была лишь тишина.
— Так я и думал, — хмыкнул мятежный вождь. — А раз так, вы не смеете презирать меня! Не смеете отвергать мое право на то, чтобы вершить свои желания, пока я в состоянии подкрепить их чем-то большим, нежели только желанье и слово. И раз вы не можете меня презирать, раз я уже запретил вам делать это, то вам остается лишь одно! Восхищаться мною и тем, что я делаю! Еще полгода назад я выступил в поход с тысячей воинов. Не "жалкой тысячей воинов", а тысячей самых свирепых, самых умелых и самых преданных рубак, которых я знал. Я поверил в то, что они такие, а они поверили мне и поверили в себя. И стали ими! Долина Шаанга упала к нам в руки как страстная дева, истосковавшаяся по настоящему мужчине! Никогда еще тысяча мечей не была способна на такое, пока она не стала моей тысячей мечей! Взгляните на них! И посмотрите на тех, кто стоит с ними рядом!
Взмах в сторону почетного караула по левую руку — и тысячи голов послушно поворачиваются, повинуясь этому жесту. Взмах в другую сторону — и все глаза, как один, устремлены на угрюмых, но улыбающихся хмоси.
— Они были никем! О них вытирали ноги все, кому не лень! Но я захотел, чтобы они изменились, чтобы стали сильнее! Я верил, что это возможно, и вот я стою посреди города, который был воплощением всех тех притеснений и надругательств, которым эти люди и их предки подвергались столетиями. Но теперь это уже в прошлом! А почему? Да потому, что это МОИ люди! И поэтому, раз они стали моими, никто больше не посмеет сделать с ними ничего подобного.
Ранджан замер на том месте, на котором начал свою речь. На осунувшемся лице сиртака яростными огнями пылали безумные глаза пророка, а безликая масса, в которую превратилось пять тысяч солдат Гуррама, безропотно внимала ему.
— Никто и никогда не побеждал Юнь столь малыми силами. Никогда ни одному радже не удавалось остановить армию северных варваров. И никогда еще за девять веков у сиртаков не было шанса вернуть себе все древние земли нашего народа! А потому я спрашиваю вас, тех, кто еще возможно меня презирает, пойдете ли вы со мной или поползете обратно в джунгли, где до конца жизни даже болотные свиньи будут осмеивать вас за вашу трусость! Выбор, он есть всегда, и даже сейчас у вас тысяча вариантов! Но каждый из стоящих сейчас передо мной, я уверен в этом, понимает — есть только два пути! Принять мое предложение и получить все, утвердив свое имя в памяти врагов и потомков на тысячи тысяч лет! Или избрать что угодно иное, но навсегда лишиться редчайшей возможности! Поверить в себя, как буду в вас верить я, или бросить оружие и забиться в темную дыру, в надежде переждать бурю! Решайте, но сами! Без богов, без хозяев, без раболепия и правил, что насильно вдолбили в ваши пустые головы! Решайте!!!
Одинокий кривой меч, взметнувшийся над толпой, ярко сверкнул под полуденным солнцем, и громкий отчетливый клич разорвал безмолвие толпы.
— Ран-джан! Ран-джан! Ран-джан!
Десятки голосов присоединились к нему в первую секунду, во вторую их было уже несколько сотен. Еще через мгновение вся площадь в безумном экстазе скандировала имя Хулителя, замершего с угрюмо опущенной головой перед беснующейся толпой.
— Стоило зарубить меня ударом в спину, пока я был слишком увлечен, создавая свою новую армию, — широко улыбаясь, произнес раджа, оборачиваясь к бледному Акоши.
Магараджа весь трясся от негодования, а его рука сжимал золоченую рукоять сабли, висевшей на поясе, с такой силой, что побелели костяшки пальцев. Но клинки некогда верных телохранителей были сейчас направлены не на врага Акоши, а на него самого.
— Череп генерала Юнь у меня уже есть. Думаю, череп настоящего магараджи станет для него отличной парой, — желчно рассмеялся Отрекшийся, а за его спиной продолжали надрываться в едином крике пять тысяч охрипших глоток.
Глава 12.
Привычный летний зной в этом году был не столь силен, как обычно, а теплые дожди помогли бы крестьянам собрать в полях неплохой урожай, если бы только в пограничных землях Генсоку не разгуливали отряды южных захватчиков, не знавших ни жалости, ни сострадания. И все же провинция шаг за шагом медленно приходила в себя, пока армии Юнь собирались на закате с новыми силами, а простые люди со свойственным им оптимизмом готовились к новой мирной жизни, которая наступит сразу после "теперь уже точно близкого завершения войны". Кому-то это могло показаться самонадеянным со стороны местных жителей, но беженцы, потянувшиеся большими караванами обратно из Цинхай и Нееро, так не считали.
Наступление восьмой армии Ляоляна, объединившейся с уцелевшими частями пятой армии ныне покойного генерала Окцу и шестой армией, грабившей до того южные земли Генсоку, ощутимо замедлилось. Трехтысячный корпус Таури под руководством тайпэна Мяо Гкеня занял северный берег реки Люньшай неподалеку от большого разрушенного моста, обозначив тем самым новую четкую "линию фронта". Любая попытка форсировать Люньшай сходу под обстрелом имперской механической артиллерии стала бы для юнь довольно опасным манером. Кроме того, все остальные мосты на этом направлении были также уничтожены лазутчиками немногословной К"си Ёнг еще во время предыдущего вражеского отступления. Немногочисленным узким бродам тайпэн Гкень уделил особое внимание, но реально рассчитывать на то, что его отряду удастся сдержать пятьдесят тысяч царских солдат, когда они двинутся к Таури, явно не стоило.
Основные надежды теперь возлагались лишь на двадцать тысяч воинов, которые от Вулинь вел вдоль побережья тайпэн Васато Вань, успешно громивший части четвертой армии, попадавшиеся ему на пути. Руо Шень, командующий Южной эскадры, отбыл с докладом в столицу, временно передав свои функции Ли, а точнее хайтину Шао Шэню. Также под началом у Ханя оставался гарнизон Таури и порядка двух с половиной тысяч бойцов, собранных "с бору по сосне", не считая наемников и ополчения. В случае крайней необходимости, этот отряд должен был выступить на помощь Гкеню или Ваню, а также не давать остаткам третьей армии начать хозяйничать в восходной части Генсоку. Имея опыт руководства ограниченными силами на небольшой территории при постоянной опасности нападения, Ли сумел быстро наладить должный порядок в предместьях Южной столицы, и сейчас подконтрольная ему территория простиралась на юг до Люньшай и на закатный север вдоль русла Чаанцзянь до самого Имабаси включительно.
Решение различных городских вопросов и насущных трудностей, перемежавшихся регулярными тренировками и уроками юньского языка, который тайпэн взялся теперь изучать, отнимало у Ханя в последние дни немалую уйму времени, но он предавался этим делам со всей ответственностью и даже с какой-то скрытой радостью. Не то, чтобы Ли серьезно боялся открытого обсуждения в узком кругу некоторых неоднозначных проблем личного характера, которые стали назревать после возвращения в Таури къёкецуки, но как и любой человек Хань искренне надеялся хоть как-то отсрочить неизбежное. Тем не менее, выглядело это все-таки довольно глупо, особенно учитывая тот факт, что двусторонняя эмоциональная связь между Ли и демонами никуда не делась, и грозовые разряды, проскакивающие между Фуёко и Такатой, ощущались все острее и явственнее. Да и отношение Ёми к происходящему нельзя было назвать однозначным. Как минимум, нотки закипающей ревности со стороны младшей из кровопийц были заметны теперь уже всем, причем невооруженным взглядом. И, что стало для Ли особенно неожиданным, Ёми скорее ревновала Фуёко к нему, чем его самого к зеленоглазому оборотню.
