Нет, отвечал волшебник, тут нет диких жеребцов — тут тебе не степь, тут каждая пядь земли принадлежит какому-нибудь князю. И лошади тут так свободно не гуляют.
Да как же не гуляют, не верит хан, а это что?
В самом деле, как-то странно: оседланный буланый жеребец гуляет сам собою — травку щиплет, мух хвостом гоняет.
— Да тут сражение было. — молвит Румистэль, глядя на растерзанную окровавленную землю .
— Да, очевидно, где-то тут лежит и побеждённый. — согласился хан Ратмир, с любопытством оглядываясь вокруг. А Румистэль уже соскочил с караковой кобылы и отправился искать следов. Пригнувшись, он кружил по берегу реки, потом заглянул к воде.
— Вот где закончилась схватка. — сказал он, спрыгивая на песок. — Вот здесь он скатился вниз и распростёрся у линии воды. Вот кровавый след, который почти смыла вода, но крови было много — песок впитал её.
— Не повезло молодцу. — кивнул Ратмир. — Бери его коня — хозяину он больше не понадобится. Если был он героем, его сейчас уже ласкают небесные пери.
Но Румистэль ничего не ответил, он заметил в песке у низко висящей ивовой ветви нечто интересное. Подобрался, взял в пальцы и изумился:
— Я знаю, кто это был! Неужели погиб?! Как жаль!
— Кто же? — поинтересовался хан.
— Рогдай. — коротко ответил дивоярец, пряча перстень в ладони, и погрузился в думы.
"Я сделал своё дело — я нашёл его. Сейчас бы можно и возвращаться, да жаль Ратмира оставлять. Я пообещал ему помочь в поисках Радмилы. Впрочем, и самому не хочется так скоро покидать эту зону наваждений — здесь всегда интересно и можно неожиданно встретить своих старых знакомых. Занятно так: облик прежний, а человек иной!"
Он поднял голову и посмотрел на воду. Вот где нашёл ты свой конец, Рогдай. А точно ли Рогдай? Вот так всегда в зоне наваждений — воспоминания и события пересекаются, рождая странные ощущения нереальности или, как он там сказал Ратмиру — дежавю?
В воде что-то неясно забелело, поднялось со дна, и встревоженный Румистэль увидел голову русалки. Глаза, как звёзды в ночи, волосы, как водоросли, растущие во тьме. А лицо светится, как цветок дурмана в густой лесной чащобе.
Не успел волшебник сказать что-либо обитательнице омутов и коварных водоворотов, как рядом со светлой головой всплыла ещё одна.
Черны намокшие кудри, как тьма ночная, а щёки покрыты смертельной белизной. Поднял утопленник веки бледные, и глянули на Румистэля глаза, похожие на лепестки фиалок. Прекрасен и страшен Рогдай, как видение из глубин преисподней. Губы бледные молчат.
Так посмотрели оба на дивоярца и ушли молча в глубину.
— Что это было? — потрясённо спросил Ратмир.
— Русалка. — мрачно отвечал волшебник. Он был задумчив и молчалив. Поймал коня, проверил содержимое седельной сумки. Потом расседлал кобылу, бросив седло на землю и оставив только узду. Привязал её к седлу буланого жеребца, вскочил верхом и молча тронул в путь — Ратмир уже давно нетерпеливо поглядывал на дорогу, наверно, втайне радуясь гибели соперника.
"Что-то было давно, что-то помню. Был некто Ромуальд — не его ли я сейчас видел в пучине, в объятиях русалки? Давно это было или недавно? Как будто время сомкнулось в кольцо и некто, кого я раньше знал, приблизился ко мне и стал частью меня. Всё это тревожит меня и я постоянно ощущаю присутствие чего-то. Впрочем, на то она и зона наваждения — здесь трудно сохранять самого себя. Вот Ратмиру хорошо — он прост, прям, незамысловатен, любит простые удовольствия, независим, имеет своеобразный ум и не расположен к рассуждениям о том, чего не понимает."
"Почему так дрогнуло моё сердце, когда увидел я эти фиалковые глаза? Кто был мне Рогдай — соперник, враг. Так отчего же столь печально мне? Он посмотрел на меня, как будто вспомнил что-то, словно узнал во мне иное существо. Нет, зря я так — не стоит тревожить сердца химерами, которые иной раз память ложная выдаст прихотливо за подлинность. Как там сказал мой друг-волшебник — дежавю?"
— Куда теперь? — спросил Ратмир у спутника своего, когда они покинули место гибели витязя.
— Туда. — кратко обронил волшебник, поведя по сторонам своим диковинным мечом. Меч кратко вспыхнул, и оба всадника с караковой кобылой на поводу направились на восток.
Глава 15. Ах, какая женщина!..
Влекомый страстью Еруслан, как зверь неприручённый, рыщет среди густых чащоб, просторных равнин и диких гор — пустынна местность, нет ни человека, ни голоса живого, ни тропы, ни старенькой избушки. Что за земля — как будто не знает и духу человеческого! Меж тем усталый Еруслан уже измучился, не видя с последней схватки с яростным Рогдаем ни единой живой души. Лишь сам с собой, да с безмолвным, хоть и верным спутником своим — Каурым — он общался, лишь ему поверяя все свои страдания и вздохи. Но что животное — оно хотя и слышит, но не понимает! Кивает головой, фыркает и дышит, но не говорит ни слова. О, если б спутник был у Еруслана добрый! Товарищ, с которым можно побеседовать в пути! Тот, кто понимает, разделяет, сочувствует героя чувству! Тот, с кем можно вечерами, у весёлого костра поговорить о красоте Радмилы, о похитителе её, о будущих надеждах! Так одичал несчастный Еруслан, что обращался с просьбой к птицам:
— Скажи мне, сокол легкокрылый, где мне искать пути к моей любви? Как обойти мне эти сумрачные горы, как перескочить через глубокие ущелья? Что ждать мне от судьбы и чем отвлечь свой ум, что изнемог в борьбе с отчаяньем и горьким разочарованием?
Но, сокол лишь клекочет в вышине, летает быстрыми кругами — добычу ищет — и скрывается в клубящихся туманом холодных, мрачных перевалах. Грядёт зима, а Еруслан всё скачет по пустынным землям северного края и всё никак не обнаружит обиталища своего врага, похитителя невест и жён, разорителя чужого счастья. Забрался Еруслан в своих скитаниях опять в крутые горы, снова заблудился и снова потерял свой путь.
— Что за напасть: никак дорога вьётся выше и тропа моя стремится к неприступной каменной вершине? Зачем мне гнаться за горными орлами? Зачем мне забираться на своём коне в гнездо ветров? Всё это видел я, но проку нет в моих скитаниях.
Так говорил усталый витязь, оглядывая зоркими глазами далёкие вершины и слыша воды, текущие по дну ущелья, сокрытого в тумане сивом.
Сколько видно глазу, простиралась панорама дальних гор — высоких, седых вершин, покрытых снегом. Узкая неровная тропа то пряталась за скалами, то снова появлялась. Каурый тяжело дышал — устал, оголодал, отчаялся сбивать копыта по камням.
Что делать, думал витязь. Идти вперёд, когда за поворотом, может быть, зияет пропасть? Или смириться и повернуть назад? Ведь едет он без ясной цели, лишь повинуясь своему томительному чувству да мечте однажды добраться до чернокнижника лукавого и мечом волшебным пощекотать у колдуна кадык. Радмила представлялась витязю бесплотной тенью — видением, мечтой, сном, обманом чувств — так мимолётно было их свидание, так краток миг, когда глаза их встретились. Было мгновение, когда она коснулась тонкими перстами его руки, и хмельной напиток перелился из драгоценного кувшинчика в бокал героя. Что было в этих двух секундах? А воображение так разукрасило сей быстрый эпизод, что Еруслану уже казалось, как будто знает он Радмилу с юных лет и многие года ждал мига встречи и радости воссоединения души с душой. Рассудок воспалялся и сам себя разогревал, вот оттого любой путь, любая дикая тропа казалась Еруслану ведущей к цели. Вот оттого забрался он в крутые горы, что нетерпение мешало ему искать пути в обход. Лишь стон коня и близость ночи тревожили героя и побуждали искать приюта среди скал.
Впереди неясно выплывал среди тумана широкий каменный уступ, а на краю его стояла одинокая сосна. Как занесло бродягу в горы? Как укрепились корни на краю утёса? Зачем стоит так, безутешно глядя в пропасть? Как отвечает это зрелище печали и одиночества душевной муке Еруслана! И он направил своего коня по горной тропке — искать ночлега на скальном выступе, который, словно корабль, возвышался над вечными туманами, омывающими не только каменный утёс, но и весь мир!
Уже стемнело, когда копыта усталого Каурки коснулись запотевшей ночною влагой плоской поверхности утёса. Площадка простиралась на десяток саженей в длину и ширину, а с одного края упиралась в крутую гору, бока которой обрывались в бездну. Далее дороги не было — тропинка привела в тупик. Лишь со всех сторон громоздились молчаливые громады гор.
Глазам же Еруслана представилась надежда: тёмный провал входа в убежище для путника — пещеру. Лишь только он подумал, где добыть тепла, как изнутри пещера озарилась слабым всполохом огня — жилище обитаемо! Как знать, кто облюбовал себе укромное местечко?! Но Еруслан ни мига не засомневался — он спешивается и, взяв руки меч, идёт ко входу. Кто б ни был тут, он не помешает нынче витязю найти ночлег для себя и своего усталого коня!
— Мир тебе, добрый человек. — так молвит Еруслан. — Мир дому твоему, удачи твоему пути и всем твоим надеждам исполнения большою мерой.
— Что ж, будь и ты по мере твоих добрых пожеланий исполнен всех удач!
Такой ответ услышал Еруслан от обитателя пещеры. Был тот стар и сед — длинные власа спускались по его плечам, а борода поросла зеленью от дыхания туманов. Сидел он у костра на большом камне со спинкою и подлокотниками — как будто кресло древнее вросло в пол каменной пещеры. Горел перед незнакомцем небольшой костёр, а больше в пещере не имелось ничего, кроме мха на стенах.
Снаружи выла ветром ночь, а в убежище, где скрылся Еруслан, тепло и тихо — порывы ветра лишь изредка врывались под своды пещеры, тревожа языки огня.
— Кто ты, отец? — почтительно спросил у старца Еруслан.
— О, моё имя тебе ничего не скажет. — отозвался тот. — Мои лета так древни, что я сам забыл счёт своим годам. Но было время, когда и я был молод. С тех пор осталось во мне лишь стремление к скитаниям да беспокойство.
— А что же было, что лишило тебя покоя? — спросил усталый витязь, предвкушая, что нашёл он в старце собеседника, который понимает тревогу молодости и её стремление в поисках судьбы. Да, большое счастье обрести слушателя для своих печалей, своих терзаний и своих невысказанных слов!
— О да! — просветлел глазами незнакомец. — Я любил!
Любил! Как сладко отозвалось в душе это волшебное слово! Как будто нити невидимые протянулись между собеседниками, соединив их память и сердца в родстве! Какое счастье встретить того, кто понимает тайные звуки сердца и пение души!
— Как звали твою возлюбленную? — спросил гость. — Вы были счастливы? Как долго длилась ваша с нею жизнь? Скажи, отец, возможно ли гореть огню любви десятки лет с тем, чтобы согревать сердца супругов долгой страстью?
— О, нет. — старик закрыл глаза рукою. — Моя история не увенчалась союзом долгим и не была счастливой.
Чудесно! Есть ли что более волнующее, чем рассказ о страданиях любовных, разлуке двух сердец и неутолённой страсти?! Истории о расставании влюблённых издревле служат пищей доброй страсти и неизменно греют своим возвышенным трагизмом затронутые чувством юные сердца! Так Еруслан горел желанием поведать о своей Радмиле, о своих вздохах, снах, ночных видениях, безумной скачке по полям, скитаниям в горах и всех тех подвигах, что делают влюблённые, которых постигла горькая разлука.
— В те дни, когда был молод я. — заговорил старик. — была средь всех прекрасных юных дев одна прекраснейшая всех девица. Стройнее стана не было среди её подруг. Глаза её напомнали мне два северных прозрачных озерца — так ярок был и так кристален взор их. Но, так же холоден и так же неприступен.
— О, да! — с чувством отозвался витязь. — Глаза моей любимой мне напоминают северные звёзды — далеки и ярки! Хотел бы я...
— Но сердце девы юной было словно сковано холодным льдом. Её краса — вот что её пленяло! Она была собой увлечена! Как горный лёд, который смотрит в небо и не отражает ничего иного! О, это сердце, ему имя — камень! Сколь раз пытался я увлечь его любовной песней, склонить к взаимности венком из лилий — даром нежных чувств! Она смеялась.
Старик вздохнул и поднял вверх глаза, в которых отражалась грусть.
— И что же?.. — не смея прерывать воспоминаний старца, спросил гость молодой одними лишь губами, так потрясла его история неразделённой страсти.
— Я решил, что растоплю лёд её сердца дорогими подарками, раз венки из лилий и нежный зов мой не трогают этого полного гордыни сердца. Я стал разбойником и слава обо мне прогремела среди лесов и гор. Я был суров и грозен, я грабил на дорогах, срывал с прохожих шапки, резал кошельки. Я ожесточился сердцем и думал об одном: как угодить ей.
— О, да, я понимаю. — шепчет гость. — Страсть жестока...
— Когда я встретил её на девственном лугу, она едва взглянула на все сокровища, что бросил я к её ногам. Она смеялась, слушая мои признания.
— Но это бессердечно! — вскричал влюблённый Еруслан. — Как можно?! Вот моя Радмила...
— Тогда решился я на страшный шаг. — прервал его старик. — Я кинулся на поиск тайных средств, что подчиняют душу девы и обращают её в страсть. Колдовские чары, любовные отвары, привороты, зелья — вот что решил постичь я ради обретения её любви! Я словно обезумел, желая с ней соединиться! Все мои мысли, все чувства поглотила эта неразделённая любовь!
Герой безмолвствовал, горящими глазами глядя на собеседника. В душе Еруслана полыхал пожар, неистовствовали чувства. Сильно билось сердце, в висках стучала кровь, на щеках румянец, дыханье тяжко прерывалось, как будто самый воздух обжигал искусанные губы.
— И я вовлёкся в долгий поиск волшебного состава — того, который лишь один мог приворотить ко мне любовь моей Фаины.
— Так её звали Фаиной... — молвил Еруслан.
— О, да! Фаина — моя непроходящая сердечная печаль! Её прекрасный образ тревожил меня долгими ночами, когда я занимался в глубине пещер возгонкой магических веществ, паров таинственных металлов, слёз кремня, дыхания рассвета, плавкой изумруда, и добыванием сока из философского камня. Я забыл про всё: время для меня утратило свой ход, и годы превратились для меня в минуты. И вот настал момент, когда однажды собрались на дне сосуда две капли волшебного состава, который должен был мне подарить любовь Фаины. Я вышел из пещеры, вдохнул сожжёнными ноздрями воздух раннего утра, взглянул ослепшими глазами на верхушки гор и проглотил те две бесценных капли. В тот же миг раздался гром, затрепетали камни, пронёсся ветер, и вот передо мной возникла тёмная фигура.
— Любовь моя! — вскричала старенькая старушонка. — Я твоя навеки! Люби меня! Я вся твоя! О, витязь, то была она! Моя Фаина — дряхлая и чёрная, как сгнившее дупло! Кривая и горбатая, как чёрный пень! Я слишком долго занимался опытами и не заметил, как сам состарился и поседел! Но приворот подействовал — она в меня влюбилась! И требовала нежных ласк! А я почувствовал в душе лишь холод и отчаяние смерти. И кинулся я прочь, а за спиной моей звучали страшные проклятия — моя Фаина за эти многие года, что я провёл в темнице возле тигелей и перегонных кубов, сама приобрела способности колдуньи! Любовь её мгновенно обратилась в испепеляющую ненависть. С тех пор она шатается по свету, ища меня и стремясь во всём испортить мне существование. Лишь этот горный и суровый край ей недоступен — здесь я укрываюсь от её злодейства.
