| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
На выходе проставил номер и расписался в какой-то бумажке местного завхоза, запаренного мужика с большим носом и ранней залысиной на голове. Одет он был в смесь армейского и милицейского обмундирования.
Присев в уголке, дождался закрытия дверей кладовки и пошел "наводить мосты". На роль "моста" был избран коллега-завхоз. Небольшая каптерка на первом этаже, мало отличалась от оставленой Генрихом в О. Те же стеллажи из досок, заваленные разным нужным в повседневной жизни имуществом, большой, видавший виды письменный стол, загроможденный бумагами и какими-то свертками. Устойчивая смесь запахов гуталина, краски, кожи и ещё не пойми чего. В углу на низкой тумбочке стояла электроплитка с открытой спиралью и замотанным изолентой в нескольких местах проводом, воткнутым в розетку. На плитке стоял небольшой, когда-то зеленый, а сейчас темнещий сколами и пятнами краски чайник.
— Вам чаго? Добры дзень...— тон завхоза был усталый и несколько раздраженный. Слегка красноватые от недосыпа глаза, вопросительно смотрели на вошедшего.
— Доброго вам дня!
— Скарэй бы ён уж кончыуся, этат "добрый дзень",— ответил старшина белорусской милиции и неодобрительно покосился на окно, закрытое толстой ржавой решеткой. До конца дня ещё было не мало.
-Да решеточку бы покрасить не мешало, а то вид какой-то не такой,— проговорил Генрих, проходя поближе к столу, за которым сидел хозяин.
— Вы па дзелу, ци як?— обиделся на замечание хозяин кладовой.
— Ци як, ци як, — Шац примирительно помахал рукой, ругаясь на себя за не во время вырвавшееся замечание.-Мы с вами коллеги. Я тоже работаю завхозом отделения, только в О. Есть такой город на Урале. Не слышали?
— Слышау, но там не бывау. Нада-та што?— раздражение хозяина, видимо что-то планировавшего, делать, вероятнее всего, судя по закипающему чайнику — перекусить, нарастало.
-Да вообщем-то ничего. Нас, командированных назначили в мобильный резерв. Делать по сути нечего, здесь я никого не знаю, вот и зашел проведать коллегу.— Кстати, чайком не угостите? Заварка у меня своя. Мы в Москве на сборном пункте неделю обитали. Вот "по случаю" приобрел.
А случай, надо сказать, был ещё тот.
У московского тыловика "не пошли" по учету патроны: на стрельбище плохо собрали гильзы. Прошел слух, что едет комиссия по проверке учета, вот и надо было выкручиваться. Шац, проникшись накачками Сергея, на всякий случай прихватил с собой пару пачек патронов. Случайно услышав о неаккуратном начальнике склада, Генрих провернул "маленький гешефт". Его, как опытного солдата, всегда веселила система учета: собирали гильзы, составляли акты с тремя подписями, а всякий уважающий себя военный имел "на всякий случай" два-три патрона. Они валялись открыто дома. И ни у кого, даже у детей, не вызывали интереса: подумаешь патрон! "Я вот с папой на стрельбище из настоящего пистолета стрелял"!
Генрих залез в вещмешок и достал завернутую в запасную нижнюю рубаху красивую жестяную баночку. Поколебавшись, достал ещё и четыре конфеты в красивой упаковке.
-Вот нам к чаю пара, а этим детишек или жену угостите.
У завхоза разом сменилось настроение. Видимо он уже представил, ту радость, которую доставит близким очень редким по нынешнему времени угощением.
— Не, не. Што мы мужыки будзем перевадзиць дзицячая прысмаки. У мяне пайкавы сахар ёсць. А
гэта, — он быстро завернул конфеты в четвертинку газеты — жонцы ды дачцэ.
Пока заваривался чай, шел неспешный разговор двух молодых, но успевших много повидать и пережить мужчин.
Кто где воевал, куда наступал, кто командовал.... Представились, обменялись рукопожатием. Вацлав, завхоз облуправления, слегка напрягся на "Генриха".
-Немец?
-Да ну, что ты. Еврей.
Вацлав присвистнул.
— То пабач, рэдкасць для нашых мясцин.
Шац опешил. Он, представляясь, всегда ожидал несколько смущенного ответа на свою национальную принадлежность. А тут жалость и взгляд как на бедную сиротку.
— Еврей-редкость, это что новый анекдот? Да здесь наших процентов десять населения, если не больше. Родители говорили целые села, если не городки...
-Была хлопец , была. Я сам тутэйшы. Знаю не па наслышке. Но тут такое у врэмя вайны тварылас!У мяня тут сваяки аставалис. Нацярпелись и голада, и холада. А пра унижэнни и гаварыць не прыходзицца! Но яны беларусы, а што з тваими супляменниками — жыдами рабили, дык гэта проста страх. Жонка кажа як пачали их з першых дзен аккупацыи страляць, дык пакуль последнего не убили — не супакоились.
У Генриха свело скулы, он побледнел:
— Так там же детей много было, женщины, старики.... Не могли же их всех убить!
Эх, хлопча! Змагли падлы, змагли. У мяне самаго у галаве не улажываецца. Нам зампалит
гаварыу, якая та камисия рабила, яшчэ у вайну. Дак кажа, што з 25 тысяч жыдоу у Брэсце пасля
асвабаджэння знайшли толькие 200.* Ты вот у район прыедзеш убачыш: была веска, а цяпер
пустыр....За каждым райцэнтрам, абласным горадам не авраг, дык урочышча ци каръер з сотнями и тысячами тваих убитых суплименникоу. Да, дзела...,— и он сочувствующе вздохнул.
Вацлав неторопливо и обстоятельно разливал исходящий ароматом чай из банки по стаканам в красивых ажурных подстаканниках.
Генрих Шац, солдат-разведчик Великой Отечественной войны и еврей по национальности сидел оглушенный сказанным. Он приодически тряс головой, чтобы отогнать накатывающую муть. Сгорбившись, он вдруг закрыл лицо руками и начал читать поминальную молитву. Как знал и помнил, как ему говорило сердце. Наверно всё было не так, не по канону. Но что ему был в этот момент канон? Перед глазами мелькали лица, фигуры, силуэты.... Тех, кто больше не засмеется и не заплачет, не придет домой, не придет, не придет.... Эта мысль закрутилась в голове, повторяясь вновь и ввовь. На глаза навернулись не прошеные слезы.
Он очнулся от дружеского похлопывания по плечу:
— Ну, ты чаго хлопец? Мало што ли убитых видзеу на фронце? Тут ужо ничым не паможаш. Жывым жыць и помниць.У цябе, што тут многа радни было? Да, можа и многа раз так сильна апичалиуся. Крапись.— И он вновь пожал сочувственно плечо молодого парня.
— Да понимаешь,— Генрих отхлебнул чая, что ещё немного прояснило мысли,— я же командировки сюда мог избежать. Сам больной или родители. С этим ничего сложного.
Вацлав понимающе покивал головой: сколько там, в России знакомых медиков могло быть у этого хлопца, он представлял хорошо. У него бы здесь тоже не возникло с этим затруднений. Свояков, своячениц, кумовьев хватало.
— Но папа сказал, что от наших родственников нет никаких известий. Война понятное дело. Много страшных слухов. Надо бы туда съездить и уже на месте найти и установить связь. А тут бесплатная поездка. Повезло, мол. Дал мне три листка старых адресов, — он наклонился было к вещмешку достать бумаги — и, спохватившись, выпрямился. "Бесполезно, бесполезно...".
Вацлав, видя в каком состоянии гость, попытался утешить:
— Тут панимаеш, якая тонкасць. — Он помолчал, прикидывая что то, потом подошел к двери, накинул на неё крючок и, подойдя почти вплотную к Генриху, негромко продолжил. — Перад вайной сярод вашых было многа арестав. За пропаганду нацыанализма, анцисавецкия выказывания, апасались прыдацильства у прыграничнай зоне. Ды многа разных слухав хадзила. Дык вот я слышау, что начали вазврашчацца искупиушыя вину. Ты милицыянер. Усе прыбываюшчыя праходзят чэраз паспартны стол. Вот хлопча и саабражай.
Он снова подошел к двери и, откинув запор, вернулся за стол.
Посидели молча. Генрих зло выплеснул в рот остатки горького как его настроение остывшего чая. Поморщился — жаль не водка.
— Мало, ах как же мало я положил этих тварей на фронте — горечью и ненавистью веяло от этих слов черноволосого и черноглазого двадцатидвухлетнего парня.
— А гэта ты зра. Там мы ваевали з такими жа, як мы салдатами, а тут были ягд и айнзацкоманды. И не только немцы. Сейчас МГБ бальшую работу ведзет. Находзят и судзят усякую шваль. Судзят. Пайми, мы не ани, и не можыт савецки чалавек так вот лёгка, без суда, без даказацельств караць другога. Дажэ если он мацерый враг.
Снова помолчали. Через тоску, разъедающую душу Шаца, вдруг пробилось: "И не только немцы". Он встрепенулся.
И какая-то непростая мысль начала ворочаться в светлой голове молодого еврея, чтобы через какой-то срок вылится в кристально ясную, подвигающую на действия.
Подхватив вещмешок на плечо, привычно взял в левую руку автомат, протянул правую:
— Приятно было познакомиться.
— Взаимно, взаимно.
Двор встретил Генриха негромким, деловитым шумом. Солнечный день шел к концу. Дул прохладный ветер, предвещавший скорую осень. Говорить и видеть никого не хотелось. Он спустился с крыльца, и обойдя сторонкой группу офицеров, пристроился в дальнем конце двора на каком-то обрезке доски.
На него раз за разом накатывало: " ... редкость для наших мест", "...из 25 тысяч Бресте после освобождения нашлись только 200", " Вот старые адреса. Не потеряй, пожалуйста! Я их в газетку обернул, для сохранности".
— Эх, папа, папа... Какие же мы наивные. "Мало ли что пишут в газетах..." Мало, папа, мало — говорил он, то ли для себя, толи про себя.
Подняв голову, он долго сидел и смотрел на плывущие в вышине облака, может, впервые после детства бездумно любуясь безмятежной голубизной.
Вдруг словна спала с него пелена горечи и на него взгянуло зло оскаленное, дернувшее непроизвольно уголком рта лицо Сереги Адамовича: "Должок у меня тут. Непременно вернуть надо". И строки случайно увиденного протокола:
"Потерпевший убит с особой жестокостью и цинизмом..."
Мысль прорвалась, мысль, наконец, кристализовалась: " Должок. У меня теперь есть должок. И его надо вернуть с особым цинизмом и жестокостью".
Холокост — в переводе с древнегреческого означает "всесожжение".
* по данным Википедии — 186 человек.
Глава 6.
Беда в том, что лучшим
доказательством истины
мы склонны
считать численность тех,
кто в нее уверовал.
М.Монтень
Осенние сумерки быстро сменились темнотой. Изредка в "курилке" вспыхивал уголек папиросы или самокрутки. Неярко светились почти все окна в здании облуправления. Освещение двору добавляли два уличных фонаря и лампочка на крыльце. Тени хилых кустов сирени, росших местами вдоль стен, беспорядочно метались по утоптанной земле под порывами ветра. С заходом солнца похолодало, и многие накинули ватники или шинели.
Когда "командировочных" привели в столовую управления, почти стемнело, От тепла, света. предвкушения еды у людей поднялось настроение, Слышались хохотки, подначки: исчезли взвода, отделения умудренны опытом войны бойцов. Они снова стали гомонящей толпой молодых здоровых парней.
После неплотного ужина из армейской перловки, заправленной банкой тушонки из дорожных запасов, и хлеба с почти прозрачным чаем, ещё посидели — поговорили "за жизнь". Серега молчал, стараясь по привычке не выделятся среди малознакомых людей. Непривычно малозаметен был всегда шумный, многоговорящий, стремящийся привлечь к себе как можно больше внимания Генрих. За друзей сегодня рассказывали и смешили, слушали и хохотали Азамат, Иваныч и Сема.
В какой-то момент Серега наклонился к Генриху и тихо поинтересовался:
— Что случилось? Чем помочь?
Тот вяло махнул рукой и с внутренней природной печалью философски заметил:
— Случилось давно, да только узнал и понял сегодня. Помочь? Да, наверное.... Но не здесь и не сейчас. Ты знаешь, я пойду, пройдусь, погуляю....
— Ну, сходи, погляди, что тут вокруг. Оружие с собой. Быть внимательным и осторожным. Посмотри, где будем спать, что бы никого потом не будить.
— Может мне с тобой? А то ты сейчас такой, — и Серега неопределенно покрутил рукой.
— Да не, не надо. Настроение такое — хочется побыть одному.
— Ладно, смотри сам. Ты мальчик уже большой.
Идя к выходу, Генрих оглянулся. Друзья провожали его тревожными взглядами. Подняв в знак приветствия автомат, он улыбнулся. Парни кивнули в ответ и вернулись к прерванному трепу.
На въезде, у шлагбаума медленно ходил часовой, держаясь за ремень автомата двумя руками и опустив вниз голову, пиная пыльными сапогами то ли маленькие камушки, то ли комки затвердевшей земли. На стоявшем рядом маленьком КПП Шац поболтал с нарядом об обстановке в городе.
Оказалось что ночью одному, даже с оружием, выходить опасно. В областном центре развелось много "грабежников". С наступлением темноты город вымирал. Работавшие допоздна предпочитали ходить только группами. Освещение, установленное местами, варварски уничтожалось. Милиция пока с преступностью справлялась плохо. Они сами этого и не скрывали.
— Грабежники говорите? Ну-ну.
Постояв несколько минут, пока глаза привыкли к темноте, он привычной тихой кошачьей мягкой походкой начал перемещаться от тени к тени, от одного укрытия до другого....
Ну, вышел человек погулять. И кому, какое дело до его манеры ходить?
И кому, какое дело, где гуляет кот?
Белый кот...
Заблудиться Герих не боялся. Во-первых, освещенное Облуправление было достаточно далеко видно, во — вторых на новой местности он давно взял за правило вначале двигаться по расширяющейся спирали. Уходя недалеко и подходя к отмеченному ориентиру с иного направления. В городах было совсем просто: дома расположены кварталами.
От площади Ленина отходили несколько улиц и переулков. Выбор пал на самую широкую.
Порывы осеннего несильного ветра заставляли двигаться чуть быстрее. Ветер и движение приносили успокоение, остужали злость, понемногу уменьшали агрессию, снижали желание немедленно отомстить. Часа через полтора
парень, наконец, почувствовал что замерз. Захотелось надеть ватник или уйти в тепло помещения. И в тоже время он
понял, что испытывает удовлетворение, как будто после долгого отсутствия вновь вернулся к чему-то привычному, неизвестно почему забытому на долгий срок. Генрих чувствовал себя вновь в своей среде, на своем месте.
Через много лет в лексику войдет термин "адреналиновый наркоман". Со временем "рабочие войны" привыкали к постоянному риску, к ежесекундной смертельной опастности. Но наконец — пришел Мир. Живи, радуйся, что вернулся домой! А им все время чего-то не хватало. Бывшие фронтовики начинали тосковать по ушедшему, по боевому, по прошлому.... Презирать и ненавидеть тоскливую монотонность буден. Сколько их в пьяном угаре рвало рубаху на груди: "Да ты знаешь, кто я? А ты там был? А там? Да я тебя..."?
Хмурое пробуждение: "Ничего не помню, пьяный был". "За что срок? Да пошли вы...". И поехали вновь эшелоны бывших героев, а ныне "забайкальских комсомольцев" во все концы великой страны. Статистика потом сосчитает, что в первую послевоенную пятилетку были осуждены по насильственным статьям около половины из восьми с чем-то миллионов демобилизованных. Некоторым повезло. Одним из них стал старшина Шац.
"А городок так себе. Но строек, пожалуй, побольше чем в О. Дойду вон до того угла: оттуда должен быть виден вокзал и спать. Нагулялся, на сегодня хватит".
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
