Двенадцать звезд

Долгузагар присмотрелся к Бэльзагару и действительно уловил в его чертах некое сходство с юным Андвиром.

— Тогда я не успел найти почтенного Гвайласа, чтобы поблагодарить его за помощь, хочу сделать это сейчас, — и роквэн поклонился эльфу. — И после, по дороге к главному лагерю я не слышал, чтобы кто-то жаловался на поведение морадана, хотя с него никто даже честного слова не брал, что он не попытается бежать или причинить вред. Так что я забыл о нашем пленном до того дня, когда разразилась гроза. Должно быть, могучие чары лежали на нем: во время бури стало ему еще хуже, чем раньше. Когда меня позвали взглянуть на морадана, клянусь, пальцы у него сделались чуть ли не прозрачные, словно дождь размыл его, как надпись, выведенную мелом на аспидной доске!

Сравнение это неприятно поразило Долгузагара. Но что, если правнук-менестрель унаследовал свой дар или его часть от Бэльзагара? Тогда чутье песнопевца могло подсказать роквэну, что "горе-морадан" угодил в ловушку, схожую с той, в которую попал древний эльфийский король, когда попытался сразиться с Тху в мире, созданном песней. Когда для Саурона и наш, реальный мир — всего лишь песня, которую он сам помогал сложить! Темный зов сработал как приманка, что заставила неопытного смертного вступить в черновик, который в отличие от законченного перевода не защищен полнотой авторского замысла. И бывший комендант словно сделался плоским сравнением или избитой рифмой, так что Саурону оставалось только вымарать его. От этой мысли Долгузагара передернуло, почему-то это показалось ему куда страшнее смерти от оружия, или яда, или даже магии.

А Бэльзагар уже добрался до появления Гвайласа:

— "Вы не довезете его живым государю. Отдайте его мне, может быть, я успею! Прошу вас, помилосердствуйте!" — умолял меня эльф. Я, однако, опасался, как бы пленный не сбежал или не натворил чего похуже: кто знает, осталось ли в нем что-то от человека или он стал всего лишь перчаткой на руке темной силы.

Долгузагара снова передернуло: воспоминания о черном шаре были слишком свежи.

— "Этот человек умирает, я даже не знаю, смогу ли я довезти его до главного лагеря живым, и не знаю, помогут ли ему там. Но каждая минута промедления для него смертельно опасна!" — вот слова почтенного Гвайласа. И мне подумалось, что подобная участь — слишком даже для самого закоренелого злодея. И я позволил эльфу увезти морадана в главный лагерь. А когда, сам добравшись сюда, услышал о будущем суде, решил непременно на него пойти и рассказать о том, что случилось у Нурнэн и по дороге. Вот и вся моя повесть, государь, — и Бэльзагар склонил голову перед королем.

— Верно ли я понял из твоих слов, — заговорил король, — что признание, которое сделал Долгузагар, сдавшись в плен, согласуется с обвинением, которое мы выслушали на этом суде?

— Точно так, государь. Разве что не столь подробно, как описал следопыт Орлин, — бэльфаласский роквэн кивнул в сторону молодого дунадана, — но по сути верно.

— Что ж, — промолвил Исильдур, — коль скоро, придя с повинной, человек являет деятельное раскаяние в своих проступках и преступлениях, твои слова, Бэльзагар, не останутся без внимания. Благодарю тебя за свидетельство.

— Спасибо, что позаботились обо мне, — вполголоса сказал Долгузагар роквэну.

— Было бы за что, — пожал тот плечами. — Как бы все ни обернулось, я рад, что ты оправился.

Бэльзагар, поклонившись, вернулся на свое место, и король обратился к обвиняемому:

— Ответь, Долгузагар: почему ты умолчал о том, что по своей воле сдался в плен и поведал о своем прошлом?

— Потому что это не так, — буркнул тот.

Исильдур поднял темную бровь:

— Неужели свидетель солгал?

Морадан покосился влево, чтобы не видеть удивленных взглядов Бэльзагара и Гвайласа.

— Нет, я не это имел в виду... — пробормотал он. — Это правда. Только это не может считаться за явку с повинной и добровольное признание.

— Почему?

— Потому что это не было результатом сознательного выбора, — Долгузагар поднял глаза на короля. — Я был не в себе. А потому не могу нести ответственность за эти поступки и за их последствия, ведь на то не было моей воли.

Исильдур некоторое время размышлял, не сводя взгляда с подсудимого.

— Скажи, сын Мэнэльзагара, — снова заговорил король, — жалеешь ли ты о том, что сделал, пока был не в себе? О том, что сдался в плен и признался в своих преступлениях? И о последствиях этого поступка: что сейчас ты стоишь перед судом и стрелка весов застыла между жизнью и смертью?

Долгузагар, задумавшись, опустил голову, и его взгляд упал на медную фибулу-остролист. Он поднял глаза на Исильдура:

— Нет, я ни о чем не жалею, — и тут же добавил: — Просто это не то, что можно сказать в защиту.

— Не тебе об этом судить, — возразил король. — Человек не может быть судьей в своем деле ни тогда, когда он пытается себя обелить, ни тогда, когда он пытается себя очернить. Второе нисколько не ближе к истине, чем первое. Как бы то ни было, поступок, который ты совершил в беспамятстве, оказался согласен с твоей свободной волей.

Только тут Долгузагар заметил, что правая кисть Исильдура перехвачена толстой белой повязкой. Странно, подумал бывший комендант, он ведь правша и в защите силен не меньше, чем в нападении, как же он ухитрился так пораниться? Как будто уголек в руке держал.

— Теперь я должен вынести приговор, — продолжал король, — но лорд Тиндол, вассал и родич государя Трандуиля, просил, чтобы я выслушал Гвайласа из Зеленолесья, сына Гвайлира, который объявил себя поручителем морадана. Однако законами Гондора дозволяется говорить на суде тем, кто не обвиняет и не оправдывает, лишь с разрешения самого подсудимого. Скажи, Долгузагар, сын Мэнэльзагара, позволишь ли ты говорить на этом суде эльфу Гвайласу?

Бывший комендант знал, что никакие слова Гвайласа уже ничего изменить не могут, но ему все же хотелось крикнуть "Нет, государь, пусть он молчит!". Потом подумал: "Я все равно умру".

— Да, — произнес он. — Пусть говорит.

Эльф вышел в круг света и встал рядом с мораданом.

— Благодарю, государь, — он учтиво поклонился королю. — И спасибо Долгузагару за позволение молвить слово, — Гвайлас светло улыбнулся другу. — С вашего дозволения, я хотел бы начать с самого начала.

И эльф обвел взглядом всех бывших в шатре. Да он словно воин, который выходит на поединок, вдруг подумалось бывшему коменданту: Гвайлас, обладатель легкого нрава, был сейчас необычайно собран и сосредоточен.

— Вышло так, что вскоре после битвы на Ородруине мне и моим товарищам было велено изловить черного мага...

Долгузагар недоуменно уставился на зеленолесца: зачем тот взялся рассказывать о погоне и пленении Азраиля вместо того, чтобы сразу перейти к ночной стычке у дороги? Ведь Гвайлас не беспомощный рассказчик, неспособный начать с нужного места.

Но тут по спине морадана пробежал озноб, как будто в шатре внезапно стало холодно. Не понимая, в чем дело, он покосился по сторонам и увидел, что странное почувствовал не он один: Бэльзагар и еще пара человек с бэльфаласскими гербами — должно быть, спутники роквэна — тоже стояли с недоумением на лицах.

И до него дошло, что это не холод: просто люди, внимая рассказу эльфа, затаили дыхание и замерли, так что голос Гвайласа звучал в звенящей, полной напряжения тишине. Долгузагар заметил, как один человек что-то шепчет на ухо соседу — и на лице у того недоверие сменяется непритворным ужасом, словно безыскусная повесть эльфа была страшнее, чем мог представить один из ее героев.

Пытаясь понять, в чем дело, Долгузагар снова окинул взглядом шатер, и тут его ожидало очередное потрясение. Следопыт Орлин стоял у стены, его лицо было в тени, и когда их глаза встретились, морадан наконец узнал этот взгляд, взгляд старого знакомого.

Гондорский следопыт смотрел на Долгузагара глазами своего отца: жестокого убийцы и палача Аганнало, перебежчика, внушавшего страх и отвращение самым бестрепетным морэдайн Темной Башни.

Долгузагар застыл, и понял, что сам глядит на Орлина, как дунэдайн — на Гвайласа: с ужасом, чувствуя, как бегут по спине ледяные мурашки.

Так вот о чем рассказывал Гвайлас. Нет, не так: его рассказ как будто был стихами, положенными на музыку, которую они не слышали, а только ощущали. Песней, мелодию которой вел хор неслышных голосов. И музыка эта была исполнена такой скорби, что у Долгузагара сжалось горло и заболело сердце.

Это был плач.

Плач бесконечного множества голосов. Долгузагара словно увлекал за собой полноводный поток, каждая капля которого — слеза горя и утраты. Он тоже был частью этого потока, как Орлин, как Гвайлас. Это было о них всех, обо всех утраченных и утративших безвозвратно. И было что-то еще, настолько горькое и невосполнимое, что для этого не было и не могло быть слов, как будто плакал маленький ребенок. Он не удивился, когда увидел на лицах людей слезы. Исильдур словно смотрел на него с другого берега реки.

Помяни меня в час горя,

Помяни в годину злую:

Сам не знаю, где погибну,

Сам не знаю, где я сгину.

Я в чужом краю погибну,

На чужбине гибель встречу.

Кто мне выроет могилу,

Кто меня землей укроет?

Долгузагар поднял голову. В шатре стояла тишина — но уже другая: будто перестала вибрировать перетянутая струна. И стало легче дышать, как после грозы.

Он огляделся. Гвайлас уже вернулся на свое место у стены, а дунэдайн... дунэдайн смотрели на бывшего коменданта так, словно впервые разглядели человека, который стоял перед ними. На их лицах Долгузагар увидел изумление и оттого сам себе показался диковинкой: точно насекомое в капле смолы, превратившейся в янтарь и оправленной в серебро. Насекомое уродливое и кусачее, но янтарь и кольцо делали его... законченным.

Тут до морадана дошло, что к нему обращается Исильдур, и он вздрогнул.

— Подумай, Долгузагар, и ответь на мой вопрос: почему ты сдался в плен? — произнес король. — Ты всю жизнь служил Врагу. Так почему ты сдался на милость тех, с кем воевал?

Долгузагар поднял взгляд на Исильдура. Сказать "я не знаю"? Но он знал ответ. По крайней мере, его часть:

— Война закончилась, государь.

— Да, война закончилась... — медленно повторил король, и они посмотрели друг другу в глаза.

— Кто ты? — спросил сын Элэндиля.

Не вслух и не шепотом, его голос прозвучал в мыслях морадана. Прежде Долгузагар разговаривал так лишь с отцом.

— Кто ты? — повторил Исильдур.

— Я... я убийца.

Другой правды у него не было: он жил, как хотел, ему нравилась убивать, и он никогда не думал, что придется платить. Но цена оказалась слишком высока.

— Ты был убийцей раньше. Кто ты теперь?

— Я не знаю.

— Подумай.

— Я...

Долгузагар поднял взгляд на короля:

— Я голос.

— Чей голос?

— Моего народа.

Долгузагару вдруг вспомнились мальчик Талбор, Орлин и Аганнало. И он ответил:

— Нашего народа.

Исильдур медленно выпрямился и поднял правую руку.

— Теперь я вынесу приговор, — произнес он во всеуслышание, и в шатре опять наступила мертвая тишина.

— Внемлите, люди Арнора и Гондора, эльф и морадан! Долгузагар, сын Мэнэльзагара, совершил множество злодеяний на службе у Врага, и, будь мой приговор основан на одной лишь справедливости, он был бы "смерть". Но война закончена, и ты, Долгузагар, сам признался во всех своих преступлениях и раскаиваешься в них. И потому я оставляю тебе жизнь.

Долгузагар покачнулся. Рудники-галеры, галеры-рудники, промелькнуло у него в голове.

Король продолжал:

— И ради Бэлэга, что из любви к справедливости и Турину заступился за друга перед престолом Элу Тингола и добился оправдания для сына Хурина, и ради Гвайласа из Зеленолесья, твоего друга и защитника, я оставляю тебе свободу.

Краем глаза Долгузагар заметил, как Гвайлас вспыхнул, словно лицо эльфа вдруг озарило пламя.

— Но ты должен дать обещание, что никогда более не вступишь в пределы Арнора и Гондора с войной или миром, добрым намерением или злым умыслом. Буде ты когда-либо пересечешь их границы, всякий имеет право убить тебя без суда и следствия. Даю тебе месяц на то, чтобы ты покинул пределы обоих королевств, и, если промедлишь, тебя ждет смерть.

Король обвел взглядом всех присутствующих в шатре:

— Если есть здесь те, кто считает сей приговор несправедливым, пусть говорят.

Долгузагар, еще не вполне осознав случившееся, тоже огляделся: дунэдайн молчали, на их лицах читалось потрясение, но не гнев или несогласие. Исильдур перевел взгляд на морадана.

— Может быть, тебя, Долгузагар Мэнэльзагаро, удивляет мой приговор, — промолвил король. — Но есть простое объяснение. Я думал, что после гибели Врага больше никто не умрет из-за него. Однако когда мы вошли в Темную Башню, нам пришлось биться с твоими сородичами, и плену они предпочли смерть от своего меча. А после мы увидели, что на каждого погибшего с оружием в руках приходится двое или трое скоропостижно скончавшихся во сне или за трапезой: мудрые говорят, что Саурон забрал с собой своих слуг. И смерть этих людей была такова, что они могли бы позавидовать погибшим от собственной руки.

Бывший комендант вспомнил лицо Изара, искаженное гримасой ужаса, его тело, скрученное, как у тряпичной куклы, и кивнул.

— "Наконец последние жертвы Врага", — подумал я. И снова ошибся. Этот перечень продолжает пополняться. И я... теперь я начинаю понимать, что ненависть Саурона, укорененная в этом мире, погубит еще многих и многих. И мне претит добавлять в этот список чьи бы то ни было имена, пусть это трижды справедливо.

Король помолчал, потом заговорил снова:

— Готов ли ты дать обещание?

— Да, — Долгузагар выпрямился, положил правую руку на сердце и громко, чтобы слышали все присутствующие, произнес: — Даю слово чести, что никогда не переступлю границ Арнора и Гондора, а если нарушу этот зарок, да будет кровь моя на моих руках.

— Мне принести меч для присяги, государь? — спросил молодой оруженосец, стоявший позади Исильдура.

— Не надо, охтар, — король перевел взгляд на Долгузагара, — от сына Мэнэльзагара мне довольно честного слова. Проследи, чтобы ему вернули его вещи и дали любого оставшегося без хозяина коня на его выбор.

Сын Элэндиля взглянул в глаза морадану:

— Прощай, Долгузагар, сын Мэнэльзагара. Желаю тебе верно распорядиться своей жизнью и свободой, чтобы не жалеть об этом, когда настанет срок отправиться на последний суд.

"Прощайте, государь", — беззвучно ответил Долгузагар и низко поклонился королю Верных.

Выйдя из шатра, он обернулся.

Облака над горами вспыхнули алым от закатного солнца, и леса предгорий зажглись золотом и пурпуром. Птица плыла по быстрине между камышами, под желтыми цветами ирисов, но охотники уже затаились в засаде и наложили стрелы на тетиву.