Это невозможно. Ему всего лишь нужно отдохнуть, провести несколько дней или недель в покое, в обществе сына, где-нибудь в укромном зеленом уголке, слушая бег реки и шепот ветра в кронах. Он устал, только и всего, а усталое сознание способно порождать самые жуткие кошмары наяву.

Наверное.

Хочется верить, но не получается.

— Вы можете говорить яснее?

Голова герцога качнулась, обозначая кивок.

— Я все еще люблю ее.

— Но разве это беда? Любите!

— Я виделся с ней всего лишь один раз, уже после всех допросов и лечения. Всего один раз, всего пара минут... Она что-то робко произнесла, должно быть просила прощения, но я даже не расслышал слов. Ее голос... У меня закружилась голова. Я слушал его и не мог в эти мгновения думать ни о чем другом. Словно кровь побежала быстрее и сердце пустилось в пляс... А когда последние звуки стихли, мне стала понятна горькая правда: ради того, чтобы слышать этот голос снова и снова, я пожертвую, чем угодно.

Остаточные явления? Но как же так... Неужели, в его плоти осталась хоть капля ворчанки?

Магайон выровнял сбившееся дыхание и хрипло спросил:

— Вы когда-нибудь попадали под власть другого человека? Под полную и безграничную власть?

— Признаться, не помню подобного.

— Значит, вам не понять... И весь разговор был напрасен.

Он повернулся спиной, и я увидел темные пятна влаги на белом шелке рубашки. Разве сейчас жарко? Ничуть не бывало, мне даже хочется накинуть на плечи что-то потеплее полотняной куртки, потому что кожа чуть ли не звенит от холода. А герцог истекает потом... Он и вправду болен? Когда заговорил о женщине, стал чуть ли не задыхаться. От нахлынувших чувств? Сомневаюсь.

Что-то изменилось. Внутри. В глубине его тела. Но что? Могла ли невзрачная травка вдруг обрести силу менять по своему произволу человеческую плоть? Где найти ответ? Я ведь даже не могу сравнить Кружева, потому что не помню, какими они были прежде.

— А другие голоса? Они имеют на вас какое-либо влияние?

Герцог молча покачал головой.

Угроза, стало быть, исходит всего лишь от одного-единственного существа на свете? Так в чем же трудность?

— Но если все зависит только от этой женщины... Не проще ли покончить с ней, чем отдавать Серой Госпоже вашу жизнь?

Молчание длилось так долго, что меня пробрало нечто вроде лихорадочного озноба, но Магайон все же ответил:

— Я не стану убивать женщину, повинную только в том, что может властвовать надо мной.

Да. Не станете. Точно так же, как я даже не помыслил бы убивать Шеррит. Мы виноваты сами, что поддались, вы — чарам приворота, я — чарам всем известного чувства. Можно ведь было бороться? Можно. Но мы предпочли признать поражение, покориться, сдаться на чужую милость, потому что...

Нам хотелось любить.

И мы полюбили.

— Но я не могу рисковать. У меня остался всего один сын, и он должен унаследовать все, чем я владею. Унаследовать как можно скорее, пока никто больше не попытался влезть в мою душу.

И это я могу понять. По собственному легкомыслию потерять одного наследника и чуть было не подставить под удар другого — непозволительная роскошь, даже для сиятельнейшего герцога.

Спрашивать больше не о чем. Все разъяснено.

Страх, вот что движет вами, дуве. Страх проиграть партию судьбы. Я мог бы попробовать уговорить вас подождать, мог бы обратиться за помощью к Ксаррону, он хотя бы присмотрел за вашей безопасностью, если не за ясностью разума. Но ведь ничего не изменилось бы, верно? Даже вспоминая, всего лишь вспоминая голос насильно навязанной возлюбленной, вы трясетесь, словно в лихорадке. Яд дал ростки в вашем теле. Не могу понять, как и почему, но одно ясно совершенно точно: вы едва держитесь за собственное сознание. Еще немного, и очередная волна чувств столкнет вас с пирса в море безумия, а потерявший контроль над собой герцог равно опасен и для своего сына, и для всего королевства.

От меня требуется принять решение? Что ж, я сделаю то, что... Нет, не должно. Не разумно. Не желательно.

Я сделаю то, что от меня хотят. То, о чем просят. Отказаться? Как можно, ведь этот человек помог мне сыграть еще одну роль, на несколько коротких дней дав имя пустоте моего существования.

Я бываю разным: трусливым, отважным, злым, робким, всепрощающе щедрым. Но неблагодарным не буду никогда.

— Вы вознесли молитву богам? Если нет, советую поторопиться.

Он обернулся, не веря собственным ушам, задержал взгляд на шпаге, вынутой мной из ножен, и черты его лица дрогнули, расслабляясь.

— Я закончил все дела еще вчера вечером.

— Тогда не будем терять время.

Допустить, чтобы Борг стал свидетелем поединка? Ни в коем случае. Но можно ли за считанные секунды убить человека?

Можно. Если он хочет умереть.

Герцог наверняка был и оставался хорошим фехтовальщиком, но тот, кто сейчас бросился в атаку на меня, вел себя, как юнец, впервые взявший в руки оружие. Одни только атаки, слепые, мощные, с постоянным выдвижением корпуса на линию наиболее вероятного ответного удара. Закончить поединок можно было бы первым же движением шпаги, первым же контратакующим выпадом, но я не мог заставить себя просто зарезать противника.

Убийство? Да, оно самое. Но если суть происходящего не изменить, то на внешнее его проявление можно попробовать надеть маску благопристойности. Не для собственного спокойствия, а чтобы позволить противнику поверить в случайность исхода, притвориться, что дуэль ведется по всем правилам, к примеру... Пропустив удар.

Кончик клинка вспорол полотно правого рукава на плече, и мгновением позже я с удивлением почувствовал давно забытую боль пореза.

Этого не может быть! Мое тело защищено от ран усилиями серебряного зверька, подставляющего свою плоть на пути любой угрозы! Он что, спит?! Драгоценная!

"Может и так... Не знаю, любовь моя. Но он словно бы отвлекся на что-то..."

И давно?

"Еще в самом начале вашего разговора..."

Почему ты не предупредила меня?

"Потому что ты в состоянии и сам справиться. Тем более, с делом, требующим от участников честности, если не чести..."

Ах так? Тебя уже не волнует моя безопасность? Ну что ж, я понял. Все важное всегда нужно делать самому.

Новая атака. Ворот рубашки, раскрывшийся в немом призыве. Отбить шпагу противника, вниз или вверх, неважно, но вниз намного легче, потому что герцог немного устал и уже не поднимает оружие высоко. Скользнуть навстречу, зарыться острием клинка в складках шелка, ощутить сопротивление плоти и надавить. Чуть-чуть сильнее. Всего чуть-чуть...

* * *

Борг опустил кончики пальцев в бокал, подержал в течение вдоха и стряхнул несколько винных капель, темных, как запекшаяся кровь, на тусклую поверхность стола.

— Пролитая кровь да не воззовет к отмщению!

Я равнодушно согласился:

— Да не воззовет.

Мы сделали каждый по небольшому глотку и сели.

Ни до, ни после смерти герцога никакой стражи не появилось. Собственно, ни единой живой души не нарушило тишину раннего утра в розовом саду, и мы ушли так же спокойно, как и пришли, хотя я не удивился бы, увидев маркизу сразу же после того, как Магайон упал на траву и замер, успев прошептать что-то вроде "благодарю", но сестра не поспешила засвидетельствовать смерть брата. Мирно спала в столь ранний час? Не уверен. Интересно, что помогло ей сдержать нетерпение? Или все же подсматривала, но не решилась заявить о своем присутствии? Ведь не зря же Борг заметил, что поблизости от лужайки, на которой происходила дуэль, трава между кустами тоже оказалась примятой?

— Герцог оказался трудным противником? — спросил рыжий, косясь на мое плечо.

В саду я успел накинуть на себя плащ, чтобы прикрыть пятна крови на рубашке, но долго отговариваться утренней прохладой, ввиду быстрого исчезновения таковой не удалось: пришлось показать Богу порез.

— Достаточно трудным.

А я оказался беспечным дураком, понадеявшимся на другого. О чем думал серебряный зверек, оставляя меня беззащитным? Устал от своих добровольно принятых обязанностей? Или ему просто надоело меня оберегать? Хорошо было бы получить ответ, да только Мантия все еще никак не может достучаться до незваного обитателя моей плоти.

— Меня мучает только один вопрос, — задумчиво проронил великан.

Всего один! Я снова тебе завидую, Борги. Искренне и глубоко.

— Какой?

— Почему Магайон не отказался от дуэли?

Пожалуй, ты никогда этого не узнаешь. Те слова, которыми мы обменялись до начала поединка, не подлежат огласке, никто не вправе требовать от меня рассказывать все подробности, потому что настоящее дело чести всегда решается между двоими. Но даже если бы и потребовали... Для начала мне нужно переговорить обо всем случившемся с Ксо, а уж он установит уровень секретности по своему усмотрению.

Но оставлять Борга без ответа нельзя.

— А ты бы отказался?

Рыжий хмыкнул:

— Кто я и кто герцог! Он легко мог добиться, чтобы тебя заключили под стражу и сгноили в тюрьме, если не желал драться.

— Значит, желал.

— Вот и спрашиваю: почему?

— Кто знает... Может быть, просто хотел вспомнить молодость? А может, хотел почувствовать себя обычным человеком, а не влиятельным придворным, возвышающимся над толпой.

— Такое чувство стоит смерти?

Прожить несколько минут жизнью, отличной от всей предыдущей? Вдохнуть воздух невозможного, но такого притягательного мира? Испытать то, о чем не мог даже мечтать? Ощутить, как с сердца падают цепи?

— Иногда стоит и большего.

Но в отличие от меня рыжий был настроен отнюдь не философично. Впрочем, ему по чину положено крепко стоять на ногах и не отрываться от земли.

— А ты?

— Что я?

— Почему ты не отказался?

Все правильно, Борги, правильно, но так... Скучно. Есть две стороны, и если одна поддалась внезапному капризу или впала в безумие, то другая, в чьем, предположим, временном здравомыслии не было причин усомниться, должна была взять власть над обстоятельствами в свои руки, дабы закончить сражение миром. Правда, ко всему этому прилагается еще одно крохотное условие. Совпадение желаний.

Да, именно совпадение. Хотя бы одно. Ни для кого не секрет, что живое существо каждую минуту своего существования испытывает по меньшей мере десятки разных потребностей, просто какие-то из них выступают на первый план, а какие-то удачно прячутся в тени. Я не хотел убивать герцога, не хотел помогать ему умереть, и если бы в глубине сознания Магайона теплилось бессознательное желание жить, крови не пролилось бы. Но человек, молящий меня о смерти, боялся оставаться в живых. Это не было усталое отчаяние эльфа, для которого уход в Серые земли был больше потаканием собственному упрямству, чем исполнением долга перед живущими. Это был самый настоящий страх, тот, что больше смерти. И к моему искреннему сожалению, я мог его разделить.

Я дышал туманом, забирающим волю. Я слушал заговор знахарки, с ужасом понимая, что не смогу ему противиться, как бы ни пытался. Кому-то другому опасения герцога казались бы смешным стариковским капризом, но только не мне. Если бы груз, давящий на плечи Магайона был хоть чуть-чуть полегче! Возможно, удалось бы уговорить, упросить, пригрозить, в конце концов. Но ответственность за многие сотни судеб только усугубила положение, усилив страх до невыносимого предела. Оставшись в живых, герцог мог сойти с ума, мог добровольно удалиться от общества, что было бы не самым худшим вариантом, но мог и объявить охоту на возможных врагов. На лекарей и знахарей, на магов, на деревенских ведунов, на...

И он бы добился успеха, возможно, очень большого. Он искоренил бы магию в границах Западного Шема, но что началось бы потом? Новая война за территории, ибо кто из магов отказался бы от возможности припасть к освободившимся линиям Силы? Скорее всего. Подлунный мир снова погряз бы в крови междоусобиц, пока все не вернулось бы на круги своя. Лет эдак через триста, но ни Магайон, ни я, разумеется, этого бы не увидели.

Прекратить поединок? Легко. Правда, иногда отказ от боя один на один приводит к сражениям многочисленных армий, как могло быть и в моем случае. Нет уж, лучше крохотная война с единственным погибшим, чем мир, алчущий жертвоприношений.

Тем более, он все-таки наступил. Мир в душе дядюшки Хака.

— Если я скажу, что он не оставил мне выбора, поверишь?

Рыжий немного подумал и кивнул:

— Поверю. Но разве чужой выбор тебя когда-нибудь останавливал?

И снова в точку. Еще полгода назад в подобных обстоятельствах я бы пустился во все тяжкие, только бы не допустить кровопролития или уж, по меньшей мере, избежать чьей-нибудь гибели, потому что полагал жизнь самой большой ценностью на свете. Думал, что полагал. Но с той поры утекло столько... воды, что добро и зло поменялись местами не один десяток раз, и теперь, глядя на их умильно улыбающиеся рожицы, мне трудно угадать, кто в какую из минут водил моей рукой и владел моими мыслями.

Да, дар жизни драгоценен, спорить с этой древней мудростью смешно. Но то стихотворение было оборвано на полуслове, должно быть, мой дальний предок не успел записать самое главное. Или не написал намеренно, оставляя свободу выбора для каждого, кто ступит на скользкий путь мастерства.

...Держа в ладони, словно на весах,

Горячий шар мятущейся души,

Ни на мгновенье не сожмет кулак.

Захочешь пламенеть? Да будет так.

Погаснешь? Пусть. Но сам всегда решишь,

Чего ты стоишь. И заплатишь сам.

Если человек желает что-то сделать, ему нужно позволить ощутить свободу воли, иначе он превратится в раба. Я мог отговорить герцога от принятого решения, но это означало подчинить его моим желаниям. Означало стать господином и вновь услышать сладостное и ненавистное "dan-nah".

— Считаешь, я не должен был?

— Убивать? — Борг пожал плечами. — Поединок такое дело, что возможны любые случайности, и винить тебя не за что. Но можно было не доходить до драки?

— Можно.

— Так почему же...

— Герцог желал поединка, неважно по каким причинам. Мне нужно было разрушить его надежды?

— Спасти его жизнь. Ведь ты мог это сделать.

Мне бы научиться столь истово и блаженно верить! Можно было сохранить тело Магайона в неприкосновенности, это верно. Но жизнь... Разве она сводится к тому, чтобы только дышать, спать, есть, пить и посещать отхожее место?

Жизнь. Она остается с нами ровно до той минуты, пока мы сами не решаем ее отпустить. Герцог умер еще до того, как написал на листке бумаги несколько слов. Он, человек могущественный и влиятельный, внезапно осознал, что уязвим точно так же, как и простой бедняк. Чудом сбежав из плена, он ужаснулся даже не возможности снова стать узником, а тому, что вслед за собой приведет в рабство тех, кого любит и кем дорожит.

Можно было бороться. Можно было залить кровью весь Западный Шем, начав с несчастной женщины, попавшей в жернова чужой злобной воли. Но достигая определенного временного отрезка, человек понимает одну жестокую истину: что бы ты ни творил с рождения и до смерти, в памяти людей всегда останется больше твоих злодеяний, чем добрых дел. Добавить еще одну бойню к уже имеющимся? Мне хочется верить, что Магайон думал и об этом перед тем, как закрыть книгу своей жизни.