— Да в советские еще времена, милиционер останавливает провинившегося пешехода и поглядев в его паспорт, выговаривает, де вот вы гражданин Иванов Иван Иваныч имеете высшее образование, инженером работаете, а улицу переходите неправильно. Тот гражданин в изумлении восклицает, а откуда вы знаете, что я инженер? А милиционер ему — так вы же на всех трех фотографиях и в шестнадцать, и в двадцать пять и в сорок лет все в одном пиджаке....

Райкин засмеялся.

Понимает юмор — ничего!

Отошли с ним к кафетерию.

До регистрации ее рейса на Лос-Анжелес еще было время.

— Вы узнаете этого человека? — спросил Райкин, показав Инне несколько любительских фотографий. На снимках везде был Кирилл. Это были снимки сделанные, по всей видимости, еще в России, еще в Питере.

На одной Кирилл был моложе, у него были длинные до плеч волосы, фото было сделано где-то на природе, у воды..

На другой фотографии он был с теннисной ракеткой, в шортах...

— Нет, я впервые вижу это лицо, — сказала Инна.

— Вы уверены? — спросил Райкин.

— Я никогда не видела этого человека раньше, — сказала Инна.

— А ведь он по-крайней мере целых восемь часов летел вместе с вами через Атлантику, всего два месяца тому назад, неужели забыли? — спросил Райкин прищурясь.

Инна вздрогнула.

— А-а-а, точно, припоминаю, — протянула она густо краснея.

— Ну, а после перелета вы его встречали здесь в Америке? — спросил Райкин.

— Нет, — ответила Инна.

— Вы снова уверены? — спросил Райкин, выразительно наклонив голову набок..

— Я не знаю этого человека, — твердо ответила Инна.

— И трижды пропел петух, — подытожил Райкин.

— Что? — переспросила Инна.

— Это в Евангелии, в том месте, где Петр отрекается от Христа, когда апостол трижды сказал что не знает этого человека — трижды, как предсказывал Иисус, пропел после этого петух, и Петр заплакал тогда...

— Зачем вы мне это говорите? — спросила Инна

— Затем, что Кирилла Сайнова разыскивают его родители и за ним из России специально прилетел друг его отца, дело в том, что Кирилл пропал и никто не может его найти, а в то самое время в России у него умерла мать... И еще, у меня есть все основания предполагать, что не только я и друзья родителей разыскивают Кирилла Сайнова, у меня есть подозрения, что парня разыскивают еще и плохие ребята, с которыми у мистера Сайнова образовались самые серьезные проблемы...

Райкин перевел дыхание и снова склонив голову набок, вопросительно поглядел на Инну.

Инна молчала.

— Вы правильно думаете, что и я могу оказаться от плохих ребят, — сказал Райкин, — поэтому я и не давлю на вас, поэтому я только прошу вас подумать о судьбе Кирилла, и что если вы можете, то в его интересах было бы, чтобы мистер Сайнов узнал, что его разыскивает некто Алексей Коровин, и что с мистером Коровиным Кирилл Сайнов может связаться вот по этому телефону...

Райкин протянул Инне листок, вырванный из карманного еженедельника.

— Мне неизвестны эти люди, — сказала Инна.

— Хорошо, хорошо! Пусть неизвестны, — сказал Райкин, — но я прошу, сделайте мне фэйвор, возьмите телефончик!

— Ну, да я не знаю, к чему он? — Инна была в нерешительности.

— Возьмите, не утянет! — сказал Райкин, и похлопав Инну по плечу, как если бы она была парнем, детектив повернулся на сто восемьдесят и пошагал прочь...

..................................................................................

Коровин ругнулся по-русски.

— Черт, откуда здесь то цыгане?

Классическая, словно с Казанского вокзала в Москве — в пачке из разномастных юбок, с большой золотой серьгой в волосатом ухе, да в красной косынке, что под стать пирату Джону Сильверу, она схватила Коровина за рукав, сняв с него длинный, выпавший из его головы волос, и принялась причитать с характерными подвываниями, —

— ай серебряный, разбриллиантовый, не оставляй волос, волос не оставляй, не уходи без волоса, а вернись, судьбу твою скажу...

— Черт! Черт! — выругался Коровин.

Выдернул рукав, но тут же остановился в задумчивости.

Про то, что нельзя оставлять кому-либо свой волос, про это он где-то уже слышал... Что за ерунда, однако!

Но тем не менее...

— Дай руку, алмазный, дай погадаю! — приговаривала цыганка, как бы обволакивая его своей речью, да юбками своими...

— Черт с тобою, гадай, да волос отдай, — сказал Коровин, выпрастывая из рукава свою кверху развернутую ладонь.

Цыганка ловко сдула скомканную двадцатку с Джексоном на ней, сдула, как и не было вовсе двадцатки...

— Дочку свою погубишь, бриллиантовый, дочку свою единственную погубишь и жениха ее, погубишь дочки своей жениха, алмазный ты мой, — пропела цыганка, глядя в развернутую ладонь Алексея, как смотрят в экран, когда там идут мексиканские сериалы...

— Чушь, какую чушь ты несешь, нету у меня дочки никакой, — растревожено прошептал Алексей.

— Есть, есть дочка у тебя, и она сейчас летит по небу, вижу ее, а вот жених ее рядом с тобой и ты приехал его сгубить...

— Дура ты! — в сердцах воскликнул Коровин, — дура!

— Нет, не дура я, а ты дурак, — рассмеялась цыганка и сдула скомканную полу-сотенную с Грантом...

— Откуда дочь то у меня? — спросил Алексей.

— А оттуда! — подмигнула ему цыганка, — оттуда, где на скрипке играют!

— Да ты бредишь, провокаторша! Да ты подосланная! — крикнул Алексей, широко вытаращив глаза...

— Сам ты себя подослал свою душу погубить, — прошептала цыганка, и сдув скомканную сотенную с Франклином, завертелась, закрутилась в своих юбках юлою и сгинула — пропала в вокзальной толпе.

.............................................................................................

— Фу, фу, чур меня, чур!

Коровин проснулся, очнулся разом...

Потому как звонил телефон.

Звонил его сотовый телефон.

— Алло? — совсем по-русски сказал в трубку Алексей.

— Дядя Леша? Это вы? — послышался в телефоне голос Кирилла Сайнова, — мне позвонили, что мама... Что мама...

— Да, Кирилл, да, родной, маму твою мы схоронили двадцать шестого, схоронили с папой твоим на Южном кладбище схоронили.

— Что же вы приехали? — спросил Кирилл.

— Я за тобой приехал, я бабушке твоей Марианне Евгеньевне обещал, что тебя назад привезу, — ответил Коровин.

— Я не могу, дядя Леша, не могу сейчас, — сказал Кирилл, — я даже звонить то сейчас никому не могу, я в такое, в такое попал... Только отцу пока не говорите ничего, ладно?

Разговор вдруг оборвался.

Но для людей Босса двух минут линка уже было достаточно.

— Мы засекли его! — воскликнул бандит по кличке Гамбургер.

— Мы его поймали, дурачка! — ответил ему бандит по кличке Смайл.

И ладони бандитов взметнувшись шлепнули друг дружку в американском приветствии — хай — флай — слэп мит эндз...

..................................................................................

Автор просит извинения у читателей за то, что ему не под силу описывать мучения Кирилла Сайнова, которые тот испытывал, когда его ногами вперед запихивали в работающую камнедробилку, настолько дорог автору герой....

Вместо эпилога:

К пятидесяти годам Алла Давыдович совсем ополоумела...

Сбрендила, — как стали говорить про нее товарки.

Записалась на семинар по русской литературе к профессору Баринову.

И так и ходила, так и ездила в кампус Калифорнийского университета на своем "Бентли" с шофером, и в Лос-Анжелесской хронике сплетен можно было прочитать подписи под снимками — миллионерша Алина Фернандес — Давыдович сидит на лекции русского профессора Александра Евгеньевича Баринова...

А она не просто сидела, она конспектировала...

...................................................................................

Темой нашей сегодняшней лекции, будет русский самиздат...

Вообще, говорить банальности — суть привычное для большинства присутствующих на Самиздате, состояние, и поэтому, дабы не выделяться из массы, можно позволить себе некое послабление и сказать, что наступление Нового года — это время для подведения неких итогов...

Каких?

В общем — невеселых.

Глупость, как писал об этом незабвенный редактор "Отечественных записок", — суть штука заразная. Бывает, сядет в спальный вагон какой-нибудь необычайно глупый господин, снимет сапоги, разденется до исподнего, и глядь, — через полчаса уже и весь вагон поглупел. Все поскидывали сапоги, разделись до исподнего и ходят взад — вперед, приговаривая, "ну, теперича нам тут совсем хорошо"... Так получилось и на русском Самиздате. Причем, глупая идея демократизации, доведенная до абсурда в форме "подтягивания начинающих, и создания им условий равного старта", родившаяся в убогих головенках тех беллетристов, что едва умеют "агу-агу", передалась и маститым, которые тоже с радостью поскидали сапоги, разделись до исподнего и принялись приговаривать, "ну, таперича нам тут совсем хорошо"...

Но об этом я скажу отдельно.

А пока, хочу поговорить о вопросах общелитературных.

Вообще, того самого негодяя, который пустил в литературу маленького человечка, следовало бы судить и казнить самой лютой казнью. Изначально, литература — будь то народный эпос, античная драма или средневековый роман, оперировали в пространстве населенном богами и людьми им подобными. Недаром в русском языке, для обозначения понятия ПЕРСОНАЖ, до сих пор используется слово ГЕРОЙ. Герой пьесы или романа первоначально таковым и являлся. Это был Геракл, Одиссей, Тристан, Зигфрид... Но никак не Акакий Акакиевич.

И будь моя воля, я бы засунул всех апологетов "маленького человека" в ту самую пресловутую "шинель" из которой они вышли, да и отправил бы этот сверток хоть бы и пожарной бригаде из "451* по Фаренгейту".

А почему?

А потому, что "маленькие человечки", — это порождение допущенных до литпроцесса разночинцев, эволюционируют и превращаются в убогих мутантов, на жизнеописании которых нельзя воспитывать свою дочь даже от противного. Не по прямой линии подражания, принятой в английском воспитании — "look at the ladies", а даже от обратного — "не делай как они", эта литература не годится.

В Х1Х веке демократизация, выразившаяся в широком распространении образования, позволила разночинцам учиться в университете. И как следствие — появились в литературе Николай Гаврилычи... Ведь, поделившись секретом грамотно излагать мысль на бумаге, благородные люди не смогли сохранить за собой единоличную монополию на книгописательство.

Советская школа литературоведения всячески превозносила потом тот пагубный процесс, означавший не только конец героики, но конец литературы и конец нравственности как таковой. Смена Зигфрида и благородного Роланда на Акакия Акакиевича, на этом не остановилась. За просто бедным человеком, в литературу пришел воинственный бедный человек. Потом туда ворвался хам Алексея Максимовича Горького, а потом был уже расцвет соцреализма, который теперь все так дружно не любят.

Но процесс этот идет. В перестройку по воле Кунина на смену бетонщикам и сталеварам на страницы романов, в качестве ГЕРОЕВ пришли проститутки, воры, таксисты и официанты. А теперь? Теперь романам даже не придумывают названий: Банда-2, Банда-3, Банда-4...

Что же происходит с литературой?

Но литература, это только часть общей культуры, а культура — это отражение процессов, происходящих в обществе.

И если литература полностью утратила одну из своих главных компонент — НРАВСТВЕННУЮ составляющую, на которой базировалась ее великая воспитательная функция (не забудьте, что до недавней поры, школьников еще пытались учить жизни именно на уроках литературы, а не в дискотеках и компьютерных салонах), то это означает, что и сам главный суммарный вектор общественной нравственности направлен именно в каменный век. И те, ревнивые защитники мадам Стяжкиной — этой мадам из заведения с улицы красных фонариков — должны были бы призадуматься... Какую литературу они представляют?

Литературу — урода? Урода, у которого гипертрофированно развит только один орган — орган РАЗВЛЕКАТЕЛЬНОСТИ. Из всех остальных изначально составляющих ее компонент...

Однако где то глубоко под развалинами некогда великой литературы еще теплится что-то здравое.

Но в русской литературе есть примеры и прямой попытки написать настоящий рыцарский роман. Я уже писал о произведении Андрея Лебедева "Любовь и смерть Геночки Сайнова".

В отличие от Злотина, который замыкает своего героя в круге безвозвратно ушедшего времени, Лебедев наделяет чертами благородного человека — нашего современника. Его Гена Сайнов — это не просто чудак — Дон Кихот — несовременный уродец, пытающийся в наше порочное время жить нормами чести и справедливости, но это вполне живой человек. На мой взгляд, очень удачной получилась параллель, проводимая с линией главного ГЕРОЯ — параллель последнего рыцаря — Генриха фон Сайна цу Витгенштейна. Почему среди торжества толпы, упивающейся дикой своей игнорантностью, ныне возникают оазисы реликтовых культур, подобные Злотину и Лебедеву? Потому что в обществе, наевшемся отравы, назрела потребность в аспирине... В чистой воде.

Какова конечная цель литературы? Правомочен ли такой вопрос? Не лишен ли он смысла, как вопрос: "какова конечная цель истории"?

Конечно, что касается истории, то она, как сервильная часть культуры, долженствующая доказывать народу правомерность и легитимность истэблишмента, подтверждать статус кво элиты общества, развивается по определению, и по определению должна двигаться вслед за временем, обслуживая и обслуживая сменяющиеся режимы. От Карамзина, писавшего для Екатерины, Павла и Александра, Кривогуза, писавшего для Брежнева и Афанасьева, писавшего для Горбачева.

А литература?

Литература, которая изначально получила гены от минимум четырех предков: развлекателя, воспитателя, философа и художника, литература теоретически может застыть? Застыть, достигнув?

Так почему бы не вообразить себе конечную цель развития литературы в написании ИДЕАЛЬНОГО РОМАНА. В конце концов, не трудно представить себе остров Крит, где из века в век , у ночного костра сказители одним и тем же гекзаметром повествуют одну и ту же историю осады Трои... И не читают "Войны и мира" или "Преступления и наказания".

Такая идиллическая модель имела бы право быть, как бы общество не развивалось. Но общество развивается. Плохо ли это — хорошо ли, принимать это надо как объективную реальность, существующую помимо нашей воли. А следовательно и развитие литературы неизбежно. Каждой общественно — экономической формации соответствует своя культура. И истмат с Энгельсом здесь не при чем. Раннему капитализму соответствовали первые паровые машины и первые литературные произведения, написанные в стиле критического реализма. А развитому капитализму начала ХХ века — первые двигатели внутреннего сгорания, аэропланы, телеграф и блестящая поэзия Серебряного века.