Странные сближения. Книга первая

Первыми сбежал прапорщик Басаргин. Волконский с Краснокутским ушли незадолго до полуночи, утащив с собою чуть живого Илиаса Вувиса. Денис проснулся в первом часу и до утра о чём-то разговаривал с Пушкиным, причём наутро оба не смогли вспомнить предмет долгой и оживлённой беседы.

'Надо бы поспать, — подумал Александр. — Я уже сутки не сомкнул глаз' — и обнаружил, что пять часов жизни исчезли в одно мгновение, за окнами сереет пасмурный зимний рассвет, а шея болит от неудобной позы.

— Братцы, грудью послужите, гряньте бодро на врага... — послышалось вдруг. Пел во сне Денис Давыдов, и из другого конца комнаты ему, так же во сне, вторил Василий Львович:

— И вселенной докажите, сколько Русь вам дорога... Посмотрите, подступает к вам соломенный народ...

От этого странного дуэта, короткого и некрепкого сна и утреннего сердцебиения Пушкина обуял ужас.

— Крепов, — прошептал он, пряча голову под уголком покрывала, — где Крепов?

— Кто его знает, — ответило соседнее кресло бесстрастным голосом Дубельта. — Собирался в Москву.

— Благодарю, — Пушкин, понемногу успокаиваясь, пытался выровнять сбившееся при пробуждении дыхание.

— Везёт же на лунатиков, — сказало кресло, шевелясь и вытягивая ноги в белых адъютантских штанах.

Спал в это время и ямщик Петька. Снилось ему всегда одно — дорога впереди и поля (реже — прозрачные рощицы), плывущие мимо. Посмотреть со стороны — никто не узнал бы, что Петька спит. Глаза его были открыты и будто застыли, не чувствуя ни ветра, ни утомления.

Ямщик не знал ни о Пушкине, ни о ком из Давыдовых, ни о революционном заговоре, не знал он даже слова 'революция'. Единственным, что роднило его с прочими нашими героями, была восьмилетней давности война с Наполеоном. Отец Петьки — старый крепостной Фёдор Титов — бился тогда рядом с Денисом Давыдовым и даже был с ним знаком. После войны Фёдор вернулся домой и переехал со своим барином в Киевскую губернию, куда увёз и подрастающего сына, вскоре определённого нести ямскую повинность. Впрочем, никакого отношения к нашей повести эти давние дела не имеют.

Чудовищный грохот вырвал Петьку из дорожного сна, а мгновение спустя карету мотнуло и начало заносить вбок.

— Э-э-э!-э! — заорал Петька, дёрнув вожжи на себя. Лошади, испуганные громом, рванули с места, одна споткнулась и, судя по тому, как подломилась её нога, встать бы уже не смогла. Вторая, запряженная с ней в пару, заржала и потянула карету с дороги. Снова раздался звук — менее громкий, но неприятно напоминающий треск ломающейся оси. Экипаж вынесло на обочину; колесо, попав в придорожную канаву, слетело; карета качнулась; переломилось дышло, и Петька удивлённо проследил за тем, как, покинув привычное место, уходит вбок и вверх земля.

Он упал на самый край канавы, чудом не погребённый под опрокинувшейся каретой.

Услышав за спиной шаги и поняв, что звук, разбудивший его, был выстрелом, Петька закричал, пытаясь подняться:

— Пощадите! Пощадите, ради Христа, нет у меня ничего! Денег не везу никаких, столичного князя везу, а при нём ничего, только сапог шесть пар! — слишком поздно до ямщика дошло, что удивительная, хоть и правдивая новость, сообщённая им (а и правда — зачем столичному князю шесть пар сапог, и ничего кроме них?), была вполне достаточным основанием для убийства. Тут и за одну пару лихие люди могли, не моргнув, зарезать.

— Не губи... — выдохнул он и, всхлипнув, замолк, только запрокинул голову как мог далеко, чтобы не чувствовать приставленного к горлу ножа.

Предательство Черницкого — следа нет — о любви — Орлов приехал — вести из Москвы

Он меня не повстречает

Никогда в аллеях сих.

А.Е.Измайлов

Воистину, — как говорили в Киеве Пушкину, — блажен умеющий заглядывать в грядущее, из смутных наших времён, из дня сегодняшнего — вперёд, как плёнку перемотать, миновав положенный порядок смены дней; но предвидение, — это тоже говорили в Киеве — удел немногих. А кто во всём свете эти немногие? Допустим, мы.

Утром после встречи с Денисом и компанией Пушкин написал и отослал в Петербург письмо — то самое, что обсуждалось в кабинете Каподистрии во время прошлого нашего визита в февраль 1821 года. Заглянем в будущее снова, ибо события, случившиеся в Петербурге, непосредственным образом следовали из Киевских и происходили неделю спустя лишь по причине метели, задержавшей почтовый экипаж на пути к Петербургу.

— Надеюсь вы понимаете, — сказал Капитонов, кривясь, точно от горечи во рту, — что никакой дуэли не будет? Во-первых, я не оскорблял ни вас, ни Каподистрию, во-вторых, подумайте, что грозит нам, если кто-то узнает...

— И всё же я буду настаивать на поединке.

— Господин Черницкий, какая муха... Что с вами приключилось? Да, нашему статс-секретарю выпало несчастье быть либералом и греческим патриотом, и при этом, заметьте, он честно служит и не позволяет себе слабости. А вы любите его настолько, что готовы рисковать жизнью?

— Не оскорбляли... — Черницкий нахмурился. — Да, пожалуй. Ну так слушайте, господин камергер: я считаю вас ослом. Нет, не ослом. Бараном! Довольно?

Капитонов молча развернулся и вышел из здания.

— Трус! — крикнул Черницкий, догоняя его. — В сраженьи трус, в трактире он бурлак, в... где-то там, не помню, он подлец, в гостиной он дурак.

Камергер замер.

— Может быть, это ваше? — спросил он, не оборачиваясь.

— Француза.

— Жаль, я едва не поверил, что и вы хоть в чём-то талантливы. Вы хотите вывести

меня из себя — зачем?

— Вы будете драться или лишитесь чести.

— Черницкий, хватит... Вы даже не офицер.

— Но я дворянин.

— Мы не дети, и оба — государственные служащие. Оставьте Рыжову свои вольные мысли и дерзость, и продолжим работу. Я прощаю вам вашу вспыльчивость.

— Я не просил прощения. Вы можете только принять оскорбление или вызвать меня.

— Сумасшедший! — Капитонов стоял в тумане, покрываясь мелкими искорками оседающей влаги. — Как вы намерены скрыть дуэль?

— Будем стреляться за городом при исключительно доверенных людях. Без врача. Итак, вы вызываете меня?

Капитонов кивнул:

— Зараза вольнодумия помутила ваш рассудок. Но поскольку врач это не подтвердит, я вызываю вас и сегодня же пришлю стряпчего со своей стороны.

— Желают ли стороны помириться или решить спор иным путём?

Капитонов покачал головой, Черницкий сказал: 'Нет'.

— Составляя завещание, я написал о своих предположениях и учинённых вами препятствиях, — сказал Капитонов, пока секундант д'Арне заряжал пистолет. — В случае моей смерти пакет вскроют, и если даже вы скроете участие в дуэли, вас будут судить как государственного преступника.

— Прекрасно, — Черницкий оглядел серый перелесок, припорошенный утренним снежком.

— Двадцать пять шагов, — Зинич, секундант Черницкого, проверил оружие и вручил коллежскому советнику. — Стрелять за спину, не оглядываясь. На счёт 'три' производится первый выстрел, потом участники поединка меняют оружие и стреляют снова, если после четырёх выстрелов ни один из участников не ранен, пистолеты вновь заряжаются и поединок продолжается на тех же условиях до первого ранения или смерти одного из вас. Желаете изменить условия?

— Честное слово, такое чувство, будто один из вас — Каподистрия, — устало сказал Капитонов. — Безумные правила.

— Avez-vous compris qu'est ce ce qu'il dit? — робко поинтересовался д'Арне, ни слова не знающий по-русски.

— Monsieur Capitonof dit qu'il est d'accord . Расходитесь и начинайте.

Встали на позиции. Черницкий последний раз оглянулся и уставился на поблёскивающую за перелеском реку. Завёл руку с пистолетом за плечо, не слишком рассчитывая, что ствол хотя бы приблизительно направлен на Капитонова. Крепко обхватил рукоять, положив указательный палец под спуск, чтобы не нажать случайно.

— ...Trios! — хлопнул в ладоши д'Арне.

— Стоять! — долетел посторонний голос.

Капитонов выстрелил. Пуля, как и ожидал Черницкий, ушла далеко в сторону, повредив разве что одному из сухих клёнов. Трудно попасть с первого раза, стреляя через плечо наугад. Коллежский советник, так и не нажав спуск, опустил пистолет и повернулся.

— Положите оружие! — кричал жандармский майор, бегущий по хрусткой, примороженной опавшей листве. Опережая его, к месту поединка торопились двое рядовых. — Прекратите дуэль! Немедленно прекратите!

— Отдайте оружие, ваше благородие, — солдат потянулся к пистолету Капитонова. Камергер дрогнул, рука его чуть повернулась, словно Капитонов собирался пустить пулю себе в подбородок, но солдат перехватил пистолет за ствол и решительно отнял.

— Можете проверить, — Черницкий отдал подошедшему майору гравированное творение английского оружейника. — Я просил Зинича снять капсюль прежде, чем отдать пистолет мне. А лучше бы вы всё же пришли раньше.

— Насилу отыскали вас, — майор пощёлкал курком и сунул пистолет за пояс. — Перкуссионный замок Форсайта, дорогая вещь. Ваши?

— Его, — Черницкий кивнул в сторону Капитонова, идущего в сопровождении солдат. — Он, кстати, грозился, что написал на меня какой-то страшный донос, проверьте его бумаги.

— Это ему не поможет, сударь, не беспокойтесь. Ну слыхано ли — камергер! В открытую!

'Жаль Капитонова, — подумал коллежский советник, — но для его предложения время не наступило'.

— Жив, — поднимая глаза от журнала, констатировал Раевский, когда помятый и сонный Француз всполз в комнату. — Где были?

— Писал письмо, — честно ответил Пушкин, умолчав о том, как на рассвете поднял с постели почтальона и чуть ли не в зубы ему сунул невинное внешне послание, адресованное Вяземскому, потребовав тотчас с первой же экспедицией передать его в Петербург. Почтальон ругался, но отказать чиновнику, пусть мелкому, был не вправе.

— Рассказывайте, — Раевский отложил журнал.

Пушкин благодарно принял из рук Никиты стакан ликёра, отхлебнул и, приободрившись, рассказал о случившемся накануне. Рассказ вышел коротким, поскольку Пушкин снова умолчал — на сей раз о посланнике Этерии Илиасе Вувисе и сроках будущего восстания.

Выслушав изрядно сокращённую историю, Раевский задал резонный вопрос:

— Так для чего вообще собирались?

— Не знаю, нам помешал Денис со своими новыми знакомыми.

— И куда уехал Крепов?

— Возможно в Москву, но в точности никто не знает.

— В Турцию он уехал, Пушкин, а не в Москву. Неужели не поняли? Зюден сделал, что должен был. Греки вот-вот возьмутся за оружие, ваши друзья-республиканцы — тоже. Всё, чего мог желать Зюден, совершается теперь. Собственно, пусть бежит. Обидно упустить такого ценного человека, но главное — вам удалось узнать его планы. Достаточно арестовать членов тайного общества и наиболее активных деятелей 'Этерии', и Россия будет спасена. Вы можете гордиться.

— Не торопитесь! — поспешно сказал Француз. — Арестовать всегда успеем. Кстати, не знаете, чем им помешал Инзов? Не понимаю, что с ним делать.

Раевский пожал плечами:

— Впервые слышу о том, что Инзов может кому-то помешать. Старый солдафон мухи не обидит. Так что сами пусть и расскажут на допросах.

— Да нельзя из сейчас арестовывать!

— Чего ждать?

— У нас нет гарантий, что Зюден уехал из страны. К тому же, он ведь не один, у него есть, самое меньшее, связные...

— Признайтесь, — Раевский сдвинул очки на кончик носа, — вас пугает арест этих людей. Не устояли? Поддались их идеям?

— Просто не хочу, чтобы порядочные люди пошли под суд, а многие и на казнь, когда можно попросту остановить Зюдена и объяснить им, что их любимый Крепов — турецкий шпион.

— Крови не хотите. Понимаю, хотя думаю, совсем без крови не обойтись. Попробуем найти доказательства... ну, или опровержение отъезда Зюдена, но уж тогда — не взыщите, Александр, если что — весь 'Союз Благоденствия' в кандалы закуём.

Два дня беготни по городу принесли мало пользы: имя Крепова оказалось знакомо только местному откупщику Кимчинскому, у которого князь чуть больше недели снимал заезжий дом. Кимчинский встречался с князем всего раз, при оплате жилья. Крепова он запомнил невысоким, с рыжей бородкой, скромно одетым и молчаливым. Форма лица, цвет глаз, походка — всё это откупщика не интересовало и в памяти его не сохранилось. В Ямской слободе удалось нарыть имена ямщиков, выехавших января тридцатого дня из Киева. Из них трое везли 'важных людей', то есть, возможно, Зюдена. Звали их Иван, Петька и Гаврила, причём только Петькин важный человек располагал каретой, из чего следовало, что это и был князь Крепов. Куда он уехал, никто не знал и не пытался узнать — транспорт у князя был собственный, лошади ямские, сменные, а Петька был государственный, считай — ничей. След Крепова, таким образом, терялся на Московским тракте, и не было никакого средства, чтобы узнать на какую из множества его веток свернула карета с ямщиком Петькой и османским шпионом Зюденом.

Между беготнёй и переживаниями возникали иногда свободные часы, занятые прогулками с Николя, разговорами с Денисом и невыразимым, не имеющим пока названия — тем, что происходило, когда рядом была Катерина Раевская. Стараясь не впасть в романтическое отупение, Пушкин изощрялся в красноречии, как ему казалось, удачно, а после хватался за голову, вспоминая, какую наивную чушь городил.

Говорили о жизни, о книгах и о любви. Не любви между ними, а так — любви вообще. 'Это всё, — говорила она, — нам несёт ущерб, но поди откажись'. Он отвечал ей: 'Oui, c'est une bonne idée, и к вашему списку я припишу, пожалуй: трубка, вино, друзья. В общем, всё, что нас не убьёт сейчас — плоть, табак, бессонница, спирт и свет — создано затем, чтоб вовек у нас не иссякли поводы для бесед.' — 'Это так.' — 'А любовь?' — 'Что — любовь? Да, и это есть.' — 'Разве вы любили?' — он спрашивал. — 'Иногда. Я была тогда отчаянно молода.' Было ей, — он думал, — тогда, вероятно, шесть, коль теперь исполнилось двадцать три. 'Ах, прекрасное время, что тут ни говори' — соглашался он, а она продолжала: 'Но, иногда не сердце решает, с кем суждено; иногда, согласитесь, приходится, так сказать, доверять рассудку решить, с кем себя связать. Хорошо бы стать бессердечной, да жаль — нельзя. Вы ведь знаете, мой драгоценный друг, каково это, когда чьи-то глаза запускают вам в сердце крюк?' 'Что ж, тогда вы глядите на ваш улов' — не сдержался он, и подумал: каков дурак! И была зима, и в мире была любовь, не любовь между ними, а так —

— Ах вот вы где, — Раевский вошёл и бросил на Александра взгляд, полный подозрения. — Катя, maman просила тебя прийти к ней. Кстати, Орлов приехал.

Катерина вздрогнула при этих словах и торопливо вышла.

Орлов и его неизменный спутник Охотников обнимались с генералом Раевским. Тут же был и Денис, познакомившийся с гостями и уже успевший подружиться с Охотниковым. Попав в поле зрения Орлова, Пушкин был обнят, расцелован, похлопан и рукопожат.

— Много новостей, — Охотников отвёл Александра в сторону. — Но сначала вы скажите: успело здесь что-то решиться без нас?

Пушкин передал ему содержания разговора от тридцатого января.