Беседа явно не клеилась. В молчании расправились с оленьим боком, Мари даже не хотела жаворонков и пощипывала виноград. Светлое лицо ее затуманилось. Она была в простом полотняном шенсе с вышивкой по вороту, без шелкового платья, и тесный жилет, облегающий фигуру, она тоже не надела на простой семейный ужин; волосы ее, придерживаемые только тоненьким обручем, сейчас казались совсем темными. Так бывало всегда, когда юная графиня грустила; а в радости ее локоны сияли и бывали чуть ли не золотистыми.

Чтобы развеять ее печаль, Кретьен скатал хлебный шарик и вместе с рифмой — так они часто делали — бросил его в госпожу. Шарик мягко ударился о ее плечо и отскочил на стол. Анри вздрогнул.

— Донна Оргелуза, рифма на "Ланселот"!

— Сел на коня спиной вперед

Великий рыцарь Ланселот! — оживилась Мари, посылая хлебный катыш обратно через стол.

— То королеву не спасет,

Зато ей радость принесет! — не сплоховал и Кретьен, ловя шарик и возвращая даме обратно — с учтивым поклоном. Она улыбнулась, протянула руку... протянула руку через стол... Их пальцы соприкоснулись, чуть помедлили. Это Анри показалось — или у Мари едва дрогнула рука?..

Он осушил еще один кубок и потянулся за кувшином. Как же Анри мог раньше не замечать, сколь похожи у них руки? Точеные, с тонкими изящными пальцами, будто специально созданными для колец... Только у Кретьена — больше, и более мужественные, не такие полупрозрачные, а в остальном — то, что называется "аристократические руки", мужской и женский вариант. Такие на миниатюрах рисуют. Не то что длани самого Анри — двое граблей, широкие, короткопалые, все в мозолях, такими только меч держать или кубок на пиру, а перо — уже не получится... И вообще — как Анри мог не видеть, сколь эти двое похожи?.. Оба столь утонченно красивые, как две птицы редчайшей породы, оба сейчас радуются утонченной же стихослагательской забаве, понимая друг друга с полуслова, и смех у них похожий, и любят они одни и те же вещи, красивые вещи, которых Анри никогда не сможет понять и с ними разделить... Он был чужим, лишним за этим столом, укрытым тенью в королевстве света; как он мог быть таким слепым, чтобы не понять этого давным-давно?.. Нет, Анри по-прежнему не подозревал никого, не хотел и не смел подозревать — просто совершенно отстраненным взглядом он вдруг увидел, какую красивую пару составили бы Кретьен и Мари. Воистину пару, эти двое людей из одного теста — видно, одно тесто у Господа идет на поэтов и принцесс.

...А на грубых воинов с рублеными лицами, которые способны только оглушать врагов ударом по шлему да трубить в басовитый рожок что есть мочи, идет другое тесто. Пожалуй, даже не тесто, а тяжелая красная глина.

...И разница в возрасте между ними меньше. Анри над этим никогда не думал, а теперь задумался — и понял с небывалой ясностью: между Кретьеном и Мари — десять лет. Тридцать и двадцать — вовсе не то, что двадцать и сорок. Хотя бы по одной этой причине им всегда будет легче понять друг друга. И даже сейчас, даже в минуту острой сердечной боли Анри успел горько пожалеть, что все получилось именно так, и его двое самых любимых людей, столь подходящих друг другу, никогда не будут счастливы так, как могли бы. Но неужели... это могло бы быть правдой?..

И внезапно Анри словно увидел их издалека — ясных, блещущих светом своей радости, как они берутся за руки, соприкасаются губами — да, это в самом деле могло бы быть так.

...От тяжкого забытья его пробудил звук собственного имени. Не имени — прозвища (до чего глупого и напрасного, Бог ты мой!), и произнес его голос Мари.

-...Но что ж так мрачен Оргелуз?

Ужель наш тройственный союз

Был омрачен...

Договорить она не успела, и мир никогда не узнал, какую еще рифму подобрал ее тонкий ум. Анри вскочил из-за стола, опрокинув пустой уже, тяжело зазвеневший кубок, и вылетел прочь. Он промчался по залу, топая, как целое турецкое войско, и так громыхнул дверью, что, кажется, весь замок содрогнулся.

Мари вскочила, прижимая руки к груди. Взгляд ее резко стал беспомощным; Кретьен, растерянно разведя руками на ее немой вопрос, бросился за другом следом. Дверь грохнула еще раз, Мари вздрогнула и опустилась обратно в кресло.

...Своего друга и господина Кретьен нашел сразу же за дверью; Оргелуз стоял, прижимаясь лбом к холодной стене и проклиная себя за несдержанность. Кретьен в темноте коснулся его плеча рукой, прекрасной своей рукой, — и тот весь передернулся.

— Анри... Прости, что я так навязчив, но больше я тебе не верю. Повторяй сколько хочешь, что все хорошо. Что случилось, в конце концов, ты можешь сказать?.. Кто-то тебя чем-то оскорбил?.. Может, я или... Мари?..

Мари. Вот как ее имя звучит в твоих устах.

Анри оторвал лицо от стены и долго смотрел ему в глаза. В коридоре замка было темно, только из-под двери падала полоса света; глаза Кретьена, большие, честные и даже в темноте очень светлые, блестели от волнения. Это искренняя тревога за друга, будь я проклят.

— Знаешь... — медленно произнес граф, отстраняясь, — в самом деле, я не могу сказать. Ты тут ни при чем, — быстро солгал он — в темноте легче лгать!, — ни ты, ни Мари. Мне просто надо подумать над... одной вещью.

— Ну, хорошо. Как хочешь. Только...

— Прости, — быстро отодвигая друга в сторону, прервал его Анри, — иди, заканчивайте ужин... без меня. Я скоро приду, мне надо... побыть одному.

— Но Анри...

Однако Анри уже не слышал его, он уходил прочь, и в темноте Кретьен не успел разглядеть выражения его лица. Он посмотрел вслед другу, чувствуя себя последним дураком, и толкнул дверь в трапезную, чтобы войти.

Мари сидела, опустив лицо, опираясь лбом на тонкие руки. Вид у нее был донельзя горестный. Кретьен подошел к своей Оргелузе, бодро улыбаясь, как сорок пять счастливых женихов и невест одновременно.

— Оставьте, донна, скорбь свою,

Ведь ваш супруг не пал в бою!

Пустяк — он думой удручен,

А думать непривычен он...

Мари покачала головой. Лицо ее — (самое прекрасное лицо на свете) — не стало веселее.

— Неправы вы, мессир Простак!

Все это вовсе не пустяк.

Эрек чинил жене обиду,

Но первой все ж была Энида!

Должно быть, то моя вина,

Что муж мой... не допил вина... впрочем, он допил, кажется... Ах, оставим эти стихи, — вскричала она, в смятении сжимая руки в горящих цветных угольках колец. — Что я сделала не так, Кретьен, скажи мне! Ведь это я сказала что-то не то и его обидела?..

— Нет, что ты! — он зашел сзади и теперь, утешая, положил ей ладони на плечи. — У Анри в самом деле какие-то свои тяжкие мысли, которыми он пока не хочет делиться, и я его прекрасно понимаю. Просто это совпало с твоими словами, что он вскочил — я так думаю, он и не расслышал твоих слов! Не думай ерунды, прошу тебя, — вот послушай лучше, чем я могу тебя порадовать, Оргелуза! Новый отрывок "Ланселота" готов, строк в триста, я часа два назад закончил его править.

— Нет, правда? — вспыхнула радостью Мари, благодарно накрывая его ладонь своей. — Наконец-то! И ты сегодня, я надеюсь, прочтешь мне?.. Лучше с самого начала, я хочу понять, как оно смотрится все вместе...

...Такими их и застал Анри, в эту минуту бесшумно возвратившийся в зал. Несколько мгновений он стоял на пороге, глядя на них — она сидит, он стоит за ее плечами, держатся за руки — потом шумно шагнул вперед. Кретьен перевел на него взгляд, тут же отрываясь от Мари и направляясь к нему с дружеским встревоженным вопросом, который не успел быть задан. Анри начал раньше:

— Мари... Кретьен... Я тут решил поехать на охоту. На несколько дней. Ночевать буду в охотничьем домике. Мне нужно поразмыслить... в тишине.

— Поехать с тобой? — серьезно спросил Кретьен, заглядывая ему в лицо. Ясные глаза, светлые глаза.

— Нет... не стоит. Я возьму собак. Хочется побыть одному.

— Как скажешь, — кивнул друг — сама ясность, сама слепота. — У меня так тоже бывает, что хочется одиночества. А когда ты поедешь, с утра?..

— С рассветом. Вас будить не буду, поэтому прощаюсь сейчас. Вернусь дня через два, и... не волнуйтесь. Я пойду теперь к себе.

— Доброй ночи, — ответило два голоса, и две пары светлых глаз еще раз резанули Анри недоуменным взглядом.

— Да, и вам доброй ночи. И до свидания.

Когда он выходил, Кретьен тихонько перекрестил его в спину.

...Менее всего на свете Анри хотел кого-либо ловить с поличным.

Нет, все получилось так, а не иначе, по какой-то другой, нечистой причине, и не людской разум был тому виною. Анри уехал в лес на рассвете, взяв с собою только псов — пять своих любимчиков, длинных, ловких, тонконосых, обтянутых гладкой блестящей шкурой. Старшая из них, старая белая сука с изумительно тонким нюхом, попыталась при встрече нежно облобызать хозяина в лицо; остальные терпеливо ждали, когда их глава закончит ритуал приветствия. Анри потрепал собаку по спине, по брюху с отвисшими розоватыми сосцами, — но облизать себя не дал. Она удивилась такой холодности, но вскоре смирилась, спеша возле хозяйского стремени, когда он выезжал со двора.

Он ехал долго, знакомыми тропами, и охота не занимала его. День выдался солнечный, но прохладный, и Анри был тому рад: он не терпел жары. Ко второй половине дня он своим неспешным ходом добрался до охотничьего домика, и, отпустив коня пастись, пообедал холодным мясом, захваченным из дома. Огня разводить не хотелось, хотя в домике имелся небольшой очаг; Анри сел на траву, привалясь к стволу здоровенного дуба, и откинулся назад. Был он в кожаной охотничьей куртке, шляпу украшало павлинье перо; охотничье копье осталось прислоненным к дереву, но меч с пояса Анри так и не снял. Шум леса и солнечный свет сквозь листья успокаивал его, нечто вроде сонной истомы отяжелило светловолосую голову. Попивая крепкое вино из фляжки, он лениво следил за полетом птицы — кажется, это летал кто-то хищный, вроде коршуна; крест его раскинутых в парении крыл виднелся сквозь скрещение высоких ветвей. Псы рыскали в поисках мелкой живности на предмет перекусить; один из них, самый молодой, из позапрошлогоднего помета суки-прародительницы, заметил, что хозяин затосковал. Пес полез к нему со своими собачьими утешениями, но его слюнявая нежность сейчас пошла Анри не в радость, и граф оттолкнул кобеля. Тот удивился, помотал тонкой, белой, как и у матери, мордой и полез снова, не желая верить, что любимому хозяину и впрямь не до него. На этот раз Анри отпихнул его уже сильнее, ногой в живот. Он был всерьез раздражен.

Балованному псу такое обращение оказалось в новинку. Он слегка взвизгнул, когда сапог впечатался в его мягкое брюхо, и отлетел в сторону кувырком, стукнувшись о торчащий из земли корень. Вскочив на ноги, кобель поднял дыбом шерсть на загривке и зарычал на Анри, низко нагнув узколобую голову. Верхняя губа его, черная, как и положено у злых псов, поднялась, обнажая клыки. Морда пса стала страшновато-курносой.

Анри вскочил.

— Хэй! Пшел! — крикнул он на восставшего пса, нащупывая рукой — по дикой случайности — не собачью плеть, но рукоять меча. Кобель припал на брюхо, глядя снизу вверх красноватыми злыми глазами, и зубы его угрожающе блестели. Он словно бы не узнавал своего хозяина, ласкового и любимого господина, а тот, кто стоял перед ним, явственно казался врагом.

Пелена ярости (на господина, ты посмел ослушаться господина) накатила извне, заливая слух Анри розоватым звоном, и он трясущейся рукой потянул из ножен клинок.

...Дальше на него сошло что-то вроде помрачения, а когда он вновь увидел мир в прежних красках, то три цвета были — зеленый, белый и красный. Белый пес с разрубленным позвоночником корчился, издыхая на траве, а сам Анри стоял и тупо смотрел на алую псиную кровь, щедро окрасившую светлое лезвие.

Остальные собаки сбились в кучу, повизгивая от страха — у них, видно, рушились какие-то мировые устои. Анри повернулся к ним, желая что-то сказать — и увидел четыре пары карих перепуганных глаз и тонкие хвосты, поджатые между ног.

— Ну... вы... — выговорил граф, проводя по вспотевшему лбу рукой, и со стороны услышал свой голос — хриплый и безумный.

Потом он вытер меч, красный от собачьей крови, о траву, и выкопал им в дерне неглубокую ямку. Сложив туда теплые еще останки белого пса (Бог ты мой, сколько крови, разве может быть в одной собаке столько крови), он сапогом заровнял землю, очистил клинок о край синего плаща и убрал его в ножны. Потом хотел откинуть со лба налипшие волосы, поднял руку — и замер: пальцы были красными. И вся трава вокруг, и древесные корни. Тьфу ты, какая дрянь.

Анри больше не мог здесь оставаться. Рядом бил родничок — возле него-то и выстроил охотничий домик еще его отец, граф Тибо, тоже любивший лесное уединение. А еще он в этой избушке летними ночами не раз отдыхал в компании очередной красивой вилланки, стыдливо ахавшей под графским напором... Но сын его об этом ничего, к счастью, не знал. Иначе бы его сейчас стошнило прямо в источник.

...Анри смыл кровь, умылся ледяной водой, и ему слегка полегчало. Перестали везде мерещиться красные пятна, и руки больше не пахли теплой "влагой жизни". Подобрав копье и седельную сумку, он оседлал коня, который уж было решил, что на сегодня его труды закончены и можно спокойно есть траву; свистнул оставшимся псам. Те приблизились неуверенно, глядя так, что Анри подавил в себе желание порубить и этих к чертовой матери; и, сильно ударив коня по бокам, сразу выслал его в рысь.

Граф ехал вечереющим лесом, и свет из белого медленно делался сперва золотым, а потом — оранжеватым. Дневные птицы уже молчали, но голос подавали какие-то закатные — пересвистывались длинными трелями, будто говорили на своем непонятном языке. Особенно неприятна была одна, прямо у графа над головой разразившаяся скрипучим смехом. "Анрр-ии... Анррр-ии..." — подхватила другая. Граф вздрогнул, пробуждаясь от задумчивого забытья.

Радость должна быть в любви разлита...

И бежит тех, в чьих сердцах — темнота...

Он ехал домой, не в силах более выносить мрак неизвестности и тяжесть собственной души, ехал, чтобы узнать наконец правду. Какой бы она ни оказалась.

Анри было очень тяжело. Если бы ему сейчас предложили — святой Христофор, старик Время или кто там отвечает за такие странствия — вернуться на пятнадцать лет назад, в Святую Землю, в бесплодную пустыню под Атталией, где он ежеминутно страдал от жажды, от ран, от жара тяжелой лихорадки — он бы тут же согласился. Все помянутые невзгоды, казалось ему, не терзали сердце и вполовину так сильно, как этот медленный яд. То была боль тела, дракон известного Анри вида, и воин с ним сражаться. А вот что делать с красным червем, присосавшимся к душе изнутри, он не знал. Внутри груди что-то горело, и так сильно, что рыцарь едва отслеживал окружающий мир, поглощенный этим сосущим чувством. Анри ощущал себя как больной, нуждавшийся в кровопускании.

В кровопускании...

— Если это правда, — сказал он вслух, сам того не поняв, хотя конь его прянул ушами на звук хозяйского голоса — если это правда, то я... не знаю, что я сделаю. Я убью их обоих. Зарублю, как... как собак.