Тракт. Дивье дитя

— Ты, нечистая тварь, убирался бы в свой лес подобру-поздорову — пока не поздно. Отец Василий вернется — освятим деревню, а пока я уж ее очищу от твоих поганых дружков, будь спокоен. В первую очередь — от тебя, и от волка твоего...

Лешак не сдвинулся с места. Мужики молчали; только Кузьма со своей откушенной ладонью нелогично пробормотал:

— Слышь, Федор Карпыч... ты того... уезжал бы от греха...

— Ишь ты! — расхохотался Федор. — Сожрали человека, да еще и мозги отуманили ему! Силен лукавый, силен! Ну да если ты слов не понимаешь, так я тебя иначе в ад загоню, — и поднял ружье.

Рыжий не шевельнулся, только тень болезненной улыбки промелькнула на его лице, совершенно нечеловеческом, белом, как мрамор, с зелеными горящими глазами. Промахнуться с пяти шагов никак нельзя было — и Федор спустил курок.

А того, что случилось дальше, он так никогда и не смог объяснить ничем, кроме как лесным наваждением. Деревенский дурачок, куний царь, злая и безумная маленькая дрянь, возник прямо перед рыжим в какой-то неуловимый миг, совершенно ниоткуда. Он оттолкнул лешака двумя руками — и пуля медвежьего калибра врезалась в его спину чуть ниже шеи, пролетела насквозь и зацепила на излете руку бородатого мужика, оказавшегося слишком близко.

Дурачок без звука повалился на руки рыжего, зато мужик завопил в полный голос — а за ним безумно и пронзительно заголосила страшная пропитая баба, невесть как оказавшаяся в этой толпе. Она еще лезла вперед, расталкивая остолбеневших односельчан, когда Лаврентий выхватил ружье у Федора из рук и случилось что-то еще, от чего мир потемнел и опрокинулся...

Лаврентий стащил Федора с седла и врезал ему в подбородок. Федора спасло только то, что рука Лаврентия тяжело двигалась из-за раны: он не был убит наповал, лишь на некоторое время потерял память. Потом Афанасий, Илюха и Лука вязали Федору руки чьим-то кушаком — а Матрена валялась на истоптанном снегу и голосила, стащив платок и вырывая целые прядки полуседых волос. Ей-то казалось, что все уже кончилось ко благу — она даже ждала, когда после разговора кто-нибудь из мужиков угостит ее косушкой, а вышло-то вон как... в этот миг она совершенно явственно поняла, что солнце для нее гаснет.

А Егорка сидел на окровавленном снегу в обнимку с мертвым названным братом и думал, что, кажется, все, действительно, кончилось. На некоторое время. Симка придумал свой собственный способ отвести зло — а, может, не от деревни, а от Егорки хотел отвести зло... и встретиться теперь надлежало в лесу, если на то будет воля Государева. А в деревне больше делать нечего. Вовсе нечего.

И все, что происходило вокруг — суета и вопли, доктор, пристав и урядник, чарка водки, сунутая кем-то в самое лицо, слезы и брань Лаврентия — шумело, как дождь, не задевая души. Когда у Егорки забрали Симкино простреленное тело, он больше ничего не слушал — просто пошел прочь, к лесу.

Лаврентий догнал его на тракте, что-то спрашивал — но Егорка сумел сказать только: "Возвращайся домой, все наладится", — да и то еле выжал из себя, и Лаврентий махнул рукой.

Николка встретил Егора у рябиновых ворот. Вид у стража был такой же потерянный, как и у деревенских мужиков — только более смущенный.

— Слышь, Егорушка... — начал он, глядя в сторону, — я, похоже, того... занапрасно мертвяка-то сговорил нам помогать... Федор-то его в землю уложил, да пытал и тебя тоже... чай, думал, что ты, как навьё, в прах истлеешь...

— Какая разница, — сказал Егорка, чувствуя смертную усталость. — Что нам делать среди людей? Что нам за дело до людей? Я уж и не понимаю, для чего все это было...

— Егорушка, — Николка тронул его за рукав. — Коли ты об лешачке, так тут он. Марфуша его встретила. Удивленный он — да опомнится. Ты поговори с ним...

— Да, да, — кивнул Егорка, прислоняясь к лиственничному стволу и закрывая глаза. — Я поговорю. Прости, страж — я снова вижу... просто — вижу... ты ж знаешь, дано от Государя мне...

И Симка, сменивший человечью плоть на лесной морок, привалился к плечу, бормотал виновато: "Ты меня прости, Егорушка, только не мог я на это глядеть. Мамку-то жалко, а иначе-то не вышло..." — а Егорка прижал его к себе, гладил его по голове и пытался перестать видеть...

Как Федора увезут в волость, а оттуда, видать, на Сахалин сошлют. Как Матрена этой же зимой спьяну замерзнет. Как Кузьма сопьется. Как Оленка утопится в Хоре, а Фиска родами помрет. Как староверскую молельню опечатают да сожгут. И как барыня Софья Ильинична выйдет замуж за городского дельца — а уж тот приберет к рукам лес-то...

Но и это ненадолго. А дальше выходила такая бессмысленная кровавая каша и такое повальное убийство — людей, нелюдей, мира — что Егорка не выдержал и вытащил скрипку.

Чтобы сыграть заново. Чтобы сыграть иначе — гармонию и любовь сыграть. Чтобы встретить летом в чащобе Лаврентьевых волчат. Чтобы девки пели песни и бросали в воду венки. Чтоб у мужиков не было драк злей кулачного боя. И чтобы жить добрым людям долго, жизни радуясь.

Чтобы жил и лес, и человечий мир — во славу Государеву...

Устаревшие, диалектные и просторечные слова

Река Хора, как и город Преображенск — вымышленные географические названия. Будем считать, что дело происходило где-то за Уралом, на некоем абстрактном северо-востоке — а потому в тексте использованы слова из поморских, сибирских и уральских говоров.

Полоротый — разинувший рот, разиня.

Скитник — житель скита, раскольник.

Кипрей — иначе иван-чай, северное травянистое растение; его можно заваривать в очень пристойный напиток чайного вкуса. Заменял чай, изрядно дорогой на севере.

Стоочитый — имеющий сто очей, стоглазый. Очевидно, Матрена имеет в виду серафима, как она его себе представляет.

Укроту настоящую не дали — не укротили или не укоротили, не обуздали.

Природный — здесь в значении "прирожденный", "кровный".

Балка — овраг.

Колодники — каторжники.

Чертознай — тот, кто водится с чертом, ведьмак.

Лес виднелся в конце порядков — "порядком" (в смысле — "порядок домов" или "дома, стоящие по порядку") поморы называли деревенскую улицу.

Большуха — старшая женщина в доме (как большак — старший мужчина).

Табашник — курильщик табака, со времен Петра Первого считаемый староверами большим грешником.

Беси — бесы.

На юру — на открытом высоком месте.

Выкрашенный в дикой цвет — в серо-голубой.

Платье сшито капотом — платье без талии и турнюра, домашняя одежда.

Лазаря поешь — сказание о Лазаре, Алексее — божьем человеке и Голубиной Книге обычно пели нищие на церковной паперти. В переносном смысле — прикидываешься беднее, чем есть, зря, напрасно жалуешься на судьбу.

Отблеск ивановых червячков — иванов червячок — светлячок, встречающийся в северных лесах в августе. Светится бледно-зеленоватым мерцающим светом.

Кулугур, кулугуры — пренебрежительное название раскольников.

Слега — жердь.

Навь, навьё — жители загробного мира, выходцы "с того света", в отличие от дивьего люда — хранителей мира живых.

Обережные — охрана, стража.

Лядащие — тощие, хлипкие.

Чугунка — железная дорога.

Книжка гражданской печати — напечатанная послереформенным упрощенным "петровским" шрифтом, в отличие от церковной печати старинных книг.

Растрощенный — расщепленный, раздавленный.

Пытал — обычно "пытался", "пробовал", так и в контексте. Реже — "спрашивал".

Рдяный — темно-красный.

Шабры — соседи.