Замена

— Не хочешь фильмы о голубеньких, можем и не смотреть, — сказала Ленгли. — Или, например, аниме...

Я прервала ее:

— Нагиса?

— Что — Нагиса? — переспросила Аска.

— Ты хочешь поговорить о нем?

— Я хочу поговорить. И вроде даже сказала, о чем.

Поздно. Я уже увидела достаточно на ее лице — или случайно посмотрела немного глубже: вряд ли в рассветной серости можно просто разглядеть что-то настолько потаенное, столь ревностно скрываемое.

— Ты уже не можешь не думать о нем?

Ленгли рассмеялась:

— Не проецируй, Аянами — фигня получается.

... Тебе ведь не нужен NERV, доктор, думала я. Твой смех был сух и мог сработать только в темноте, твое положение в лицее — всего лишь ширма для одержимости. И, наверное, я хочу верить в это, но ты никогда не позволяла Нагисе войти в мой дом и брать меня силой.

Аска Ленгли зевнула.

— Ты слишком веришь в людей, Аянами-сенсей. Мне что, сбить тебя сейчас на пол, чтобы доказать это? Я тебе не подружка. Мне нужно, чтобы ты почаще открывала ротик на интересные темы — и не более.

— "Иногда мне выгодно быть доброй, — сказала я. — Так что не обольщайся".

— Ну, вот, — кивнула она. — Ты все сказала за меня.

— А ты сама понимаешь, где границы? Выгода, польза, дружба, интерес — искренний и по делу?

Аска вдруг перестала улыбаться.

— Девичник послезавтра в семь, — сказала она. — Я сгоняю в лавку, а ты не вздумай загреметь к Акаги.

В приемной светлело так быстро, что казалось, будто облака срывали с неба. Ленгли побросала вещи в сумочку и пошла к дверям, а я поражалась себе: что я такого здесь наговорила? Сердце провалилось в очередной приступ боли.

— Аска.

— А?

— Что делать до того?

— До девичника? — она обернулась. — В каком смысле?

Я молчала — собиралась с силами для ответа, но Ленгли поняла мое молчание по-своему.

— А. В философском, значит. Будь собой — просто учительницей. И расскажи секретарше господина Икари, чтобы она вылила куда-нибудь свои духи. Желательно не на себя.

Я осталась в приемной, только перебралась в кресло Аи. У меня еще получилось развернуть его к окну, протянуть руку к жалюзи — а потом остался только рассвет, наковальня бури за южным крылом учебного корпуса и боль.

Пожалуй, боли осталось больше всего.

* * *

— Во-от... Вот так.

Майя прижала место инъекции ватой и подтащила к ней мой палец:

— Все, держи.

Я кивнула: я верила в симеотонин — в начало своего конца. Ая жалась у шкафов: день секретарши начался ужасно. Уехал директор, оставив детальные распоряжения на неделю, а в ее кресле с утра нашлась умирающая. Духи пахли особенно резко, и я едва сдерживалась, чтобы не пересказать Ае слова Аски.

Майя вопросительно смотрела на меня. Я подумала и ответила на взгляд:

— Помоги встать, пожалуйста.

— Давай руку.

Я ненавидела взгляд Аи. Она видела знак биологической опасности на упаковки инъектора, она видела, как я не могла даже прикрыть рот, она видела все. Ая уже хоронила меня, и к обеду на поминках будет весь лицей.

"Рано", — думала я.

"Только бы не дошло до детей", — думала я.

Глупо ведь получится. Через пятнадцать-двадцать минут все будет хорошо, но нет хуже урока, когда ученики уже настроились на отмену занятия. Или хотя бы на замену.

* * *

За день я успела много. И даже дошла до открытого занятия Икари.

— Можно? — спросила я и поняла, что Икари-кун знает о сегодняшнем утре. Но был почти полный класс, в крови искрами вился симеотонин, и день, начавшийся с бури, звучал ослепительно.

И он не сказал ничего — только кивнул.

Я села у окна, положила перед собой блокнот и вслушалась в класс: я только что оказала услугу Икари-куну: 3-D любит показать себя — перед Кацураги, перед куратором, передо мной. Кто бы ни пришел на урок, этот класс будет работать лучше. Наверное, им просто мало одного учителя.

Я видела и слышала все. Рисунок урока был напряженным, потому что Синдзи — намеренно или нет — задал острый ритм проводника. Он задавал личные вопросы:

— Вы бы смогли находиться рядом с таким, как Тиффож?

Он провоцировал:

— Что такое норма? Где грань между "монстром" и "де-монстрацией"?

Он легко уклонялся от пикировок:

— Икари-сенсей, а у вас тоже есть тайные извращения?

— Да, Абель, я люблю мучить вопросами подростков.

Смех.

Он вел их, не заботясь о тактике — снисходительный и даже злой. Я уловила подводки к постановке проблем, выделила эвристический подход, но, кажется, Икари-кун ничего такого не задумывал.

За окном облака мчались по синему небу, под деревьями таял снег. Красиво отсюда, а там, внизу, — слякоть и сырой ветер.

И снова затягивало горизонт, и так тепло думалось у батареи.

Я — Ангел.

И еще один Ангел ведет урок, но появись в классе третий — где-нибудь между мной и Икари — и мы его убьем. По форме, с лицензией и документами.

— Аянами... Как вы?

Я кивнула и посмотрела на Синдзи. Он, не глядя на меня, опрашивал Сьюзи Марш, но что-то в классе изменилось: какой-то муар, туман плыл между рядами, и в нем угадывались движения травы под ветром. Сквозь стены я видела городскую окраину и ряды частных усадеб.

Мне было тепло, легко и уютно. Он коснулся меня, я — его, и нам не понадобилось стоять рядом.

Икари-кун опрашивал Сьюзи Марш, одновременно следил за мной и светился синим. Это выглядело как аура из нитей, которые таяли на концах.

Это выглядело красиво. Это выглядело невозможно, потому что был параграф двадцать седьмой СПС — правдивый параграф, — и я не должна видеть Икари. Но класс гудел, класс переливался цветами, а у доски стояла синева.

И она была красива.

Икари Синдзи красив и испуган. Наверное, все дело в том, как сейчас выгляжу я. И в том, что у него не было ночи откровений.

— Почему, Аянами?

Он менялся. В синеве проявлялось все больше горького фиолета, я чувствовала его боль и страх. Он закрывался, от него веяло ледяным вихрем. Глупо даже пытаться его удержать — под симеотониом, после бессонной ночи.

— Аянами, почему вы так... прекрасны?!

Не успею ничего сказать, подумала я.

Жаль.

16: Две судьбы

Класс таял.

Окна выпадали вниз, но не успевали долететь до земли: тоже таяли. И дымной взвесью уходила в небо доска, и дверь сперва стала стеной, а потом, как и все стены — пылью. Дети пока еще существовали, они висели в серости — плотные, вязкие, целые — и они до сих пор сохраняли личности.

Икари-куну не было дела до лицеистов: он целил в меня.

Больше не было травы и городской окраины — не было хрупкого мира, мира нашего прикосновения. Было поле боя. Был вопрос "почему?"

И я очень хотела ответить и — что удивительно — выжить.

"Я — это я". И мне нужно выиграть время. Пусть немного: ровно столько, сколько нужно, чтобы ответить на проклятое "почему". Я открыла глаза — десятки пар глаз. Я сделала шаг в сторону — каждая я. Я закружилась, и закружился фиолетовый вихрь

Не умею. Не знаю, как надо, значит, буду как всегда. Как с Ангелом.

Я подставлялась, отдавала одну себя за другой в надежде зацепиться за Икари-куна — и не чувствовала отклика: вихрь глотал меня, причиняя новую и новую боль, новую и новую, все более сильную. "Он убивает и себя", — поняла я.

"Это бессмысленно", — решила я и опустилась на колено.

Даже если я его удержу, даже если смогу ответить так, чтобы Икари-кун понял. Даже если все получится, я его потеряю, потому что Синдзи убивал не только меня — он и сам отправлялся вслед за мной.

Поэтому я опустилась на колено и подставила вихрю лицо.

"Я впервые сдалась Ангелу", — подумала я.

И, кажется, умерла.

* * *

Он стоял над горизонтом, как гора — белый, не похожий ни на что. Одинокий.

— Он одинокий, — сказала девочка.

Икари Гендо кивнул. Они сидели на склоне холма, склон убегал вниз, склон убегал вверх, перерезанный оставленными траншеями. А к ногам Ангела — или вернее сказать "к подножию"? — жался город. Там улицами кипел молочный туман, а дома стояли как попало. Девочка присмотрелась: дома тоже кипели и даже двигались.

Девочка наблюдала, потому что ее так учили.

Шипела трава, в небе стоял гул, а сзади на девочку и Икари Гендо накатывалась заунывная нота — накатывалась и смолкала, а потом снова оживала, пытаясь до них достать. Нота была настырной, небо — безумно-синим, а Ангел просто стоял, словно не зная, что ему делать.

— Доедай, — сказал Икари Гендо. Девочка кивнула и взяла надкушенный бутерброд. Бутерброд нагрелся и пропах травой.

Заунывная нота, шипение травы — и шелест оберточной бумаги. Ее край Икари Гендо придавил биноклем.

— Где-то там Юй, — сказал он.

Девочка промолчала. Хотя и не знала, кто такая Юй и что она делает "там".

От скрежета рации у девочки в глазах зарябило, и что-то скользко шевельнулась в голове.

— Профессор Икари, — заскрипел динамик. — Профессор Икари, ответьте! Это полковник...

Икари Гендо протянул руку и выключил рацию, потом повернулся к девочке и пояснил:

— Я и так знаю.

Девочка не поняла его, но снова промолчала. Снова приходила боль, она была уже громче шипения травы, но еще пока тише настырной ноты. Девочка жевала и терпела, Икари Гендо молчал, а город у ангельских ног — или все же подножия — кипел туманом.

И все изменилось.

Над ними вдруг стало дымно, громко, и девочка вскрикнула от боли в глазах, от боли в ушах, просто от боли. Город вскипел с новой силой — огнем, а потом и дымом. Ангел начал меняться, но как — она рассмотреть не успела. Толчок швырнул ее лицом в землю. "Бутерброд", — подумала девочка и увидела вспышку. Даже сквозь землю и уж тем более — сквозь веки. В глубине холма как будто бы ударил колокол, потом все задрожало, и девочка уже не слышала своего крика. Больно было ей, земле — и Ангелу.

Ангелу — недолго.

Девочка привстала, опираясь на ломкие руки. В голове было даже не больно — пусто, и она смогла сесть на колени. Коленки выпачкались в соке травы.

Ни города, ни Ангела не было: на их месте возвышался другой гигант — уродливый, огненно-черный и яркий. Его подножие раздувалось куполом, а вершина пачкала безумно-синее небо, которое вдруг выгорело до белизны.

В ушах у девочки звенело, она оглянулась. Икари Гендо стоял, стиснув кулаки, испачканный землей и травой. "Гори", — прочитала девочка по его губам. И снова: "Гори". И еще раз. И еще.

Гори, гори, гори, гори...

Ей стало больно: Икари Гендо схватил ее за плечи и подтащил к себе:

— Обещай мне! Обещай, слышишь?!

Она не мигая смотрела ему в лицо. Она обещала — что бы от нее ни требовалось, потому что Икари Гендо плакал.

— Обещай, что ты вырастешь человеком! Обещай!

И только сейчас до холма докатился крик.

В нем утонуло все: и трава, и слезы профессора Икари, и слабый скрип рации — и тихий шепот первой и последней клятвы Аянами Рей.

* * *

Звонок был настырным и злым, он трепал меня, как забытую под ветром стирку.

Я сидела в том же классе, держала ладонями лоб, а локтями — парту. Парта расплывалась, танцевала. Я прокусила язык, и во рту было кислое железо. Виделись тени учеников, слышались тени их голосов: дети собирались. Они выходили из класса, который мы разрушили вдвоем.

Я подняла голову. Последние лицеисты покидали кабинет: все меньше чудом уцелевших "я" оставалось между мной и Икари-куном. Стукнула дверь, и гомон перемены стал тише.

— Я дал им эссе, — сказал Синдзи и расцепил пальцы. Посмотрел на них и снова сложил ладони перед лицом. — Какой идиот ввел в программу "Лесного царя"?

Он боялся и говорил: ради службы безопасности, ради страха передо мной, ради страха перед самим собой. Икари-кун получил свое откровение, поняла я. Он дрожал на грани истерики, но не спешил за грань.

Я решила не вставать. Разговор через пустой класс получался странным, но альтернативой было падение, так что я осталась сидеть за партой.

"Сидеть — не падать. Сидеть — не падать..."

— Видимо, все дело в антифашистском пафосе, — сказала я.

Говорить: не больше, но и не меньше, чем обычно. Говорить, общаться, разбирать урок. Он смотрит на меня и видит — не пойму как. Я вижу его как человека, как Ангела, который меня пожалел. И мы оба заложники ситуации, мы оба понимаем, что нельзя молчать.

"Ну же", — поторопила его я. Синдзи молчал, вытирая край планшета, и его пальцы дрожали.

— Это понятно, но у Турнье много замусоренных тем, — вздохнул Икари-кун и пошевелил пальцами в воздухе: — Педофилия, знаете ли, природа сверхчеловека... Текст явно для читателя, который будет такие вещи рассматривать без привкуса медиа-клише...

Дверь открылась, и я почувствовала лед на горле.

— Прошу прощения, что вмешиваюсь, — сказала Мари Илластриэс. — Are you alright? Мне послышалось что-то странное на уроке, и я решила к вам заглянуть.

"Что-то настолько странное, — подумала я, — что ты решила заглянуть сюда. Не в СБ. Странное, но не опасное?" Мари щурилась, блестела очками, она переводила взгляд с Синдзи на меня, с меня на Синдзи — быстро-быстро. Ее что-то заинтересовало: я видела, как дрожат крылья тонкого носа, видела дымку румянца на щеках.

— Смеялись много? — предположил Икари и встал. Он не отнимал рук от крышки стола, но встал.

— Maybe, — вежливо улыбнулась Илластриэс. — Но раз все в порядке — все в порядке.

Она сейчас видит два "ложноположительных" сияния — каково это? И почему она не уходит, почему так внимательна? Что-то привлекло ее к нам. Я собирала записи, перечеркнутые тенью рамы, я думала о том, что мнительность — это хорошо, а паранойя — плохо.

Я не должна была искать причины, почему медиум зашел к нам — в класс, где только что взорвались два Ангела, взорвались — и погасли. Я не должна была думать об этом. А должна была — следить за предательскими пальцами, за губами, схваченными судорогой, за надтреснутой речью.

И за Синдзи.

— Что ж, — сказала Мари. — Я к своим. У вас мел на волосах, Икари. При-по-ро-шило. Here.

Она потрепала свою челку и, улыбаясь, помахала ладошкой: "Bye!" — а потом снова закрылась дверь. Я вздрогнула: показалось, что Мари мне подмигнула напоследок. Синдзи, сложив планшет и конспекты в портфель, пошел ко мне. Он двигался, пересекая тени рам и блеклые области света. Икари-кун касался спинок стульев — походя, небрежно. Крепко хватая их пальцами.

— Нам надо поговорить, Аянами.

Я кивнула. Я молчала: страшная усталость шла из меня горлом.

— Поделитесь, пожалуйста, своими мыслями... Об уроке.

Пауза. Крошечная, страшная. И только секунду спустя я увидела, что он предлагает мне руку. Я смотрела на него и понимала, что это навсегда — хоть и недолгое "всегда", — что у него стиснуты губы, что я совсем не знаю, о чем с ним говорить, а мел на его волосах — это совсем не мел.