— Мама, а лев сюда не придёт? — спросил я.
— Он нам не страшен, сынок. Мы будем под защитой Старших братьев. К нам подойти никто не посмеет.
— У болота стадо задержится надолго, — уверенно сказала Ойты. — До снега будут там. Корма много — куда им идти? Так что... Будем жить там.
— До снега? Мы что, до зимы одни будем? — всполошился я, испуганно заглядывая маме в глаза.
— Нет, сынок. Конечно же, нет. Охотники найдут нас много раньше, — мама погладила мои волосы. А в глазах Ойты я увидел совсем другое — нечто, что заставило меня усомниться в словах мамы. Она, Ойты, ни сказала вообще ничего, но я ощущал кожей то, что не слетело с её уст.
— А всё -таки хорошо, что долго идти не пришлось, — заявила мама, немного погодя, когда мы вновь пошли по следам мамонтов. — Нас найдут, скоро найдут!
Я почему-то сразу приободрился. И то правда: нас найдут, не могут не найти. От Долины Каменных людей нас отделяет расстояние, которое взрослый охотник пройдет с рассвета, до середины утра, то есть, совсем немного. Теперь уже мы не спешили: болото, к которому подходило стадо, было рядом, беспокоиться не о чем, мы доберемся до него самое большее, учитывая малоподвижность Ойты, когда сядет солнце и начнут сгущаться сумерки. Со оторвалась от нас и убежала далеко вперёд: с болота доносился клёкот гусей и уток, который и привлёк внимание собаки; если ей посчастливится, то на ужин у нас будет жареное нежное мясо. От одной лишь мысли об этом мне стало хорошо и легко: приятно плотно поесть на ночь — не будут мучить голодные сны. Со быстро удалялась, а потом вовсе исчезла из вида, скрывшись в густой траве. Мы продолжали идти и в одном месте наткнулись на крупный медвежий след.
— О, духи, за что нам это: сначала чудовища в обличие людей, потом лев, теперь еще и медведь! — воскликнула мама, закатив глаза к небу. — Когда же всё это кончится?!
— Следы старые, их дождь размыл. Медведь, может, и не живёт здесь, а может, случайно проходил. Что толку волноваться раньше времени...— Ойты нетерпеливо отмахнулась от маминых слов.
Миновав ещё несколько гребней и распадков мы наткнулись на ровную полянку, устланную, точно пол шкурами и одеялами, густым ковром брусничника. Здесь мы снова сделали привал и стали собирать ягоду в сумку, висевшую у мамы за спиной. Вообще-то, собирали мы с мамой, а Ойты просто сидела на земле и охала, перекладывая с места на место свои распухшие ноги. Мы ползали по земле и коленями давили сочную ягоду, весело подшучивая друг над другом и беззаботно посмеиваясь. Как же приятно было снова видеть маму такой же весёлой, как прежде! Но я понимал, что это всего лишь мимолётный проблеск, который вскоре будет снова затянут хмурыми тучами глубокой печали; спеша воспользоваться им, я старался быть как можно ближе к ней, чувствовать теплоту и нежность, пропитавшие воздух вблизи неё. Ах, моя бедная, бедная мама!
Ползая на корточках по упругому ягоднику, я почему-то подумал, что за последнее время напряженное состояние грозящей отовсюду опасности так тесно вплелость в нашу жизнь, и стало не просто привычным, а само — собой разумеющимся: нужно было всегда, каждое мгновение, кого-то бояться — то человека, то зверя, — но, неизменно, всегда. Будто духи или злой колдун наслали на нас какое-то неведомое, очень сильное заклятие, от которого никуда не деться, никуда не убежать, будто теперь наша судьба превратилась в одно сплошное бегство: и нет ему конца... Сейчас мы бежим от грозного пещерного льва, так же, как раньше бежали от чужаков, разоривших наше стойбище. Пока не снимутся с места мамонты в поисках пригодного для зимовки места, мы будем спокойно сидеть на месте, но как только Старшие братья затрубят отход — кончится и для нас безмятежное существование, и нам снова придётся убегать от какой-нибудь новой беды. ...Если, конечно, родичи, вопреки всему, не отыщут нас.
А может и искать-то нас уже некому. Может, подобно толстухе Мы-оль, следопыту Сы и его брату, Кья, Го-о и всем прочим, чью смерть мы видели собственными глазами, убиты и все остальные? Возможно, мы единственные Сау-кья, оставшиеся в живых, чудом избежавшие чудовищной расправы. Неужели, навеки холмы Ге-эрын лишились своих исконных хозяев и новая речь теперь зазвучит под пологом великого леса? В это с трудом верилось, в голове не укладывалось, что такое может вообще быть, но, тем не менее, я осознал, что подобное всё же могло статься: ведь не верю же я... нет, вернее, не могу избавиться от ощущения, что наш тхе-хте Го-о, умерший на наших руках, всё же вернётся, придёт снова к нам, и тогда состоится новая встреча, полная радости и смеха, хотя разум подсказывал совершено иное...
Безмятежный покой, повисший над предгорьями, был нарушен громким гоготом, поднявшихся над чёрными водами, поросшего осокой, болота бесчисленным множеством птиц, заметавшихся в воздухе. Мама встревоженно подскочила на ноги, придерживая сумку, до половины набитую красными ягодами.
— Не бойтесь, не бойтесь, — сказала старуха. — Это Со промышляет. Она вспугнула гусей и уток.
Но мама продолжала с тревогой всматриваться в грязно-бурое пятно болота.
— Да, это Со, — со вздохом облегчения сказала она позже. — И она что-то несёт...
— Будет, чем усладить брюхо! — торжествующе откликнулась Ойты, с сухим шелестом потирая ладони. — Будет у нас сегодня вечером большой пир!
Я проследил направления куда смотрела мама и тоже увидал семенящую по высокой траве Со. Да, действительно, она что-то несла в зубах. Я ликующе закричал и запрыгал на месте.
...А вечером, в сгущающихся сумерках, мы уже сидели в наскоро сооружённом у ручья шалаше, крытом травой и ветвями ивы, у яркого горевшего костра, наслаждаясь живительным ароматом поджаривающегося на огне гусиного мяса. На небе, просматривающемся в широкое входное отверстие, уже проступили первые звёзды. Мерно покачивались ветви кустов. Они упирались в толстую подстилку из пушистого зелёного мха. Было тепло. Место для шалаша мы выбрали у самого ручья, густо заросшего кустарником, на небольшой площадке, образованной нагромождением окутанных мхом плоских глыб. Рядом гремел по узкому распадку ручей. Редкие одиночные ели и кедры обступили каменистое ложе ручья. Всё вокруг казалось диким, но в то же время, приветливым и дышащим величавым спокойствием. Место нам сразу понравилось, хотя, имей мы больше времени на то, чтобы хорошенько осмотреться вокруг, возможно выбрали бы другое. Но и это было весьма не плохим. Вокруг густой чащебник — надёжная защита от внезапного нападения, много дров (в русле ручья и по его берегам валялось много омытых водой сушин — далеко ходить не надо), близость воды. В общем, место вполне годилось, чтобы приютить нас, по крайней мере, до утра. И расположено неплохо: высоко над раскинувшимся у подошвы холмов болотом — значит, не будет досаждать вездесущая мошкара. Сам распадок, по которому протекал ручей, был узок, имел крутые склоны и резко уходил вверх. Конечно, с уютной Долиной Каменных людей, он не шёл ни в какое сравнение, но и тут можно было как-то устроиться, лишь бы никто не помешал. Наши защитники, на которых мы всецело полагались, — мамонты, находились внизу, на широкой луговине, поросшей сочной травой, по которой, выходя из каменистого распадка, струился шумный ручей.
На небе таяли последние отблески дневного света. Земля тонула во мраке. Чётче проступили островерхие пики стоящих поблизости старых елей. С гор потянуло холодом. Встрепенулось пламя, запахло палёными листьями. Тонкие ломтики мяса, нанизанные на прутья, весело шкворчали над огнём. Пристроившись у входа, посапывала отведавшая потрохов и гусиных лап Со. Ойты, привалившись спиной к куче валежника, запрокинув голову назад, негромко похрапывала, сломленная мучениями дневного перехода; старуха так и не дождалась еды, заснула. Мама, нагнувшись поближе к мечущемуся свету костра, вооружившись иглой и нитками, починяла свои избитые, разошедшиеся по швам чи. Я ковырял палкой угли и смотрел как медленно ползёт по ней робкий трепещущий огонёк, да изредка поднимал глаза, чтоб посмотреть, не поспело ли мясо. Спать не хотелось, хотелось есть. Где-то позади, на сучке, висела набитая брусникой и черникой сума, но я берег место для куда более вкусной и изысканной пищи и потому весь вечер ни проглотил ни ягодки; я испытывал неясное удовольствие, от предвкушения предстоящей трапезы и это прельщало меня гораздо больше, как я предполагал, самого ужина. Есть некая притягательная сила в таком ожидании чего-нибудь, к чему тянешься всем существом, но которое боишься разрушить неверным действием или помыслом, зная, тем не менее, что оно никуда не ускользнёт.
Утром зарядил проливной дождь. Крыша почти сразу же пропиталась водой и протекла во многих местах: мы жались поближе к костру, который больше дымил, чем горел, от того, что дрова отсырели, но и здесь капающая сверху вода находила нас. Вскоре мы промокли насквозь, хотя, если говорить обо мне, промочил я не так уж и много — свою единственную одежду — набедренную повязку. Мы сидели тесной кучкой, а под нашими согнутыми в коленях ногами пыталась укрыться от дождя мокрая и холодная Со. Мы так и не смогли осмотреть окрестности и весь день напролёт провели в промозглой сырости своего жилища. Дождь хлестал по замшелым глыбам, зеленой листве кустарников и целые, вновь образовывающиеся потоки, не сдерживаемые ничем на этих скудных землях, устремлялись по логу и вливались в ручей, рокот которого постоянно усиливался, временами доносился даже перестук сдвинутых с места бурным напором воды камней. Жизнь вокруг словно замерла: даже мыши — и те, не шебуршали в траве у корней тальников; вся природа покорно и терпеливо переносила капризы погоды: ни зверь ни пройдет, ни птица не пролетит. И лес, и холмы, и степь были окутаны дремотным оцепенением.
— В этом году осень наступит раньше, чем обычно, — сетовала Ойты. — Гляди: вот и птицы уже начали собираться — верный знак того, что холода скоро наступят. Это только начало, — она тряхнула головой в сторону выхода, в котором серые струи дождя прозрачным пологом отгородили подступающие к моховой полянке кусты. — Это только начало...
Мы ничего не ответили. Старуху опять донимала ломота в костях, и она всё время ворчала, находя любой повод выразить своё неудовольствие: то у неё костёр чихает искрами, то я проявляю чрезмерную медлительность в таком простом деле, как подать ей напиться. Стоило маме учтиво осведомиться о том, как она себя чувствует, Ойты сразу вся ощетинилась и зашипела, точно недовольная росомаха. "Какая же она, всё-таки, вредная, — думал я, слушая её монотонное бормотание. — Всем плохо, зачем же делать ещё хуже?" А Ойты всё не унималась: то спина затекла — помоги прилечь, то бока отлежала — подыми обратно; точно на зло делает! И что за бес в неё вселился? А когда речь зашла о еде, то и вовсе началось такое... Гусиное мясо мы съели ещё вчера и остались только собранные накануне ягоды и Ойты, вспомнив об этом, заартачилась: не буду есть и всё тут. Мяса ей подавай! Да где же его возьмешь, ещё и в такую погоду? Даже Со наружу носа не высовывала, не то что мы. А старуха свирепела всё больше: нужно было вчера к болоту спуститься, может, добыли бы ещё чего. Мы с мамой молча переносили её нарекания и попрёки: это всё от болезни, что поделаешь — старость... Дед у меня такой же был: вечно ворчал попусту. Но, как худым скребком не выделаешь кожу, так и пустыми словами, как известно, ничего не исправишь. "Сама на себя злится, вот и нас достает", — шепнула мне мама и я перестал обращать внимание на Ойты. Немного погодя старуха задремала и мы смогли перевести дух, но, когда, она вновь пробудилась, стало ещё хуже: она стонала, вытягивала то руки, то ноги, требовала нагреть воды, потом налегла на ягоду, но, проглотив несколько горстей, сердито отшвырнула сумку, просыпав матово-синие и бордово-красные бусинки на пол. Мама безропотно выполняла все её прихоти, ни разу не упрекнув.
Раздвигая ветки, образующие кровлю нашего шалаша, я пытался разглядеть сквозь сырую дымку болото и пасущихся возле него мамонтов. Но от земли поднимались густые испарения, скрывающие всё вокруг; серые, как дым, они ползли по распадку и оседали в чащебнике. Я тоскливо моргал и вдыхал холодный мокрый воздух: когда же он кончится, этот несносный дождь?! Так сильно хотелось мне вновь увидеть сияние жаркого Небесного Огня, ощутить его тепло, что с радостью отдал бы всё за это. Но дождь всё шёл, шёл и шёл, не стихая, словно хотел затопить своими водами весь мир. И я по-прежнему тихо вздыхал, прижавшись щекой к холодным жердям хижины, выглядывая в брешь меж увядших листьев. Только Со, казалось, была довольна находиться в этот день у очага, дарующего хоть какое-то тепло: зажмурив глаза и прикрыв лапами грязный нос, собака крепко спала.
Дождь лил весь день и всю следующую ночь. Лишь к утру шум капель, бьющих по листьям и земле начал стихать, а когда рассвело и взошло солнце, то и вовсе стих. Запели птицы. Мама отстранила меня (ночью я тесно прижался к её горячему животу) и встала, зевнула и развела огонь. В распадке было сумрачно, но сквозь просветы в крыше я видел, что яркий солнечный свет играет на вершинах островерхих елок. Когда тепло и дым костра развеяли скопившийся в шалаше холод я тоже поднялся и, протирая слипшиеся глаза, выглянул наружу. Отовсюду подымался туман, цепляясь за кусты и нижние ветки деревьев, трава и листья казались седыми от влаги. Переполненный ручей звонко шумел за хижиной. У кустов что-то выкапывала Со; заметив меня она подняла перепачканную морду и завиляла хвостом, но тут же вернулась к своему занятию. Мама стала будить Ойты: старуха заворчала что-то осипшим голосом и поднялась. По её осунувшемуся лицу я понял, что ей не лучше, чем вчера. Обогревшись у весёлого огня, мы взяли сумку и все втроем вышли из шалаша: нужно было идти пологие склоны за ягодой — единственной пищей, которую мы способны были добыть самостоятельно. Мама позвала Со и мы полезли через кустарник, осыпавший нас градом ледяных капель. Когда мы выбрались на каменистый склон, покрытый мелкой травой, с нас струями стекала вода. Ойты хныкала как ребёнок и жаловалась Проматери на козни злых духов и недальновидность и безответственность некоторых людей, не заботящихся о благополучии и здоровье себе подобных. Мама, слушая её разглагольствования, хмурила брови. А мне было смешно. Забегая вперёд, я осматривался по сторонам и указывал удобную дорогу, где не было бы вырывающихся из-под ног камней и глубоких промоин. Нет-нет, да и посматривал за спину, где, покрытое огненной рябью, сверкало болото. Где-то там, в лесу, обступившем заболоченную низину, укрылись Старшие братья. Мы перевалили невысокий отрог и наткнулись на разросшийся брусничник. Ойты тут же уселась на выщербленный валун и вытянула ноги, подставив Осамину худую грудь, а мы с мамой начали собирать ягоду. Живительные лучи светила нагревали наши плечи и вновь возвращали в тело растраченное за холодную ночь и предшествующий день внутреннее тепло.
К полудню, когда мы перебрались уже к третьему ягоднику, на небе вновь появились тяжёлые тучи. Солнце померкло, подул ветер. Посмотрев вверх, мама покачала головой.
