Ближе к ночи Эва возжелала исполнить танец на столе, по-гречески, под протяжные звуки "бузуки" из телефона, но Стах ей не дал, чтобы она со стола, не дай Бог, не свалилась.
— Можешь представить себе, Борис, весь пробивший меня ужас, — подвыпив, шумно делился с приятелем Станислав, — когда я узнал, что нахожусь вовсе не в Средиземноморье, у берегов давно любимой Эллады, а совсем на другом конце света... Вот дьявольщина, куда, думаю, попал, на самый Дальний Восток... Как выйти отсюда?! Словно в плену у всемогущей Цирцеи! Возьмёт, да и превратит в свинью, как спутников Одиссея... Ты же любил, вспомни, Борис, наизусть читать "Одиссею":
— "Встала из мрака с перстами пурпурными Эос..."
— Что ж ты молчишь, Борис? Выпей ещё! Пей же, пей ещё! Ну, дальше, дальше:
"...Чином гостей посадивши на кресла и стулья, Цирцея
Смеси из сыра и мёду с ячменной мукой и с прамнейским
Светлым вином подала им, подсыпав волшебного зелья
В чашу, чтоб память у них об отчизне пропала; когда же
Ею был подан, а ими отведан напиток, ударом
Быстрым жезла загнала чародейка в свиную закуту
Всех; очутился там каждый с щетинистой кожей, с свиною
Мордой и с хрюком свиным, не утратив, однако, рассудка..."
Ваше здоровье, госпожа Одо — о всемогущая Цирцея! Я и в самом деле окреп, намного лучше себя чувствую, чем до встречи с вами... Благодарю вас за всё!
Вечеринка удалась на славу, однако в целом надежд моих ни в малейшей степени не оправдала. И Станислав и Эва, разгорячённые, как расшалившиеся школьники, и занятые своими рассказами, воспоминаниями и друг другом, не заметили ничего особенного в поведении Бориса.
Он и в самом деле больше слушал и улыбался, благодарил за протянутый бокал, подавал то, что просили. Почти не пил. Идеальный по воспитанности гость.
Наутро мне пришлось убедиться, что я вынесла из этой встречи впечатлений намного больше, чем он. Борис, к моему отчаянию, не смог вспомнить ни Стаха, ни Эву. Рассказы об Афинах, как оказалось, его не заинтересовали. Как ребенок, увлечённый подаренной игрушкой, не обращает внимания на принёсших её гостей его родителей, так внешне улыбающийся Борис остался внутренне погружённым в себя и не выразил никаких эмоций по поводу встречи, не дал никаких оценок забавным мелочам, которыми изобиловала вечеринка. Он её не вспомнил, как если бы на ней не присутствовал!
В нём продолжало оставаться какое-то препятствие, я чувствовала его и продолжаю ощущать, но не могу понять его природу. В самом деле, Борис танцует, помнит, как пользоваться салфетками и носовым платком, как взять и поставить нужный, определённый бокал с коктейлем, как поцеловать руку даме, но ведь всё это проделывал далеко ещё не полноценный человек. "Он ведет себя заведённо, как натасканный автомат", думала в отчаянии я, вечером с теплящейся надеждой наблюдая, а наутро со злым разочарованием и вздымающейся волнами ревностью вспоминая Эву за то, что это она танцевала с Борисом, и всё оценивала и добрую сотню раз вновь и вновь пересматривала поведение Бориса.
И меня, что называется, заело. Я решилась искать, где и не теряла, и готова стала мир перевернуть, чтобы добиться своего. Совсем как пани Эва.
Кстати, когда мы прощались с семьей Желязовски, от имени персонала лечебницы Такэда-сан вручил супругам хорошую Си-пиновскую авторучку со встроенными компьютером, звукосканером для считывания, восприятия и автоматического перевода текста с шестнадцати языков, цифровой камерой и устройством для выхода в Интернет, а Эва отдарила меня действительно неплохими, но нестойкими польскими духами "Пани Валевска".
— Дзенькуе бардзо, пани Эва, — по-польски, но с русским выговором, поблагодарила я, радуясь, что могу произнести фразу на новом для меня языке.
— Дзенькуе, — глянув как-то по касательной, вскользь, мимо моего лица, и обдавая меня от плеч и до пят гоноровым шляхетным холодом, высокомерно ответствовала Эва, вряд ли разобиженная тем, что не смогла равноценно отдарить (не понимаю эту гордую славянку-прибалтийку, чем тогда ещё?), и, взяв под руку восстановившегося и отдохнувшего Стаха, гордо двинулась к ожидающему автомобилю Джеймса, унося с собой все свои непревзойдённые юные прелести.
Эве я помочь не могла. Ведь от того, что русский граф Лев Николаевич Толстой описал высокомерие немецкого теоретика-генерала Пфуля, ни "пфули" не исчезли, ни высокомерия у некоторых немцев (и не только у немцев) не убавилось. Произведения великого Толстого, как и многое другое, они просто не читают. Даже не предполагают, что накрепко приколоты энтомологической булавкой и мастерски описаны для науки и обиходного пользования на благо читателям всего мира.
11
"Я подарю вам новое сознание"
После отъезда тайфунной польской четы злостные чудеса продолжались, но какие-то мелкопакостные, несерьёзные, последышевые. Я загрузила Джоди очередным анализом дневниковых аудиозаписей Бориса, а она "не поняла" и выдала мне два анализа первичного густовского материала о налёте "Сверхкрепостей" на Токио.
Во-первых, Джоди по случайному алгоритму выбрала чем-то задевшие её "воображение" словосочетания и отослала меня к заботливо отысканным ею первоисточникам.
Например, оттолкнувшись от слов "вихри" и "крылья", она (в целях отыскания способа исцеления сознания Бориса!) посоветовала мне изучить доказательство теоремы русского профессора Николая Егоровича Жуковского о циркуляции воздушных вихрей вокруг профиля несущей поверхности, то есть самолётного крыла, — я очень надеюсь, что ничего не перепутала в этой мудрёной для меня аэродинамической терминологии.
Во-вторых, Джоди нежданно-негаданно проявила себя в качестве "знатока" японской филологии и отнесла рассказ Бориса к категории "дзуйхицу" — литературе эскизов, набросков, ничем не предусматриваемых и ничем не сдерживаемых полётов фантазии; эмоционального порхания кисти, обмокнутой в тушь, по бумаге. Что ж... Не стану строго судить мою более чем старательную, однако поистине недалёкую Джоди.
Но из старинной литературы категории "дзуйхицу" я лично люблю немногое: записки "Из-под подушки" утончённой поэтессы и императорской фрейлины Сэй Сёнагон, жившей в конце десятого века, и "Записки из кельи" Камо-но Тёмэя, человека знатного происхождения, придворного, оставившего мир ради единения с Буддой в тиши отшельнической кельи на склоне горы Тояма. Камо-но Тёмэй закончил своё произведение в 1212 году на седьмом десятке лет и вскоре умер.
У Тёмэя весь строй произведения, вся архитектоника повести укладывается в композиционную схему китайско-японской поэтики того времени: "окори" — зачин, повествующий о непрочности, греховности и таинственности всего бытия; "хари" — изложение, развернуто представляющее всё эту же заявленную тему; и затем "мусуби" — патетическое заключение, убеждающее в верности всё того же печального взгляда на жизнь: "Вот какова горечь жизни в этом мире, вся непрочность и ненадёжность и нас самих, и наших жилищ".
Борис в облике Майкла Уоллоу отбивается от шумной "гусиной" стаи, теряет экипаж, остается один и находит долгожданное успокоение в замкнутом мире.
Невольно и я ощутила себя отшельницей: бурная, многолюдная университетская юность пролетела, я уединилась в раковине лечебницы.
Чёрт бы побрал тебя, противная Джоди, что ты себе позволяешь?
Одиночество... Настоящая жизнь, бегство от суетного мира — в отшельничестве. Но ведь и жизнь отшельника так же ненадёжна, непрочна и греховна в нашем мире, как и всё остальное. К такому выводу приводит нас досточтимый Камо-но Тёмэй.
А мне пришло на ум показать Борису фотопортрет его жены — Полины. Видеозаписи с её обликами добыть мне не удалось. Её-то, свою жену, он мог бы вспомнить, любил когда-то, а может быть и сейчас "любит", если говорить о том, что он должен бы делать и чувствовать в нормальном состоянии, которого я от него добиваюсь.
Туда, назад, — всё время
брожу по небу я...
И это оттого, что там,
на той горе, где жил я,
ветер так силён...
Чудесное наитие снизошло на меня, когда я спросила Бориса, летал ли он в юности во сне. Его рассказ часто прослушиваю, но здесь, для памяти, звукозапись привожу в сокращении. Важно для меня то, что повествование — редкий случай — идёт из подсознательной памяти всё-таки через частичку сознания Бориса.
"... — Скажите, — медленнее, чем прежде, и ещё доброжелательнее обратилась ко мне госпожа Одо, — в юности вы летали во сне? Пожалуйста, вспомните. Это очень важно.
Едва она задала мне этот вопрос, я понял, что не хочу отвечать. Но за мгновение до того, как во мне начал подниматься из отдалённейших глубин неприятный осадок, вызванный и её притворной доброжелательностью и существом заданного ею вопроса, мне послышался тонкий писк неведомой до этого радости — стало ясно, что я выучился чувствовать, ощущать окрашенность обращаемых ко мне слов, и от всего, вместе взятого, я испытал минутное замешательство, но потом осадок пересилил мою радость.
Мне действительно неприятно было бы пересказывать мадам Экспериментаторше юношеский сон, потому что психоаналитики, к каковым она, несомненно, сопричисляет себя, мне кажется, никогда в глубине души не уважают своих пациентов: "А, ясно... Он летал... В юности многие летают во сне... Лёгкость, свобода... Ясно-ясно... Охо-хо, юность — прекрасное время жизни..."
Да, я летал. Но не легко и не свободно... Незаметно для себя я стал пересказывать госпоже Одо свой давний, намного-намного больше, чем три дня назад, виденный сон...
Тот давний сон жив во мне до сей поры страшной тяжестью моего взлёта, острой памятью о сильнейших болях в глубинных мышцах спины и шеи, в мускулах груди. Летать далеко не просто, если взлетаешь сам, собственной силой...
Мне снилась глухая окраина сибирского — я уверен: сибирского — города. Ночь. Темень. Я поднимаюсь в небо, как распластанная над снегами птица. О, как мне тяжело!.. Самый воздух вокруг напитан моим напряжением. Я ощущаю, как от страшного давления, развиваемого мной, звенит, трещит, проседает и разрушается утоптанный снег на тропинке внизу, словно под асфальтовым катком. Снег, сдавливаясь, визжит, как в сильный мороз, под проволакиваемой по нему ржавой тяжеленной стальной плитой.
От напряжения в воздухе вокруг меня начинают вибрировать стены и крыши. Сосны на хребте вдоль озера всё ещё выше меня, однако открывающийся вокруг простор начинает мне помогать. Поднимаюсь быстрее и быстрее и продолжаю подъём, покуда хватает сил и дыхания.
Я уже совсем один в сиреневом мутном небе, но поднимаюсь ещё выше — надо выбрать направление. Понимаю теперь, что мне нужен почему-то этот город, и меня интересует один-единственный дом далеко в стороне от меня. Чувствую, что хватит уже подниматься, пора двигаться к цели. Напряжения больше нет, мне очень легко, только в теле чувствуется какой-то надлом, какая-то внутренняя усталость от недавнего напряжения. И мне нужен этот дом, нужен человек в нём, это женщина — она, я знаю, ждёт меня, чтобы успокоить, утешить, помочь.
Я пока не вижу дома, лишь чувствую, что он есть, чувствую, где он, и нет ни холода, ни просторного неба вокруг меня, есть только: я — дом — женщина, которой я пока не знаю.
Медленно, на расправленных прямых руках, доверив выбор одному лишь чутью, начинаю скользить с высоченной небесной горы. Начинаю осознавать, что вовсе не дом сам по себе нужен мне, а человек, только один человек в этом доме, в этом городе, в этом мире. Подобно ласточке, вперёд сердцем стремглав лечу к самому необходимому для меня человеку.
Намного ниже меня проносятся белые и жёлтые огни города, красные гирлянды огоньков на заводских трубах, проплывают в стороне замёрзшие и заснеженные пруды и речки, тёмные пологие лесистые холмы. Не ощущаю холода, не слышу предостерегающего свиста рассекаемого воздуха, полёт мой совершенно безмолвный под учащающийся стук моего непослушного сердца, а скорость сумасшедшая. Скорость всегда захватывала и затягивала меня, но теперь я не успеваю насладиться ею, потому что совсем близок, он уже прямо передо мною, этот многоэтажный дом. Он освещён в ночи, он белокаменный и сверкает, словно глыба льда. Я проношусь над просторным двором, охваченным унылыми типовыми соседними домами, над катком, залитым посередине двора. Замечаю швы между блоками стены, а вот длинный балкон, и я схватываю взглядом часть обойной оклейки в комнате за промёрзшим, изукрашенным морозом широким окном, но не успеваю остановиться, замереть в воздухе, и со всего лёта бьюсь в край оконной створки. От левого верхнего угла по стеклу просверкивает короткая трещинка, а у меня от жестокого удара перехватывает дух, взрывается в груди и смолкает сердце, и я медленно, оледенелой снежинкой бессильно порхаю среди блёсток в морозном воздухе и опускаюсь вдоль неприступного твёрдого стекла к изморози, покрывшей лист оцинкованного железа — примитивный слив, прибитый под окном. В последнюю секунду перед превращением вознаграждаюсь лишь тем, что успеваю разглядеть молодое, привлекательное, удивительно знакомое и вместе загадочное и неизвестное женское лицо, и всматриваюсь в глаза — заметят ли они меня.
Но тёмные в сумерках, блестящие ждущие глаза устремлены за окно, в невидимую для меня даль, они смотрят сквозь меня, меня не замечая, словно не видят падающую птицу с надломленным крылом. Чудится мне, на миг в них вспыхивает мстительная радость, но они привыкли лгать, эти глаза, — они уже спокойны и непроницаемы для чужака, случайно углядевшего их секрет.
Ничего не успеваю больше ни почувствовать, ни подумать — я стал ледяной безжизненной снежинкой, застывшим последним дыханием, и у мёртвой снежинки тоже надломлено крыло..."
Когда Борис закончил свой рассказ, то продолжал сидеть безучастно, сложив руки на коленях. На меня не смотрел, но, чувствовалось, он непрерывно ощущал моё присутствие, а я стояла у окна лицом к парку и спиной к нему и тоже избегала обернуться и взглянуть на него. У него, как и у Стаха, совсем не было эмоций, эмоции были у меня. И я хотела тогда скрыть их от всех. Дело не только в том, что я лучше стала понимать, что мне делать, выслушав рассказ Бориса про его сон и посчитав, что это ему вспомнилось о Полине. У меня только что состоялась очередная встреча с Миддлуотером.
— Да, суть в том, — рассказывал мне Джеймс, — что Альберт Эйнштейн своей теорией относительности, в отличие от классической, ньютоновой физики, определил невозможность существования реальных физических процессов в соотношениях евклидовой трёхмерной геометрии. Физические процессы происходят в пространстве четырёхмерной геометрии.
Реальные физические процессы происходят в пространстве четырёхмерной геометрии! Трудно устоять на ногах, когда слышишь такое. Почему мы об этом выводе великого Эйнштейна не помним?! Я не верю, что он имел в виду только время, которого в действительности нет. Наше физическое пространство больше, чем трёхмерное...
