Рим 2. Легионы просят огня

Грудь у кормилицы посинела. Затем почернела, пошли пятна, началось заражение и горячка.

Кормилица умерла через несколько дней в страшных мучениях.

«Ты сжимала ее грудь и звонко смеялась, — сказал хунно, когда Бертхильде исполнилось семнадцать лет. — Никогда не забуду твое лицо в этот миг».

Кажется, он так и не научился видеть в ней свою дочь.

Он видел только маленькое чудовище, сжимающее грудь красивой молодой женщины.

— Такая сила не бывает человеческой, — решили старейшины. — Девочка посвящена богам.

И маленькую Бертхильду отдали старухам, в священную рощу.

Теперь она воин. В отличие от других девушек, отданных в обучение к великим матерям, ее не учили гадать, ее учили сражаться. И убивать.

— Римляне думают, что мы их убиваем, — говорит вредная старуха. — О, нет. Мы их не просто убиваем. Мы приносим их в жертву.

Старуха щурится. Корявые пальцы с распухшими суставами берутся за жертвенный нож, сжимают рукоять. Старая Альбруна очень сильна, несмотря на внешнюю дряхлость. Иначе как бы она могла приносить жертвы?

Жертвы, думает Бертхильда. Она смотрит, как старуха перебирает круглые плашки с рунами, ссыпает их в кожаный мешок. Затем Альбруна снова начинает возиться с ножом — лезвие из черного стекла, обсидиана, отсвечивает в тусклом свете. Кажется, на ноже навсегда застыла кровь, а внутри переливающихся черных граней живут души мертвых.

Руны всегда дают ответ, но его нужно проверить гаданием по птицам. Другое надежное гадание — с помощью коней.

Ослепительно белые кони, живущие в священных рощах. Их запрягают в колесницу и объезжают на ней вокруг рощи. Фырканье коней и будет ответом. Его только нужно уметь растолковать…

Но можно гадать и на внутренностях пленных врагов. Это надежнее всего. Бертхильда пожимает плечами. Особенно, когда врагов так много.

— Асы когда-то завоевали и сделали своим мир Ванов, — говорит старуха. — Теперь он называется Асгард или Верхний мир. Мы же живем в Миддгарде — Среднем мире.

Бертхильда терпеливо кивает. Это знают даже дети.

— Ваны проиграли в прошлый раз. — старуха не умолкает. — И Ваны хотят обратно свой ледяной мир. Они снова хотят дышать льдом и туманом. Они мечтают превратить наш мир в свой замерзший Вангард.

Бертхильда смотрит на старуху сверху вниз. Она высокого роста, крепкая, с длинными белыми косами.

Как у любого воина, ее лицо в шрамах. Их даже слишком много — для молодой женщины, которой бы давно пора замуж.

Но — нет. Она умрет девственницей. И умрет — в бою. Так предназначили боги.

Тиуториг, думает Бертхильда невольно.

Глядя на него, ей хочется плакать.

Про него говорят, что он сам отрубил себе руку. Теперь она служит ему, как собака. Бегает по ночам и приносит добычу.

А еще ночью эта рука подползает и душит его врагов.

Поэтому никто из германцев не рискует связываться с Тиуторигом.

Однорукий воин, обладающим даром впадать в священное воинское безумие. И еще он — колдун.

Потому что от одного его взгляда у Берты тянет в низу живота и слабеют колени.

— …но, боюсь, — говорит старуха, — пытаясь отсрочить явление Ледяного Волка, мы незаметно для себя начали его подкармливать.

Волк уже вырос, Берта.

Он огромен, и зол, и вонюч. И он воет, Берта. Слышишь?

Берта кивает. Хотя и не слышит.

— Мне нужно идти, Великая мать.

Альбруна поднимает голову, смотрит на нее с хитрецой.

— Что, опять к своему Сияющему?

Берта чувствует приступ раздражения.

Тиу — это имя бога сияющего неба. А «ториг» означает, что этот человек из дружины Тора, бога с молотом. Бог яркого неба из людей Тора.

— Мы воюем с римлянами, — говорит Бертхильда.

— О, я не забыла, девочка.

* * *

Сотни разноцветных круглых щитов. Правильный строй.

Похоже, в этот раз гемы решили дать нам серьезное сражение. Это то, чего мы добивались от них долгие два дня.

Очень вовремя. Когда от нас осталось полтора легиона, измученных долгим маршем, непогодой и постоянными стычками, и совсем нет конницы.

Тит Волтумий стоит рядом со мной.

— Кто это? — говорю я.

— Хатты. Отличная пехота. Из германцев, пожалуй, что и лучшая. Видите первый ряд, легат?

Я прищуриваюсь.

— Вижу. А что это у них у всех блестит? Цепи?

Центурион кивает.

— Железные цепи. Знак позора, который превратился в знак доблести. Самые храбрые юноши хаттов надевают на себя железную цепь — знак пленника, раба — и носят ее, пока не убьют первого врага. Но самые отчаянные продолжают носить такую цепь до старости. Цепеносцы всегда стоят в первом ряду фаланги хаттов. Это лучшие и самые опасные воины. Их храбрость беспредельна. Я не шучу, легат. Вообще, пехота у хаттов отличная, а первый ряд — самый страшный и умелый в сражении.

— А всадники? — я показываю на отряд, выезжающий из-под прикрытия рощицы. Их человек двести.

Тит Волтумий приглядывается. Чешет затылок.

— Это, видимо, тенктеры. Их конница — лучшее, что может выставить Германия. Хотя кони у них неважные, говорят. Наши испанские гораздо лучше.

Испанские кони — у когорт Арминия. Мы сами их ему дали.

Я сжимаю зубы.

— Хавки?

— Хавков тут нет.

Верно. Сегест, царь хавков — союзник Рима.

— А вон тот отряд, дальше к лесу, это кто?

— Херуски. Это народ Арминия.

— Говорят, царь гемов должен сражаться в первых рядах?

Тит прищуривается. Затем смотрит на меня внимательно.

— Говорят.

* * *

Мы сталкиваемся. Грохот от столкновения слышно на пол Германии.

— Они размолотили вторую когорту в прах, легат!

— Легат, они смяли наше левое крыло!

— Легат, они повсюду, легат!

— Легат! Быстрее! Прикажите...

— Легат! Они прорвали фронт шестой центурии!

Вести теснятся, толкают друг друга локтями, раскровавливают носы и дергают меня за полу военной туники.

Кажется, пора.

— Эггин? — говорю я. Префект лагеря хмуро смотрит на меня.

— Я справлюсь. Идите.

Легат! Легат! Легат! — летит по рядам.

Там, где иду я, мулы подтягиваются и сражаются так, что хваленая хаттская пехота гнется и отступает. Мы медленно продавливаем строй варваров.

Как оказывается, многого стоит личное участие!

Все то, чему меня учили изрубленные, уродливые, но живые и заслужившие свободу старые гладиаторы, вдруг пригодилось.

Я живу.

Я убиваю.

«Идущие на смерть приветствуют тебя, Цезарь!»

Германец взмахивает фрамеей. Поздно.

Я выдергиваю гладий из его тела. Иду дальше.

* * *

Однорукий.

Мы оказываемся напротив, лицом к лицу.

И некоторое время с удивлением разглядываем друг друга.

Какие у него удивительно неживые глаза. Ярко-голубые, словно выложенные кусочками цветной мозаики.

— Эй, римлянин, — говорит однорукий гем. — Ты ничего не забыл?

— Это мой меч, — говорю я.

Гем усмехается.

— Логично. А это — мой.

Мы идем навстречу друг другу. Я вижу окровавленную спату в его левой, живой руке. И скрюченные, розовые пальцы другой руки — мертвой.

* * *

Темнота.

— Легат!

ЛЕГАТ. ЛЕГАТ. ЛЕГАТ.

Сотни голосов.

Тысячи тысяч голосов.

* * *

Гонец, пошатываясь, вошел в палатку. Шлем в крови, голова забинтована. С трудом выпрямился…

Отсалютовал.

— Семнадцатый, пропретор!

Вар похолодел.

— Что Семнадцатый?

Гонец покачнулся, но устоял. Помедлил.

Вар не выдержал:

— Что там?! Говори, как есть!

— Гай Деметрий Целест убит, — доложил всадник. — Орел Семнадцатого легиона захвачен варварами. Гемы побеждают, пропретор.

Квинтилий Вар бледен, как тень недавно умершего. Словно его лицо — открытая уродливая рана, откуда вытекла вся кровь.

— Мы погибли, — сказал пропретор шепотом. — Теперь все. Все кончено.

Один к одному, думает Вар. Неудача за неудачей. Боги отвернулись от нас.

Нумоний предал нас, бросил на растерзание. Почему он так сделал?Почему?! Может, он еще вернется? Он же храбрейший воин! Может, это всего лишь маневр, чтобы усыпить бдительность германцев и нанести им неожиданный удар?

Гай Деметрий Целест убит. Мальчишка посмеялся над его решением броситься на меч — и где он теперь? Погиб.

Квинтилий Вар закусывает губу. Желудок ноет нестерпимо. Рана в бедре пульсирует, словно в ней все еще осталось железное острие германской фрамеи...

Гемы — побеждают.

То, что казалось просто небольшим возмущением варварского царька, крохотным ручейком, теперь напоминает бурный грязевой поток, что сметает на своем пути все.

И всех.

* * *

Темнота шевелится, дышит красным, черным. Резкий запах паленого. На меня падает горящая доска — я вижу язычки пламени вокруг обуглившихся краев. Я отдергиваю голову. И просыпаюсь.

— Убит?

— Да не знаю я.

Голоса.

Я открываю глаза. Это не так сложно, как я думал.

— Легат! Вы живы?

— Кажется… да.

Голос словно чужой.

Я сажусь, вытираю рукой со лба пот. Ладонь становится мокрой и красной. Зато хоть что-то вижу. В брови щекочет.

Подходит Тит Волтумий, смотрит на меня с прищуром. Глаза его расширяются. Затем он ругается — грязно и длинно, разными словами. Я жду, пока центурион закончит.

— Медика сюда! — кричит Тит. — Быстро! И пусть возьмет клещи!

Клещи? Зачем? Я улыбаюсь центуриону — все в порядке, Тит. Я уже в норме. Только голова немного болит… но это ерунда. Кажется, только волосы защемило.

Я моргаю. Это почему-то больно делать. Едва снова не проваливаюсь в темноту.

— От шлема что-нибудь осталось? — говорю я.

Тит оглядывает меня, не меняясь в лице.

— Нет.

Подбегает хирург с помощниками. Меня дергают, наклоняют, тормошат — так, что я пару раз снова проваливаюсь в темноту. Наконец, с меня стаскивают это — словно отдирают половину черепа.

От моего легатского шлема с высоким гребнем осталось нечто смятое, перекошенное и окровавленное. А этот однорукий очень крут. Очень. Как он меня... одной левой.

— Мне нужен другой шлем, — говорю я. В правом ухе звенит все сильнее.

Центурион молчит.

— Тит, мне нужен шлем.

— Да, легат. Как прикажете, легат.

Центурион оборачивается и кивком головы показывает Виктору — займись. Легионер медлит, глядя на меня.

— Иди, — говорит Тит Волтумий. — Слышишь?

— Понял, цен.

Некоторое время я наблюдаю, как Виктор задумчиво бродит среди трупов. Затем он приседает на корточки, протягивает руку… что-то там ворошит.

Тит не выдерживает:

— Виктор, ради всех богов, дай ему шлем!

Легионер задумчиво:

— В этом чья-то голова...

* * *

В палатке Вара — уныние и мрак.

— Центурион, я прошу: одолжите мне ваш меч.

«Одолжите». Какое мерзкое слово, подумал Вар. Вот так неудачно выберешь слово и…

Какая уже разница?

Центурион посмотрел на пропретора с усмешкой, которую даже не пытался скрыть.

Все равно неловко, подумал Вар.

— Центурион?

Тот вынул гладий из ножен и протянул пропретору.

В первый момент Вар едва не выронил его. Тяжелый. Удивительно, как такая небольшая вещь может быть такой тяжелой.

Странно.

Она не выглядит убийственной. Она выглядит... уютной, что ли.

Вар усмехнулся. Деревянная рукоять, темно-коричневая от долгого использования.

— Как с ним нужно... — пропретор не договорил. Центурион взял гладий из его руки, небрежно показал, куда нужно упирать и как падать на меч. Вот так, грудиной на острие.

И вложил гладий в ладонь Вара.

— Это просто, — сказал центурион. У Вара от звука его голоса едва не пропала решимость. Все это превращается в какой-то фарс, подумал Вар. Нужно поскорее заканчивать.

Он протянул меч центуриону. В горле застыл ком, Вар сглотнул. На языке ощущался проклятый привкус шиповника.

— Я прошу: помогите мне.

Центурион помедлил. Кивнул.

«Как хочется вина», подумал Вар. Напоследок. Хотя бы глоток…

— Подождите… Вино, — он обернулся к трибунам. — У кого-нибудь есть вино?

Короткий переполох.

— Нет, пропретор. Простите, вина нет совсем.

Обоз утрачен. Легионы утрачены. Все утрачено. Вар поджал губы. И даже вина теперь нет.

Центурион вышел на короткое время и сразу же вернулся. Вручил пропретору солдатскую кожаную фляжку.

— Что это?

— Попробуйте.

Вар сначала даже не смог выдернуть пробку. Ему помогли. Из горлышка — резкий запах.

— Что это? — повторил Вар. От странного, кислого до сведения скул, напитка ударило в голову. Все вокруг слегка закружилось. И стало не так страшно. И даже — Вар удивленно поднял брови — почти весело.

— Поска, — объяснил центурион. — Солдатское пойло. Четверть светлого вина на три четверти воды — и шагай до заката. Вам еще повезло, пропретор, вместо вина там мог быть уксус. Ну что… начинаем?

Вар в последний раз оглядел палатку, трибунов и слуг. Допил поску — до капли. Выпрямился. Странно, даже желудок не болит, подумал он. Хотя от такой бурды должен болеть обязательно…

Центурион ждал. Тусклый блеск солдатского клинка в его руке.

— Начнем, пожалуй, — сказал Вар спокойно. — Я… я готов.

* * *

Я иду медленно, чтобы лишний раз не взбалтывать то, что у меня уже взболтано под черепной костью. Голова болит так, что меня подташнивает. Но шагаю твердо. Расступитесь! Легат Семнадцатого идет. Тит пытается помочь, подставить руку... Я с раздражением выдергиваю локоть.

Перед палаткой Вара я выпрямляюсь. Навстречу мне выходит центурион. Я не помню, как его зовут, он, вроде бы, из Восемнадцатого... или я путаю.

Центурион салютует.

— Легат? — кажется, он удивлен. Что-то в нем не так.

Я говорю:

— Центурион? В чем дело?

— Вам лучше поспешить, легат. Хотя… — он медлит. И от этой заминки мое сердце переходит на ускоренный бег.

— Что? Что случилось?!

Он качает головой.

— Думаю, все равно уже поздно.

И я внезапно понимаю, что он забрызган кровью — с головы до ног.

* * *

Я расталкиваю людей, стоящих у входа в палатку Вара.

— Наведите порядок, — приказываю охране. Тит Волтумий кивает. «Будет сделано». Теперь вместо преторианцев, которых я, как всадников, отдал Нумонию, у меня охрана из простых солдат моего легиона. Как была у моего брата в день смерти.

Смешно.

— Пропретор!

Я вхожу в палатку. Я останавливаюсь.

Я — опоздал.

Некоторое время продолжаю смотреть, затем поворачиваюсь на пятках и выхожу прочь.

Перед глазами все еще маячит растерянное лицо Вара, с кровью, запекшейся в ноздрях.

Трус и слабак. Сбежал.

Кажется, мне все еще мерещится жуткий запах шиповника, витающий над всем этим побоищем. Интересно, болел ли у Вара желудок в последние мгновения перед смертью?

Надеюсь, что нет.

— Выставить стражу у входа, — приказываю я хрипло. — Никого не впускать, никого не вы…

Я вспоминаю бездыханные тела. Два трибуна, префект лагеря Девятнадцатого легиона и четыре центуриона — мертвы. Вряд ли кто-то из них захочет на свежий воздух.