— Даю тебе слово, что если ты выпустишь мальчика, я отпущу тебя.
— Ишь ты, нашел дурака! — Узун рассмеялся каркающим смехом. — Я не сумасшедший, чтобы тебе верить. Нет, будешь выполнять мои условия. Ты бросишь меч и дашь мне выйти из дома. Я сяду на коня и ускачу. Иначе своего сына ты живым не получишь. Ну, решил?
— Хорошо, — Хейдин с силой швырнул меч в сторону, и Блеск со звоном вонзился в бревенчатую стену. — Другого оружия у меня нет. Проваливай отсюда, пес!
Однако Узун не отпустил Заряту. Теперь половец смотрел не на Хейдина, а куда-то за него. Ортландец обернулся и увидел, что Ратислав поднял лук и держит половца на прицеле.
— Скажи ему, пусть опустит лук! — завопил Узун, продвигаясь к двери горницы.
— Парень, не дури, — сказал Хейдин. — Опусти оружие. Пусть убирается.
— Он не уйдет, — ответил Ратислав. — Они Липку обидели.
— Мальчик, не глупи! — крикнул Узун, прижимая к себе Заряту. — Отец тебе что сказал? Выстрелишь в меня, убьешь брата!
— Он прав, — вполголоса произнес Хейдин. — Ты попадешь в Заряту. А если промахнешься, он прирежет его с перепугу.
— Эй, мое терпение кончается! — закричал Узун. — Сейчас я прикончу мальчика! Вели ему бросить лук.
— Ратислав, прошу тебя, — Хейдин шагнул к юноше, но тот так посмотрел на ортландца, что Хейдину стало не по себе. — Во имя всех богов, что с тобой?
— Отпусти Заряту, пес, — велел Ратислав, натягивая тетиву, — или тебе конец. В последний раз говорю.
— Стреляй! — засмеялся Узун. — Попадешь в брата!
— Не попаду, — ответил Ратислав и спустил тетиву. Стрела угодила Узуну между глаз, с хрустом пробила голову половца навылет.
Трупы разбойников выволокли во двор. Чуть ли не весь Чудов Бор собрался, чтобы на них посмотреть. Люди подходили, смотрели на мертвецов, испуганно крестились, шептались. Одного из убитых сельчане узнали.
— Гляди-ка, уж не Жила ли?
— Он самый! Эй, люди, смотрите — Афонька Жила мертвый!
— Дожил, что татем окаянным стал! А ведь при церкве-то был...
— Ага, и пожертвования пропивал. Расстрига, апостат *! Туда ему и дорога...
Хейдин сидел на крыльце дома, равнодушно следил за происходящим, положив на колени меч. Липку и Заряту бабы увели в соседний дом. Ратислав куда-то убежал. Зато появились староста Дорош, которого Липка называла Куроплясом, его неизменный спутник, носатый Додоль, и маленький седобородый человек в темном облачении. Хейдин сообразил, что это местный жрец.
— Б-благослови тебя Б-бог, боярин Олекса Бориславич! — сказал Дорош, подойдя к ортландцу и кланяясь. — Воин ты в-видно, каких п-поискать. Все село спас.
— Я Липку и ее брата спасал, — ответил Хейдин.
— А через то всех нас от татей безбожных избавил, — вставил Додоль. — От всего обчества тебе за то поклон и почет.
* Апостат — еретик ( от греч. "апостазия" )
— Этих зарыть надо, — Хейдин кивнул в сторону мертвецов. — Я эту погань хоронить не собираюсь.
— Бог велел нам прощать врагов наших, особливо поверженных, — сказал жрец.
— Они не мои враги, — возразил Хейдин. — Они враги женщин и детей. Против меня они мелковаты будут. Четверых засек, а рука даже не устала.
— Четверых? — не удержался Додоль. — А кто же пятого татя кончил?
— Ратислав.
— Мальчонка этот? Ни в жисть не поверю!
— Верь, не верь, а Ратислав не струсил. Так разбойника стрелой прошил, что залюбуешься. Сколько живу, такого выстрела прежде не видел.
— Грех это — смертоубийству радоваться, — сказал жрец. — Они хоть и тати, а души живые. Скорбеть о них надо, Бога просить о милости над ними. Ты бы на исповедь сходил, покаялся.
— Так что, закопаете? — спросил Хейдин старосту, не удостоив жреца ответом.
— З-закопаем, не изволь сомневаться, б-боярин, — поспешно ответил староста. — Все, к-как положено будет.
— Лошадей их бедным семьям раздай, — сказал Хейдин, — оружие кое-какое я заберу. И вот еще, похоронщикам твоим, — Ортландец выудил из своего тощего кошелька один из трех своих серебряных галарнов, бросил старосте.
— Щедро! — восхитился Дорош. — Истинно п-по хрестьянски.
— Панихиду бы по убиенным надо заказать, — осмелился предложить жрец. — Все ж души живые...
— По этим? — возмутился Додоль. — Все равно в ад попадут, псы!
— Богу виднее, куда их определить, — возразил жрец.
— Святой ты человек, отец Варсонофий! — покачал головой Додоль.
— Правильно он говорит, — произнес Хейдин и отдал священнику вторую монету. — И помолись нашим... нашему Богу за Ратислава.
— Благослови тебя Бог, боярин! — сказал священник, осенив Хейдина крестом.
С улицы во двор въехала волокуша, запряженная тощей лошаденкой. На волокушу начали укладывать тела разбойников, по двое зараз, вывозить со двора. Разбойничьих коней свели быстро, и сбрую прихватили. Хейдин забрал только оружие Субара: достал из седельного мешка железный шлем с бармицей, снял с седла лук с колчаном, полным стрел, и саблю тоже забрал. Остальное оружие разобрали крестьяне: ножи и топоры были в их хозяйстве вещами незаменимыми, да и железо стоило дорого. Постепенно двор опустел. На снегу остались только кровавые пятна и конский навоз. Священник ушел вместе с похоронщиками — отпевать убитых. Додоль и староста Куропляс тоже собрались уходить.
— Баб пришлите! — велел напоследок Хейдин. — Дом от крови отмыть надо и прибрать внутри.
— Все сделаем, не сомневайся, — угодливо закивал Додоль, пятясь к воротам.
Староста ничего не сказал; один из разбойничьих коней очень ему приглянулся, и он спешил прибрать его себе, пока кто-нибудь не опередил. Хейдин остался сидеть на крыльце один. На него накатило полное безразличие ко всему происходящему вокруг него. Хотелось лечь и заснуть, и спать долго-долго. Ярость, гнев, злоба давно прошли. Теперь ортландец хотел только одного — тишины.
— Дядя Хейдин!
Ратислав стоял у угла сруба, виновато смотрел на Хейдина. Лицо юноши было болезненно бледным, глаза окружены синяками.
— Ты где был?
— Я...рвало меня шибко. Плохо мне было, дядя Хейдин.
— Подойди ко мне.
Ратислав приблизился, нервно теребя шапку в руках. Ортландец долго смотрел ему в глаза, потом протянул руку.
— Спасибо тебе, — сказал он. — За Заряту.
— Ой, не говори о том, дядя Хейдин! Как вспомню, ажно трясется все внутри.
— Как же ты сумел так точно выстрелить? Опытный лучник и то бы не решился.
— Я и сам не знаю, — Ратислав тряхнул головой, будто пытался избавиться от наваждения. — Нашло на меня что-то. Такая злоба взяла на этого гада, что зубами его загрыз бы. Я ведь Заряту-то и не видел вовсе. Смотрел только в глаза татю, туда, куда стрелу хотел послать.
— И послал, — Хейдин улыбнулся. — Ты теперь настоящий воин. Защитник справедливости, заступник слабых и обиженных.
— Лихо мне, дядя Хейдин. Я ведь, как не верти, человека убил. Грех это смертный, за его кровь Бог с меня спросит на Страшном суде.
— Думаешь, не надо было убивать?
— Не знаю я, дядя Хейдин. Вроде не белку, не зайца — человека кончил. А как подумаю, что он мог Зарятку убить, так и не жалею ни о чем.
— Я был чуть постарше тебя, когда поступил на службу к одному воину, — сказал Хейдин. — Родом этот воин был из...из одной очень далекой страны. Хороший был воин, и мечом рубился отменно, и в седле держался лучше других, и отважен был — один мог без страха на десятерых выйти. Мне тогда очень повезло, что он меня к себе взял. Время было лихое, повсюду шли войны. Я отправился с моим господином на юг, в страну, где в то время сражались между собой две религиозные группировки. Одни говорили, что надо молиться Богу так, другие — что эдак, и из-за этого резали друг друга без жалости и сострадания. Моего господина в числе прочих уважаемых и прославленных воителей пригласили следить за соблюдением перемирия — ведь даже религиозные фанатики — душегубы иногда могут найти общий язык и хотя бы на время прекратить бойню. Однако перемирие все время нарушалось. Были шайки, которые не подчинялись никому, они-то и доставляли больше всего неприятностей. Именно они устраивали нападения, чтобы сорвать перемирие. И вот однажды моего господина послали к месту одной из таких стычек. Я сопровождал его. Мы приехали в деревню, где за день до нас побывала шайка вот таких бравых ребят, вроде наших сегодняшних противников.
— Что было дальше, дядя Хейдин?
— Дальше? — Хейдин ощутил вдруг противный спазм в горле. — Дальше мы выехали на центральную площадь. Дома вокруг нас были сожжены, некоторые еще дымились. А в храме лежали трупы. Много трупов. Там были женщины, дети, мужчины, старики, все простые крестьяне, которые никогда никому не делали зла. Их заводили в храм по три-четыре человека и резали ножами прямо у алтаря. Потом оттаскивали тела к стене и заводили новых. В храме было пятьдесят шесть трупов. Убийцы их кровью написали на стенах храма свои девизы. Что-то вроде: "Победа или смерть!" или "За веру и свободу!" Мы смотрели на это все, а потом нас позвали лучники, которые прибыли в ту деревню вместе с нами. Они заглянули в деревенский колодец — он тоже был полон мертвецов. Первой вытащили женщину, совсем молодую. К ней был привязан веревкой ее младенец. Они были мертвы, их глаза были открыты и полны воды, будто невыплаканных слез. Когда начали отвязывать младенца, у мертвого ребенка из ротика потекло материнское молоко. Увидев это, мой господин сел на камень, обхватил голову руками и зарыдал. Я в первый и в последний раз в жизни видел, как плачет рыцарь.
На следующий день мы настигли шайку, которая устроила эту резню, и перебили их всех до единого. И я видел, с какими лицами наши солдаты рубили разбойников. Я видел, с каким лицом мой господин приказал повесить семерых взятых в плен негодяев. Когда подонки задергались в петлях, и их черные души отправились в Морбар на вечные мучения, каждый из нас испытал такое чувство, будто с наших плеч упало тяжкое неподъемное бремя. Это была не жестокость — это была справедливость.
— Зачем ты мне это рассказал, дядя Хейдин?
— Помнишь те правила, о которых я тебе намедни говорил? Ты должен свято соблюдать их. Ничто так не облагораживает человека, как оружие. И ничто так не портит человека, как оружие. Если человек, взявший в руки оружие, не понимает или забывает, ради чего он его взял, если он начинает терять рассудок от той власти, которую дает ему оружие над другими людьми, он медленно, но верно превращается в убийцу. Такой человек начинает верить, что ему все дозволено. Он начинает с презрением относиться к тем, у кого оружия нет, перестает видеть в них людей. В человеке просыпаются темные инстинкты и звериная жестокость. Когда же подобные люди с оружием сбиваются в одну стаю, объединенную вождем или общей идеей, они и вовсе готовы на все. Они начинают убивать слабых, издеваться над женщинами и детьми, грабить бедняков. Тот страх перед возмездием, перед справедливой расплатой, который живет в душе каждого из них, они заглушают верой в какие-то великие идеалы, придуманными ими же самими законами "воинского братства", а то и просто выпивкой и наркотиками. Все громкие слова, весь тот пафос, который они на себя напускают — ничто. Человеческая кровь, человеческая жизнь — вот истинная ценность. Случается, что человек проливает кровь другого человека ради защиты своей жизни, своей семьи, своей родной земли. Это совсем другое. Тот, кто убивает ради наживы, ради власти, ради предрассудков, перестает быть человеком. Он превращается в смертельно опасного хищного зверя, которого необходимо уничтожить. Потому что этот человек-зверь будет убивать при любой возможности. Он будет убивать слабых и беззащитных, потому что вооруженных и сильных он боится. Ему дорога его шкура. Он может постараться обмануть нашу бдительность притворным раскаянием, лицемерными слезами, предательством таких же как он сам оборотней, но сущность его не изменится — он остается зверем. Можно обезвредить его, посадить в клетку и держать там до тех пор, пока у него не вывалятся зубы, и шкура не облезет от старости. Но клетка не всегда под рукой. Если ты столкнулся с хищником в поле, в лесу, или в доме, куда этот хищник забрался, выбор один — или покончить со зверем, или погибнуть самому. Потому что зверь убьет тебя или других невинных людей. Ты сегодня убил разбойника, который пытался зарезать Заряту. Может быть, ты поступил дурно. Но представь себе, что этот разбойник все-таки лишил Заряту жизни. Простил бы ты себе когда-нибудь то, что ты стоял в двух шагах от Заряты и не сумел спасти ему жизнь? Простил бы ты себе свое бездействие? Нет, нет и нет. Ты поступил правильно.
— Но он был ранен, дядя Хейдин.
— Раненый зверь всегда опаснее. Ты должен знать это, как охотник. Ты лучше объясни мне, как вы с Зарятой оказались в доме? Я же велел ждать меня в лесу.
— Это я виноват, — вздохнул Ратислав. — Я помочь хотел. Тебе и... Липке помочь. Прости, дядя Хейдин.
— Пойдем.
Ратислав вошел вслед за Хейдином в горницу. Обломки стола, черепки посуды и застывшая кровь на полу напоминали о сражении, но запах смерти уже выветрился. Хейдин подвел юношу к лавке, на которой лежало оружие половца Субара.
— Это тебе, — сказал он Ратиславу.
— Мне? — Ратислав не мог поверить своему счастью. — Это — мне?
— Это твои трофеи. Ты взял их в бою.
— Спасибо, дядя Хейдин! — Юноша схватил шлем, нахлобучил его на голову, потом взялся за саблю. Впрочем, обнажать он ее не стал, только подержал, положил обратно. Затем взялся за лук.
— Этот лук показался мне неплохим, — сказал Хейдин. — Хотя и твой хорош.
— Мой лучше, — уверенно сказал Ратислав, испытав натяжение половецкого лука. — Я свой на этот не променяю!
— Дело твое. Твой подарок, поступай с ним, как знаешь.
— Дядя Хейдин! — Юноша представлял собой забавное зрелище; в потертом залатанном полушубке, в лаптях, надетых на обмотки, и в половецком стальном шлеме с бармицей и наносной стрелкой. — Дозволь слово молвить, не прогневись! Прошу тебя, не откажи, возьми себе в отроки. Буду служить тебе верой и правдой, жизни за тебя не пожалею.
Надо же как бывает, подумал Хейдин, глядя на Ратислава. Двадцать два года назад он сам вот так же стоял перед Йондуром Брео из Лима, таорийским рыцарем, так же просил взять его на службу. В ту пору Йондур Брео казался ему самим Тарнаном, богом войны. Боги, как же давно это было! Будто в какой-то далекой чужой жизни, в полузабытом сне, который иногда так хочется вспомнить, а иногда — побыстрее забыть. Как же странно и причудливо судьба меняет человеческие роли — вот и он стал учителем, и у него появился ученик, да какой! Йондур Брео высоко оценил бы выстрел, который сегодня спас Заряту.
— Так берешь? — с надеждой спросил Ратислав.
— Беру, — Хейдин подал парню руку. — Но сейчас оставь меня одного. Забери свое оружие и ступай с Богом.
— Хорошо, дядя Хейдин.
Ратислав ушел счастливым. Но Хейдин больше не думал о нем. Едва юноша ушел, ортландец поспешил к соседям. Дверь ему открыла пожилая женщина — сначала охнула в испуге, потом, присмотревшись, узнала героя дня.
