Букашко

— Мы снова с тобой в одной упряжке, Григорий, — сказал товарищ А., я почувствовал в его голосе надежду на успех нашего очередного предприятия. — От тебя требуются сущие пустяки, — будешь контролировать поведение научных сотрудников и докладывать о всяких интересных штучках лично мне.

— Вряд ли у меня получится, — возразил я. — Нет практики, никогда ничем подобным не занимался.

— Умение приходит с опытом. Главное — не ленись! Кстати, Григорий, ты мне еще и сам за такую школу спасибо скажешь. Партия взяла курс на выращивание огромной армии добровольных помощников нашему славному НКВД. И не о партийцах здесь речь. Члены нашей любимой партии уже и сейчас лучшие информаторы, они и должны ими быть, потому что это их прямой долг. А вот с беспартийными еще предстоит поработать. Правда, товарищ Ягода хвастается, что сможет сделать сексотом кого угодно. Но между нами, предпочитает работать с людьми, заведомо настроенными совершенно враждебно к Советской власти.

— Как это? — удивился я.

— А очень просто. Кому охота умирать с голоду? Если НКВД берет человека в оборот с намерением сделать из него своего информатора, он все равно будет у нас в руках: уволим с работы, а на другую нигде такого поганца не примут без секретного согласия наших органов. И в особенности, если у человека есть семья, жена, дети, он вынужден быстро капитулировать...

— У меня не получится, товарищ А., — твердо, как мне показалось, сказал я. — Вы забываете, что я должен активно взяться за научную работу, бессмертия без должного напряжения сил достичь не просто. Мне некогда будет...

— Дорогой ты мой, никто от тебя подвигов и не ждет! Занимайся своей наукой, только следи, чтобы положительные результаты от нас не скрывались. Доктор Пилюлькин обещал нам пилюли. Вот и проследи, чтобы пилюли эти до нас до первых дошли. А ты думал, мы тебя будем пытать, кто там против Союза ССР? Уверяю тебя, что в Институте таких нет: они ведь сладко пьют, вдоволь едят и портянки шелковые носят!

— А кто такой доктор Пилюлькин?

— Думал ты один такой умный отыскался? Опыты по бессмертию в партии уже десять лет ведутся. И руководит ими старый партиец академик Богомолец. Он обещал создать специальные пилюльки, продлевающие жизнь сначала до 150 лет, а потом и до бесконечности. Товарищ Сталин на него надеется: все-таки социально близкий, мать в тюрьме родила, а батюшка его в это время на каторге киркой орудовал. Жуткие нравы царизма.

— Так у вас все в порядке? — удивился я. — Работы на широкую ногу поставлены? Зачем тогда я вам понадобился?

— Товарищ Сталин недавно сказал: "Как бы этот подлец всех нас не обманул"! И то верно, сам подумай. За этими академиками глаз да глаз нужен. Болтает с тобой, докладывает, улыбается приветливо, а сам такие слова говорит, что без поллитры и не разберешь. Вот ты и проследишь. Для тебя их гадские слова не в новинку. Извини, Григорий, но лучше тебя на такую работу человечка и не найдешь. Не обижайся, но есть в тебе что-то от интеллектуала: очень уж у тебя хорошо получается знающий вид изображать да и словечками мудреными владеешь в совершенстве...

Пришлось пропустить мимо ушей заслуженную колкость товарища А.. Я уже и сам не считал себя полноценным человеком с того самого дня, когда отказался от написания монографии о повадках диких муравьев. Можно ли считать себя умным, если живешь растительной жизнью?

— Я должен буду контролировать академика? — спросил я, остро понимая, что выбора нет, никто не собирается спрашивать моего согласия.

— Нет, в начальство мы тебя выдвигать не будем, пойдешь рядовым сотрудником. Так ты будешь ближе к реальным делам. Твоя первейшая задача: доставить нам пилюльки, когда они будут готовы. Чтобы не утаил их наш академик от уполномочивших его на этот научный подвиг людей.

— Своровать, что ли?

— Нет, я сказал — доставить, а не стырить. Потому что они наши по закону и совести, а понадобится своровать, так, я думаю, не переломишься.

— Но я никогда прежде...

— Потренируйся, пока время есть. В этом занятии, как и в любом другом деле, опыт нужен. Эх, Григорий, мне бы твои проблемы. А я мечтаю, чтобы появились такие пилюли, чтобы не воровать! Говорят, эта моя страстишка мешает по служебной лестнице подниматься, вот бы обезвредить ее не больно.

— А если я откажусь?

— Все, что я могу для тебя сделать — это притвориться, что не слышал этих твоих поганых слов.

*

Наверное, есть люди, способные судить о себе трезво. Моя самооценка всегда была завышена, следует это признать. Иногда бывает полезно послушать, что о тебе думают вышестоящие товарищи. Помогает не зазнаваться.

— Сегодня у тебя отвальная, — мягко сказал товарищ А. — Положено проститься со своими товарищами, оставить о себе хорошую память. Я тебе решил пособить — принимай. — Он достал из своего портфеля две бутылки водки, подумал и добавил бутылку портвейна. — О закуске я распорядился. Когда подойдут твои гости, официантки из столовой принесут еды.

Какой неожиданный удар! Какое извращенное коварство! С первого дня своего секретарства я вел тонкую игру, которая должна была оградить меня от безудержного пьянства, но чем в итоге все закончилось, — в последний день я вернусь домой пьяным. Как ни крутись, а кремлевские обитатели все равно настояли на своем. Показали, кто в доме хозяин.

— Неужели это так важно? — спросил я, загрустив.

— Ты даже и представить не можешь насколько, — ответил товарищ А. строго. — Не нами заведено, не нам и отменять! Государственные устои держатся на общественном согласии соблюдать традиции. А тех, кто не хочет соблюдать добровольно, мы, значит, принуждаем...

*

Все произошло так неожиданно, что я не успел расстроиться по-настоящему. Или обрадоваться, разве тут поймешь, потерял я что-то или приобрел! Меня закружило по коридорам и кабинетам, я предался сбору подписей на своем обходном листке.

В первом отделе мне встретили как родного и долго, со знанием дела, инструктировали: пытались вдолбить в мою бедную голову, что можно делать на воле, а чего делать нельзя. В принципе, под запрет попадали абсолютно все осмысленные действия, которые могли прийти в голову. Поэтому основное время инструктажа было посвящено весьма своеобразной цели, — меня пытались привести в состояние измененного сознания, в котором я бы сам добровольно потерял способность совершать предосудительные, с точки зрения ЦК, поступки, а при необходимости самолично бы доносил на себя в компетентные органы, получая от доноса неземное удовольствие. В общем, я поломался для приличия, а потом, само собой, сдался и дал торжественное обещание следить за собой денно и нощно...

Попал я в свой кабинет уже затемно. Каково же было мое удивление, когда я обнаружил за своим письменным столом Семена Михайловича Буденного и Александра Ивановича Букашку, допивающих бутылку портвейна. Я заметил еще две бутылки водки, возвышающиеся над тарелками с ветчиной, твердокопченой колбасой, красной рыбкой, балычком, икоркой, солеными груздями, солеными огурчиками, квашеной капустой и расстегайчиками.

— О, Григорий, вот и ты, — сказал Буденный. — А мы уж и заждались! Экий ты до работы неугомонный!

— Почему вы, — я хотел спросить, почему они устроили в моем кабинете бардак, другого места, что ли не нашли? Но вспомнил о назначенной товарищем А. отвальной...

— Почему мы с портвейна начали? Так это ясно, красноармейцы никогда градус не понижают. Начинаешь пить, будь готов градус повышать, а иначе — пффф...

— Верно, — вставил Букашко. — Впрочем, раз Григорий подошел, теперь можно и водочки...

Обо мне было сказано множество теплых и проникновенных слов. Уж я оказался и такой, и сякой, и разэтакий... Я никогда не заблуждался насчет взаимной любви между обитателями Кремля. Но за этим столом меня почему-то не покидало ощущение, что за их простодушными словами скрывается что-то большее, чем простое желание напомнить о своем существовании (на случай, если мне и в самом деле удастся создать пилюльки бессмертия). А вдруг я сумел пробудить в них по-настоящему дружеские чувства?

Мне было интересно, чем закончится наша странная попойка, и случилось чудо, — они принялись обсуждать свои проблемы, не обращая на меня никакого внимания. Уж можете мне поверить, это было высшее признание моих заслуг, — они чувствовали себя комфортно в моем присутствии. Словно бы забыли на миг о необходимости следить за каждым произносимым словом и расслабились. Я едва не прослезился, потому что оценил.

— А ты знаешь, какие про меня стихи сочиняли? Как меня стихотворцы обожали? — неожиданно спросил Букашко, самодовольно прищурившись.

— Нет, — ответил Буденный сдержанно.

— Да в этом стихе сама стрекоза ко мне будто бы приползала и попросила помочь прописку оформить, ну и продуктовые карточки отоварить.

— Да брось ты!

— А это так.

— Ну а ты?

— А что я? Попляши, говорю.

— Голышом на столе? Молодец, отменно придумано!

*

На следующий день я был откомандирован в Институт долголетия. На новое место службы я отправился с тяжелым сердцем. Наступило время, когда я должен был отдать числящийся за мной должок: стать соглядатаем, доносчиком и вором, и все это только для того, чтобы способствовать наделению высших партийных функционеров личным бессмертием. Я чувствовал себя куском грязи. "И покатился, и покатился...", — повторял я, как заведенный. И дурак бы заметил, что после того, как я отказался от написания монографии о повадках диких муравьев, моя жизнь потеряла какой бы то ни было смысл.

Но для себя я уже все решил. Отныне моя главная задача состояла в том, чтобы по возможности быстрее затеряться в массе инженеров Института и постараться сделаться незаметным и никчемным сотрудником. А дальше — пара месяцев бестолковой и натужной деятельности, после чего от меня перестанут ожидать не то что чуда, а и вообще хоть какой-нибудь пользы. Сначала перестанут надеяться на мои способности, а там, глядишь, и совсем забудут о моем существовании.

Такова была выработанная мной стратегия поведения, которой я решил придерживаться. Становиться червяком не хотелось, но ничего другого в голову не приходило.

*

Институт бессмертия занимал весьма значительную территорию. Главное управление располагалось в мрачноватом здании, чем-то отдаленно напоминавшем средневековый замок — в глаза бросались строгие готические формы и растворенное в атмосфере предчувствие сокровенной тайны и всемогущества противоестественных сил. Позднее мне рассказали, что по первоначальному замыслу архитектора в здании предполагалось разместить лютеранскую церковь (надо сказать, что в течение пятидесяти лет после окончания строительства постройку использовали по назначению), но после революции число лютеран стало резко падать и к 1925 году достигло абсолютного нуля. Московский городской совет тут же постановил найти для пустующей постройки достойное применение, что и было выполнено. Четыре года просторные помещения бывшего культового сооружения с несомненной пользой исполняли функции склада пиломатериалов, а потом в ЦК стали подыскивать место для размещения Института, и судьба бывшей церкви была решена.

Выбор места показался мне весьма поучительным и продуманным. Учреждение по насаждению бессмертия среди заслуженных бойцов с религиозным опиумом просто обязано было размещаться в бывшем оплоте религиозного дурмана, прошедшего очищение трудом. Впрочем, по моим представлениям нестойкого материалиста, духу науки будет очень трудно свить гнездо просвещения в подобном месте. Я бы нисколько не удивился, встретив за массивными дубовыми дверями Института вурдалаков, ведьм, алхимиков и черных магов.

Я невольно вспомнил историю своего собственного проникновения в Институт и от души рассмеялся. Коварство, обещание несбыточных результатов, шкурные интересы и прямой обман — вот что привело меня в эти стены. И, надо думать, таких явных халявщиков и прохиндеев, как я, здесь скопилось предостаточно. Ну, кто в таких условиях, позвольте спросить, лучше нечистой силы справится с проблемой бессмертия?

Но едва я переступил порог главного управления, мои эзотерические предчувствия были моментально опрокинуты. Мир, в котором мне предстояло работать, был явно советский, а потому до боли предсказуемый. Я встретил четкую и организованную работу охраны и продуманную систему наглядной агитации: многочисленные красные флаги и бюсты Ленина, Сталина и почему-то Фрунзе. Как будто я и не покидал Кремля. Впрочем, невозможно было не заметить одно важное отличие. Лозунги. Здесь, в Институте, они встречались буквально на каждом шагу. Самым популярным оказался абсолютно бессмысленный: "Добавим к достигнутой бесконечности жизни наши трудовые десять процентов!"

*

Никаких вурдалаков и явных ведьм мне в Институте встретить не посчастливилось, однако события вокруг меня стали буквально с первого дня принимать совершенно невозможный, не побоюсь этого слова, гротескный оборот.

Организацией моего труда занялся мягкий и исключительно интеллигентный человек в очках, представившийся заместителем директора по расстановке кадров.

— Обращаться ко мне следует просто — Михаил. Я существую только потому, что у творческих сотрудников Института время от времени возникает потребность в моем скромном содействии. Я, по мере сил, помогаю им справляться с несложными бытовыми проблемами, которые время от времени мешают трудовому процессу и исполнению возложенных на инженеров функций.

Все это было сказано на удивление бесцветным и безразличным тоном. Я понял, что Михаил относится к своим обязанностям, как к неизбежному злу. А потому не готов был принимать их близко к сердцу. Вспомнились слова товарища А.: "Каждый по своему на хлеб зарабатывает!". Я даже позавидовал Михаилу. В конце концов, мне и самому хотелось достичь подобного состояния отупения и безразличия.

— Похвальное самоотречение, — пошутил я.

— Да что вы! Я счастлив, что могу внести свой посильный вклад в достижение практического бессмертия. Наши ведущие специалисты — сущие младенцы, когда речь заходит о замене перегоревшей лампочки или утилизации накопившегося мусора. Как дети, честное слово! — что-то в его собственных словах показалось Михаилу не точным и требующим уточнений, он принялся оправдываться. — Не обращайте внимания на явный парадокс, содержащийся в моих словах. Мне ли не знать, что кандидатуры наших творческих сотрудников утверждены на заседаниях ЦК, дети, в обычном понимании этого слова, не были бы допущены к секретам нашей отрасли знания. Я понимаю этого лучше, чем кто-либо еще.

— Вот здесь я не понял, — признался я. — Потерял нить рассуждений.

— Они не дети! — взволнованно произнес Михаил и вытер о брюки внезапно вспотевшие ладони. — Мое заявление следует воспринимать, только как эмоционально окрашенное сравнительное определение, подчеркивающее мой личный недостаток — непреодолимое стремление к излишне ироничному способу произнесения слов. Заметьте — не к смыслу терминов, а только к способу их произнесения. Конечно, наши научные сотрудники — не дети! Мне ли этого не знать! И вы не деть!