С привкусом пещерной соли

— Привет, — и улыбка у нее была никакой, просто данью вежливости. — Есть хочешь?

— Нет.

Наташка нехотя поднялась, нашла чистую одежду, полотенце и отправилась в душ. Стояла под водой, удивляясь, сколько, оказывается, на ней грязи, судя по потокам серой мутной воды, которые никак не кончались.

А еще ей казалось, что вода течет не только по поверхности кожи, но проникает сквозь нее и струится изнутри. Жуткое ощущение, но странно возбуждающее, как будто прикосновение напрямую к нервам.

Наташка вытерлась, подсушила волосы, оделась и вернулась в комнату.

— Как ты? — спросила Полина.

— Мне пора, — полотенце она аккуратно расправила на спинке стула и оставила сушиться, грязные вещи бросила на почти собранную сумку и всю эту кучу затрамбовала под стул.

— Я думала, ты не пойдешь, — задержав дыхание, сказала ее соседка.

— Я пойду.

Все так же пусто внутри. А сколько было страданий, сколько боли от очередного предательства, страха, разочарования и почти отчаяния. А сейчас — просто пустота, будто при спуске в глотке подземной твари Наташка оставила все то, что делало ее человеком. Или вот еще — может, тамошняя вода имела эффект хорошего успокоительного, напрочь выскабливая любые ощущения?

— Я могу что-то сделать? — Полина отвела глаза.

— Нет.

Наташка последний раз окинула комнату рассеянным взглядом. Она сюда вернется... какой? Другой? Такой же?

Какой она войдет в эту дверь?

Раньше, чем Полина нашла и выдавила какие-то слова для поддержки или успокоения, Наташка отвернулась и вышла. Ноги передвигались словно сами по себе, что оказалось весьма кстати.

Что-то ценное... или нет, что-то важное осталось где? В голове полная каша, будто ты младенец, который видит предметы, но понятия не имеет, для чего они предназначены. Однако все равно — какие забавные штучки!

Если в коридоре и встречались люди, то Наташка этого не заметила. Пусто, пусто... Ничего важного.

Пляж был тих и безлюден.

Вода лениво перекатывалась, и ее медленные движения отзывались в крови, как будто перемещались под действием какого-то общего энергетического поля.

Наташка повернула в сторону, удаляясь от общих маршрутов, проложенных аквелями, и пошла туда, где заканчивался свет и наступал мрак.

Ее веселенькая зеленая майка с белой каймой и черные шорты совершенно не подходили для того, чтобы куда-то идти с не человеком, и еще меньше для романтического свидания.

Гуру приближался с левой стороны.

Наташка добрела почти до границы света и остановилась. В темноту она добровольно в одиночестве точно не сунется.

Радует, что отсутствуют зрители — что удивительно, никто не выперся посмотреть на продолжение вчерашнего представления. На поверхности все по другому — если ввести смертную казнь — по старинке, в центре площади, с окровавленной деревянной колодой и огромным начищенным до блеска топором — то толпа желающих увидеть все своими глазами соберется такой, что передавит собой немало народу.

Туда им и дорога.

Впрочем, не совсем уж было пусто — кто-то у воды сидел, пусть и в одиночестве.

Так как все равно придется ждать, пока Гуру явится на свет, а времени до этого светлого события оставалось предостаточно, Наташка пошла к сидящему на берегу человеку и удивилась, когда с трудом узнала в худой, изнуренной фигуре того самого Михаила Ивановича, интеллигента в спортивном костюме с вечным призраком-галстуком на шее, который приехал в Ракушку вместе с ней.

Нимфетки поблизости не наблюдалось.

Значит, и он не уехал, а, как Полина, остался под землей. И она, если подумать, осталась, пусть и по другой причине — сложно собрать вещи и убраться прочь с гордо поднятой головой, когда тебя пригласили на банкет в роли главного блюда. Возможно, у Наташки было немало отвратительных недостатков, но вот трусихой она не была никогда. Убегать — последнее дело, убегают только крысы.

Интересно, из их развеселой компашки вообще кто-нибудь вернулся на поверхность?!

— Можно? — поинтересовалась Наташка, оглядывая пустынный берег. Сотни посадочных мест, а она просится под бок этого человека, который, если припомнить, не особо-то ей нравился.

— Конечно, можно.

— Что вы тут делаете?

Он повернул к Наташке голову и она чуть не вскрикнула, когда тусклый свет отразился в его глазах.

Михаил Иванович походил на труп, который восстал из земли. Он совершенно точно доживал свои последние дни, причем доживание проходило совсем не просто и отложило на его лице гримасу непреходящей боли.

— Извините, — выдавила Наташка.

— Да чего там, — широким жестом, плохо скрывающим собственное отчаяние, произнес он. — Не стоит. У каждого своя война. Я свою почти проиграл, а вот у тебя, как у большинства живых, полно времени выиграть.

Спорить с ним не было никакой возможности. Нельзя же говорить умирающему, что он говорит пошлые банальности, которые забываются спустя несколько минут.

Михаил Иванович, к счастью, отвернулся.

— Я предпочитаю бывать тут один. Привыкаю, так сказать, к одиночеству. И постоянно думаю, все время думаю — есть ли там, после смерти еще что-нибудь?

— Аквели уверены, что есть.

— Я не аквель.

— Неважно, — Наташка сжалась и обхватила плечи руками. — Я не хочу об этом говорить. Могу я что-нибудь для вас сделать?

— Для меня нет, — ответил он, сосредоточено щурясь. — Кто я тебе такой? Мы просто вместе сюда ехали, и больше нас ничего не связывает. Ты мной и не интересовалась никогда, как человеком, в смысле. Я всегда был фоном, сколько себя помню. И для жены. И для дочери... просто фон. А я тебя часто вижу... Все, что вокруг. С какой стати ты будешь что-то для меня делать? Но еще я вижу, что ты можешь сделать что-нибудь для него. Понимаешь, я о ком? Чтобы ему не пришлось однажды умирать так... в одиночестве. Гонза такого не заслужил.

Наташка резко поднялась, отказываясь впускать в голову его слова.

— Простите.

Она уходила, стремясь к темноте, где Гуру и забытье, а Михаил Иванович продолжал говорить сам с собой.

— Вы с ним так похожи. Вы — хамелеоны, но не по рождению. Я всю жизнь таким был, все притворялся... пока не стало слишком поздно.

Наташка практически перешла на бег, только бы его не слышать.

И почти натолкнулась на комок пустоты, которая оказался вполне себе материальной. Гуру остановился, молча ввинчиваясь в нее своими ненормально ровными глазами и Наташка зажмурилась и с радостью позволила своему мозгу отключиться, потому что не желала вести войну за то, чего у нее нет.

И ноги двинулись и пошли сами собой.

Темнота расступалась, но не было ни холода, ни страха. Легкие исправно дышали, в висках стучало и сердце билось в спокойном ритме прогулочного шага.

Очнулась Наташка, когда они вышли на островок, окутанный плотной водой, слабо освещенный зеленовато-желтым светом.

Гуру уселся на камень, разведя колени, положил на них ладони и замер.

Наташка отвернулась и добрела до края суши, похожего на серую застывшую пену. Села на гальку, такую же, как на пляже, зачерпнула воды, на ощупь почему-то больше напоминающей жидкий гель и умылась. Теплая, мягкая вода казалась родной стихией, домом, куда стоило вернуться. Вот прямо так, наклониться головой вниз и уйти рыбкой на дно.

Наташка оглянулась на своего молчаливого хозяина, и он улыбнулся. Вот тогда-то ее окатило волной возбуждения, когда в ответ на улыбку оставленные им в ее теле рыбки ринулись, стремясь попасть к источнику своего рождения.

Что могло быть проще? Встать, подойти к Гуру и позволить себя обнять. Позволить положить себя на землю, проникнуть в свое тело и забрать последний мусор, не вымытый вчерашней водой.

Сколько женщин через это прошли? Все они сдались, разрешили ему побаловать себя нежностью и любовью, которых недополучали в реальности. Все они.

Вот только Наташка ненавидела быть такой, как все.

Она готова была насмерть расшибиться, только бы отличиться от остальных женщин. Неважно в чем. Предсказуемость — худшее наказание, равнодушно задвигающее посмевших высунуть нос обратно в посредственность. Нелицеприятно, зато факт.

Нет, быть как все — всё равно что пользоваться чужой зубной щеткой.

Или, может, дело в том, что в отличии от остальных его гостий она не знала, как это — быть женщиной. Разве возможно ею стать, не имея в запасе достойного мужчины? Больной вопрос. Слишком больной, чтобы действительно о нем думать.

Гуру мягко ее позвал. Не голосом, а так, будто рывок, заставляющий приблизиться, стал сильнее. Теперь окунуться хотелось не в воду, а в его тепло.

Она хлюпнула носом, но сдержалась, оставаясь на месте. Почему же ей так хотелось отличаться от остальных? Когда-то давно не таких, как все, выгоняли из общин и они погибали, потому что было невозможно выжить в одиночку. Так откуда такое самоубийственное стремление выделиться?

Очередной рывок, как будто Гуру напоминал — не трать время, забивая голову ерундой. Иди лучше ко мне.

И все собственные размышления вдруг обрели прозрачность — и правда, все это только чтобы отсрочить свое наказание.

Но большинство трусливо. А я — не большинство.

И тогда Наташка сдалась.

Но перед тем как встать и сделать все, что он пожелает, она наклонила голову, уткнулась лицом в коленки и разрыдалась.

Над своей глупостью — так отчаянно стремиться быть не как все и все равно оставаться одной из них. И дело даже не в Гуру. В мужчинах, к которым все равно тянет, и каждый раз ты будто заново достаешь свое сердце и пакуешь в цветную коробочку. И получаешь возврат за ненадобностью — жеваным и мятым.

И в неубиваемом, изматывающем желании стандартного бабского счастья во времена, когда на улице 21 век и групповуха становится таким же стандартом, как посещение парикмахерской.

Над своим телом, таким же слабым, как все остальные человеческие тела. Вот, захотел ее отыметь великий подземный Гуру и чем-то таким воспользовался, что она не может ему отказать, хотя совершенно точно знает, что это раз и навсегда поставит крест на всех ее дальнейших планах, на жалких остатках растоптанного самоуважения и еле живой надежды на будущее. Не останется единственного очага, освещающего для нее эти сырые бездонные пещеры. Вокруг которого она вилась как глупый мотылек, и точно так же подпалила крылья.

А за что?

Почему она должна слушаться желаний этих придурошных Гуру?

— Ты не должна.

Наташка подскочила, как ужаленная, тяжело дыша. Она боялась пошевелиться, чтобы тело не перехватило контроль, потому что все в ней хотело только одного — секса, быстрого или медленного, грубого или нежного, любого, только немедленно. Суррогата любви, пусть даже самого низкопошибного.

— Если тебе не хочется быть, как все, ты можешь уйти, — насмешливо говорил Гуру. Его голос слегка переливался, словно он пел песню на незнакомом языке и местами был неуверен в произношении.

— Мне сказали, ты забираешь женщин для себя.

— Я беру их, потому что они несчастны.

— Я не несчастна! А вчера до твоего прихода я вообще была счастлива!

Он покивал головой.

— Я беру только тех, кто одинок.

— Если бы не ты, я могла бы быть сейчас не одна!

Он прищурился.

— С чего ты решила? Я никогда...

— Не продолжай!

Ей вдруг стало страшно оттого, что могло прозвучать. Хоть убей, не хотелось знать на основании чего он сделал свои выводы об одиночестве, которое не имело шанса прекратиться. Вместо этого Наташка разозлилась и пошла в наступление.

— Это подло, то, что ты тут проделываешь с нами.

— Я ничего не проделываю.

Она фыркнула.

— Ну конечно! Почему тогда у меня настроение, как у мартовской кошки?

Он наклонил голову вперед.

— Я не знаю.

Наташка затаила дыхание.

— Ты не знаешь, как влияешь на женщин, которых сюда приводишь?

Гуру рассеянно пожал плечами.

— Я просто даю им то, чего они ждут.

— Они ждут физического контакта? Все? Каждая из них? Что ты такое несешь?

— Не просто контакта. Они жаждут стать чем-то недостижимым, целым, стать сконцентрированной слепой любовью, ведь за сотню часов они проживают со мной целую вечность, обладая большими возможностями, чем Амур. Тот стреляет стрелами, несущими любовь, а женщины, которые ко мне приходят, мечтают сами стать любовью. Хотя бы раз увидеть, как это — белый мир без единой тени.

Наташка подошла ближе и осторожно села возле него на корточки, впрочем, готовясь при случае сбежать. Теперь, после прозвучавшего 'не должна' его соседство, казалось, воспринималось иначе — каждое слово охлаждало, рыбки покидали ее кровь и оставляли после себя немного горечи.

— Ты... не предлагаешь им этого? Они просят сами?

Он снова пожал плечами.

— Когда я после целой вечности встретил людей... это была девушка — мы долго говорили, узнавая друг друга, и я спросил ее — что такое ваша жизнь? Она ответила — полоса препятствий. И чего ты хочешь, я многое могу подарить. Чего тебе не хватает? — поинтересовался я. Она погрустнела и призналась: 'Я не знаю любви. Вокруг много мужчин, которые выражают мне симпатию — и не одного любимого. А я хочу так, чтобы он появился и стал для меня целым миром, огромным, необъятным белым миром без единой крапинки'.

— И что?

— Я многое могу, — склонив голову на бок, повторил Гуру.

Насколько многое? Наташка смотрела в его лицо — слишком длинное, плечи слишком острые, из ворота выглядывают ключицы, туго обтянутые белесой кожей. От него пахло так, как пахнет от камня в диких пещерах, где люди не появляются. Не то чтобы он тянул на ловеласа всех времен и народов, но если он сделал вывод, что всем земным женщинам важнее всего любовь и умеет творить этих рыбок... тогда его роль в аквельском маскараде вполне понятна.

А если убедить, что не всегда любовь?

— И ты не станешь?.. Я ничего от тебя не хочу! Я хочу уйти!

— И не узнать того, что я могу тебе открыть? Так и не увидеть белый мир? Не узнать, что ждет потом? Не пожалеешь?

— Я не вхожу в число фанатиков, желающих заглянуть за край жизни.

— Правда-а? — почти насмешливо протянул он, но получилось все равно неестественно.

— Разве зная, как хорошо там, за чертой, человек не захочет быстрее умереть?

Гуру согласно наклонил голову и промолчал.

— И потом... Никто не бессмертен. Я ведь все равно рано или поздно узнаю?

Наташка внимательно смотрела в его глаза. Он и правда не человек, какой же дурой она была, когда сомневалась! Это существо, слегка игривое, немного любопытное, совсем не обладало знакомыми человеческими ужимками.

И она, конечно, хотела все узнать. Окунуться в блаженство. Стать умнее, успокоить страх смерти, обрести мир в душе.

Но больше всего этого она хотела...

— Не провожай меня.

— Хочешь остаться и просто поговорить?

— Нет, не сейчас. Ты как-то влиял на меня... Против моей воли. Точнее, может по воле тела, но точно против разума. Мы же двоякие... люди. Не знал? Так что пока я хочу убраться от тебя подальше и спокойно все обдумать.