Консерватория:музыка моей души

Хозяин кабинета понимающе усмехнулся.

— Слышал, он пригласил тебя в этом году на педагогическую практику.

— Да, занимаюсь с практиканткой из нашей консерватории, — кивнул Даррак.

— И как успехи? — приподняв бровь, поинтересовался глава тайной службы.

— Мои или моей ученицы? — уточнил оллам.

— Обоих, — было краткое пояснение.

— Наличествуют, — был ему не менее краткий ответ.

На минуту в кабинете воцарилась тишина, но не в привычках Гаррета Бирна было многозначительно молчать, поэтому он прервал ее мерное течение:

— Ты подумал о нашем разговоре в последнюю встречу?

— Да, дядя. Я подумал, — кивнул Даррак, ставший в момент еще более серьезным.

— И? — подтолкнул его к повествованию собеседник.

— Не получится. Изменились обстоятельства, — ответил молодой человек.

— Даррак, ты же понимаешь, что этот союз был бы крайне выгоден и нашей семье, и семье девушки, и интересам короны? — спокойным тоном спросил глава тайной службы.

— Понимаю, дядя. Но, как я уже сказал, обстоятельства изменились. Я встретил девушку. И не собираюсь ей предлагать меньшее, чем статус жены, — так же спокойно ответил Даррак Кейн.

— Не согласится? — деловым тоном поинтересовался лорд Бирн.

— Нет, не согласится. Но дело даже не в этом. Я не могу делать ей подобных предложений, — пожав плечами ответил оллам.

— Понятно, — глава тайной службы вздохнул и придвинулся ближе к столу. — Кто она?

— Студентка консерватории. Таллия Хейс, — произнес молодой мужчина.

— Таллия Хейс, — задумчиво повторил Гаррет Бирн. — Ага. Вспомнил. Девятнадцать лет, родом из обедневшей дворянской семьи из провинции. Даррак, ты должен сам понимать, что она для тебя не лучшая партия. Не худшая, согласен, но и не предел мечтаний.

Мужчина испытывающе смотрел на племянника, ожидая ответной реакции, которая не заставила себя ждать. Даррак вздохнул и, не отрывая взгляда от глаз родственника, произнес:

— У нее голубые глаза, дядя. Чистого небесного цвета.

Гаррет Бирн еще сильней подался вперед и судорожно сглотнул. Через пару секунд он уже вновь полностью владел собой, но произнести смог лишь одно:

— О! Это многое меняет. — Даррак Кейн кивнул, соглашаясь со словами лорда Бирна, а тот хитро усмехнулся и добавил. — По крайней мере теперь я понимаю, что разубеждать тебе бесполезно, ведь так?

— Именно так, дядя, — улыбнулся уголками губ оллам.

— Ну раз так, тогда я хочу, чтобы ты меня с ней познакомил, — безапелляционным тоном заявил глава тайной службы, расплывшись в ухмылке, означающей, что уж в этом он непременно добьется своего.

— Непременно, дядя, — губы оллама иронично дрогнули, — только вы ей так не улыбайтесь, не то она подумает, что вы собираетесь съесть ее вместо закусок.

— Поговори мне еще, несносный мальчишка, — буркнул лорд Бирн, грозно насупив брови над сверкающими весельем глазами. — Да от этой улыбки все придворные дамы с ума сходят и в обмороки норовят упасть.

— Есть у меня подозрение, что это от страха, дядя. Слишком у вас вид кровожадный, — не остался в долгу племянник.

— Так. Ты мне надоел. Иди давай по своим делам, — махнул на него рукой глава тайной службы, уже не скрывая улыбки.

— Как скажете, дядя, — усмехнулся Даррак Кейн и, поднявшись с кресла, направился к выходу. Уже у самой двери лорд Бирн его окликнул:

— Даррак.

Оллам обернулся.

— Я рад за тебя, — с неожиданной и почти не присущей ему редкой сердечностью произнес глава тайной службы.

— Спасибо, дядя, — кивнул молодой человек и, попрощавшись, покинул кабинет, оставляя его хозяина обдумывать полученную информацию.

* * *

День празднования Зимнего Солнцестояния настал неожиданно быстро. По случаю активизировавшихся приготовлений к празднеству наши занятия отменили, а завтрак и обед приносили в комнаты. Ния до самого полудня пробыла на последней репетиции, откуда пришла прямо ко мне, упала на кровать и простонала:

— Скорей бы уже этот день закончился.

Я удивленно посмотрела на подругу и спросила:

— С чего вдруг такой настрой?

Солнечная девушка перевернулась на спину, убрала с лица волосы и ответила:

— Маэстро всегда очень волнуется перед концертом. А когда волнуется маэстро — волнуются все. Особенно за свою целостность, если вдруг что-то пойдет не так.

— Но ведь к тебе он вроде бы относится с теплотой, — не поняла я.

— Ко мне-то да. В меня он почему-то верит, а вот других гоняет до вторичных мозолей. Меня просто очень изматывает такая нервная обстановка, — призналась подруга.

Я лишь понимающе кивнула и предложила:

— Хочешь поесть? Только принесли.

— Ужасно хочу, просто умираю от голода, — немедленно согласилась солнечная девушка, схватившись за живот.

В итоге я отдала ей свою порцию, а сама сходила в ее комнату за другим подносом. После того, как с обедом было покончено, а лакей унес пустые подносы, пришло время готовиться к празднику. Бал в честь Дня Зимнего Солнцестояния обещал быть насыщенным. Открывать празднество должны были музыкой. Музыкальную прелюдию готовил лично маэстро Диармэйд, нещадно гоняя оркестрантов. Как поделилась Ния, он приготовил нечто шедевральное. Заявив, что поодиночке собираться не так интересно, и вообще, она уже привыкла ко мне за полгода и ей одной теперь скучно, Ния отправилась к себе в комнату за платьем.

Я же решила не терять времени и стала переодеваться, не дожидаясь подруги. Когда та ворвалась в комнату солнечным вихрем, я уже была почти готова, оставалась только обуть туфли. Окинув меня взглядом, Ния улыбнулась и произнесла:

— Талли, ты невероятно милая в этом платье.

— Не нравится, да? — с улыбкой спросила я. Я и сама понимала, что мой наряд будет весьма и весьма бледным на фоне нарядов придворных дам. Ведь он не был ни кричаще-дорогим, ни даже новым, но я не собиралась этого стесняться. Я ведь сюда приехала не на балах блистать, а учиться. Я могла бы даже форму одеть, если бы лорд Двейн не предупредил, что форма одежды должна быть парадной.

— Не то чтобы не нравится, просто мне кажется, что ты будешь себя в нем чувствовать неуютно... — вдруг она осеклась, а потом ее глаза загорелись, а лицо озарилось энтузиазмом.

— Ния? — осторожно позвала ее я, опасаясь, сама не знаю чего.

— Сейчас, — отмахнулась она, бросила свою поклажу на кровать и убежала, оставив дверь открытой.

Вернулась подруга раньше, чем в первый раз с еще одной порцией ткани в руках.

— Вот, — выдохнула она, протягивая ее мне.

— Что это? — спросила я, недоуменно смотря то на подругу, то на саму ткань.

— Это платье, — прсияла солнечная девушка.

— Ния, не нужно, мне вполне нравится мое. Я не стыжусь своей семьи и своего положения, поверь мне, — попыталась уклониться я, но не тут-то было:

— Я знаю, Талли. У меня такого и в мыслях не было. Просто сегодня праздник, и мне так хочется, чтобы мы с тобой были самыми красивыми. К тому же, это платье никогда мне не шло, — она приблизилась и стала впихивать поклажу мне в руки.

— Ты же понимаешь, что мы не будем там самыми красивыми: придворные дамы ведь намного ярче нас с тобой, — во всю улыбаясь, я старалась удержать напор подруги.

Ния фыркнула и ответила:

— Кто сказал?! Глупости! На нашей стороне молодость, талант и новизна, — а потом ей надоело меня уговаривать и она, грозно сведя брови, произнесла: — Так, хватит пререкаться. Иди переодевайся. Я хочу, чтобы ты получила удовольствие от бала, а не ловила на себе косые взгляды.

Сопротивление было бесполезно, это крупными буквами читалось на лице солнечной девушки. Так что я приняла платье и пошла за ширму переодеваться. Во второй раз.

Платье было очень приятным на ощупь и мягко льнуло к телу. Приталенный силуэт обрисовывал фигуру, юбка состояла из многих слоев тонкой воздушной ткани, так что даже при ходьбе она развевалась, создавая впечатление парящего перьевого облака. Ладьеобразное декольте и воздушные, при движении колышущиеся рукава, выполненные из той же тонкой ткани, что и юбка, только всего в два слоя, дополняли летящий образ. Классическая прическа пришлась как нельзя лучше и туфельки, подходящие по цвету у меня как раз были.

Выйдя из-за ширмы, я увидела, что подруга уже готова и стоит в закрытом наглухо плаще. Увидев меня, она улыбнулась, засветилась довольством и одобрением и выпалила:

— Талли, оно так тебе идет! Особенно к глазам. Ты такая красивая!

Я смущенно улыбнулась и еще раз оглядела наряд — небесно-голубой и воздушный, словно кусочек недосягаемой выси, безбрежного облачного океана.

— Спасибо, Ния. Большое тебе спасибо, — поблагодарила подругу я, поднимая глаза. Мне хотелось сказать гораздо больше, но к горлу подкатил сухой ком. Совладав с нахлынувшими чувствами, я спросила:

— А ты почему в плаще?

Солнечная девушка хитро улыбнулась и ответила:

— А это часть задумки маэстро, так что я не в праве ее раскрывать, — И, не дав мне больше ничего спросить, подтолкнула к выходу: — Идем уже. Мне опаздывать никак нельзя.

* * *

Большой тронный зал дворца был действительно большим, даже огромным, и вмещал в себя невероятное количество людей. Обычно, двери парадного входа были всегда открыты, но сегодня рядом с ними была возведена сцена для музыкантов, поэтому приглашенные заходили с боковых входов. Его величество восседал на троне, который был расположен на возвышении с тремя ступенями; не только почетный, но и грозный и вполне боевой караул в лице шестерых стражников окружал трон; по периметру зала были расставлены еще около пятидесяти дворцовых блюстителей порядка. От трона к самой сцене вел импровизированный коридор: полтора метра в ширину свободного пространства, не занимаемого никем. Придворные выстраивались вдоль невидимых границ, оставляя его величеству не только свободный обзор, но и дорогу к музыкантам, если он пожелает подойти. Шепотки и приглушенный гомон наполняли тронный зал, воспаряя высоко, к самому потолку. Придворные дамы медленно и с достоинством обмахивались веерами, а лорды поправляли кружевные вороты или камзолы, и все вместе они шептались, шептались, шептались...

Моё место было дальше всего от трона его величества, чему я была искренне рада по двум причинам: во-первых, потому, что оно было дальше всего от трона, а во-вторых — ближе всего к сцене. Пока что абсолютно пустой. Из-за двери парадного входа раздались первые звуки. Я слушала, как музыканты подстраивают инструменты и успокаивалась. Знакомое звучание разлеталось яркими ниточками, прогоняя нервозность и неловкость.

Внезапно свет погас, погружая тронный зал в абсолютную темноту, наполненную вздохами, писками и возбужденными возгласами, а еще звуком оружия, вытаскиваемого из ножен. Шаги. Тихий скрип. Свет снова зажегся, но не по всему залу, а только над сценой. По тронному залу разнесся дружный вздох.

Все музыканты оркестра, сидящие на своих местах, были в красных шелковых рубашках, играющих бликами в свете светильников. Дирижер надел черную, а Ханлей Дойл, стоящий за литаврами, был вообще без рубашки, поражая взгляды женской половины зала рельефным мускулистым торсом и сильными, сейчас скрещенными на груди руками, держащими палочки для игры на инструменте.

Дирижер повернулся к слушателям и поклонился его величеству и придворным. Гомон немедленно смолк, приглашая в помещение тишину. Выказав свое уважение, он повернулся к оркестру и резким рубленым движением, полным сдерживаемой силы дал ауфтакт.

Оркестр ожил, с первых взмахов смычка наполняя пространство наполненными энергией звуками. Четкими короткими движениями музыканты отправляют в полет все новые и новые звуки. Тональность Лунный Рубин на золотой нити с каждой новой нотой все больше захватывает пространство и внимание слушателей, расплескивая по залу пока еще приглушенные алые всполохи. Постепенно громкость звучания с неспокойного, но все же пиано, нарастает до меццо форте, после чего резко обрывается, но тишина не допускается и на одну шестнадцатую от длительности ноты. Брошенную струнами партию подхватывают духовые, развивая тему от самого пианиссимо до вполне уверенного форте. К ним снова присоединяются скрипки, и мелодия захватывает сердца. Она порывиста, она ярка она зовет что-то, что уже рвется из груди навстречу ей. Алые всполохи становятся все ярче, по мере нарастания громкости они превращаются в языки пламени. От движений рук музыкантов их рубашки играют в свете отбликами огня, так что у всех складывается одна ассоциация: мы в огне, пламя вокруг нас и внутри нас, оно жжет и просится наружу, желая освобождения. Литаврист выверенными, полными страсти и отдачи движениями заставляет звучать инструменты особенно ярко, не громко, не выделяясь, но помогая оркестру держать ритм и рассылая вибрирующие волны, сотрясающие воздух. Очень скоро на его обнаженном торсе появляются мелкие капельки пота, поблескивающие от лучей светильника. Придворные леди не могут оторвать взглядов от представившегося им зрелища сильного, дикого мужчины, демонстрирующего властность, мощь, раскрепощенность, темперамент и нотку сдержанности. Я бы и сама не отрываясь смотрела бы на метра Дойла, если бы в первом ряду не находился он.

Его длинные умелые пальцы заставляют скрипку петь, она как будто становится пластичной в его руках и сама подстраивается под хозяина, все его движения выверены и полны едва сдерживаемой страсти, как и музыка, которую он играет; его лицо напряжено, губы не сжаты, но как будто затвердели, а глаза... его глаза смотрят прямо в мои, и серебро в них кипит эмоциями. Меня бросает в жар, но отвести взгляд кажется немыслимым. И я смотрю в них. Смотрю и вижу свой приговор.

В какой-то момент освещение смещается, и теперь внимание перескакивает на фигуру, ранее скрытую от глаз причудливостью света и черным плащом с капюшоном. Плащ медленно спадает, ткань струится, словно вода и на сцене остается девушка в белоснежном легком платье и с распущенными волосами. Она открывает рот и начинает петь, вплетая свой голос в симфонию безудержного желания. Она олицетворяет собой чистоту помыслов и намерений. Звонкий голос мягкими переливами добавляет мелодии невыносимой выразительности и, кажется, душа, если не сгорит, воспарит над телом, яростно пылая белым пламенем. Ноты первой октавы сменяют те же, но второй, а затем и третей. Диапазон вокалистки поистине впечатляющ, а звучание чисто как горный ручей. Хрустальный голос не дает страстному желанию затмить рассудок, добавляя трепетности. Партия девушки длится совсем не долго, и скоро инициатива вновь возвращается к струнным. А вместе с ней и взгляды слушающих. Мой же ни на секунду не отрывался от глаз цвета закаленной стали.

Множество партий и инструментов поют об одном: о желаниях сердца, которые нужно, необходимо отпустить. И эти желания отзываются и в моей душе, находя отражение в серебристо-серых глазах с голубоватыми отбликами: всё, кроме них, кажется неважным. Пожар разгорается с новой силой, поглощая пространство полностью и задевая лепестками всех и каждого, находящегося в зале. Он ревет и бушует, музыка становится все громче и еще более порывистой, постепенно почти незаметно ускоряется темп. Фортиссимо. Звучание пронизывает кажется каждую клеточку моего естества, и после самой утверждающей, самой громкой ноты, в которую вложена вся страстность и стремление, резко наступает тишина.