Ведьмак из старой Москвы: Полная Версия.

— Сакля перед тазиком не ломается, — рефлекторно ответил я, а сам подумал — "какого черта"? — Давай, только немножко.

— Не вопрос, — Лютнев взял суповую чашку и налил другу конька по самый край. — Так вот Геральт, первую причину, по которой бабы уходят мы рассмотрели. Вторая секс! По глазам вижу, что ты считаешь эту причину для себя не актуальной, а зря! Вот ты уверен, что Лиса, никогда не симулировала оргазм?

— Уверен. И давай на эту тему больше разговаривать не будем, ладно? Твои сексуальные не удачи, конечно интересная тема для застольной беседы...

— Не горячись, — прервал меня журналист, подливая в опустевшую кружку еще конька. ХХх

— Хорошо, вторая причина понятна, но к нам она не имеет отношения.

— Какая же третья, — с напором спросил я, залпом опорожнив кружку.

— Самая, мистическая, — со значением ответил Лютнев. — Бабы уходят по тому, что они бабы!

— Логично! — ответил непьющий ведьмак в моем лице и кивнул в сторону кружки, — повторим? Журналист молча разлил остатки коньяка.

Спустя час мы уговорили вторую бутылку и принялись за предусмотрительно захваченную Лютневым литровую "Смирновку".

— Давай четко формировать проблемы? — предложил журналист пару раз, пьяно икнув.

— Давай, — согласился я.

— Ты ее любишь?

— Да!

— Хочешь вернуть?

— Хочу!

— Зачем?

— Простите? — от выпитого я машинально перешел на "вы" в голове бушевал океан, волны накатывались на мозг, штурмуя остатки здравомыслия.

— Знаешь, Геральт, я вот подумал, а на фиг она тебе нужна? Сплошная нервотрепка. Сам прикинь. Баба, ну не смотри на меня так, хорошо женщина, красивая. Значит, у всех мужчин на нее будет рефлекторная стойка. Оно тебе надо, каждый раз трястись, когда рядом с ней будет виться какой-нибудь брутальный мачо на Ламборджини-Диабло?

— Мачо, Лютнев не так уж много, тем более на Диабло.

— Но согласись все равно неприятно? А это только начало, малюсенький аспект. Бабам, прости, женщинам нужно все внимание, они требуют походов в театр, по ресторанам, по клубам. Им все время мало и в какой-то момент ты замечаешь, что не можешь даже прочесть несколько страниц любимой книги, сидя в сортире!

— Лютнев не загибай.

— Это я загибаю? — журналист начал обиженно надувать щеки. — Между прочим, у меня было три жены, а у тебя ни одной! Мне ли не знать про чтение в сортире.

— Эдик, если я не был женат, это еще не значит, что мне чужды простые человеческие слабости, я тоже почитываю...

— Да иди ты? С такими мышцами? — загоготал журналист. — Ладно, хрен с ним с сортиром. Бабы... Они ведь хотят лишить нас свободы. Они хотят страшного, Геральт, они хотят, что бы мы спали только с одной, представляешь? При этом, подставляя передок всем кому не лень. Я, предпочитая быть тем, кому не лень. А ты?

— Именно поэтому ты был трижды женат? — метко срезал его ведьмак.

— Туше! — признал Лютнев. — Я просто искал свой идеал.

— Хочешь анекдот на эту тему? — журналист кивнул. — "Мужик умер и решил понаблюдать, как другие в рай попадают. Видит, стоит апостол Петр, а к нему подходят, умершие мужчины. И всем задается один вопрос: Ты был женат? Если мужик отвечает, "да я был женат". Петр с пониманием похлопывает его по плечу и говорит: "грешен ты, но страдал, грехи твои окупились сторицей, ступай в рай". Если же мужик отвечает, "нет". Петр отправляет его в ад. Увидел все это наш герой, прикинул и пошел к апостолу.

— Был ты женат? — спросил Петр.

— Дважды! — гордо ответил он.

— В ад, — хмуро сказал Петр.

— Но почему? Я же страдал!

— Мы пускаем в рай несчастных, а не идиотов".

— В том-то все и дело, Геральт! — закричал обрадованный журналист. — Не будь идиотом, не женись!

— Я пока и не собираюсь.

— Нет собираешься!

— Ты меня уломал, — задумчиво протянул я, при этом Лютнев изобразил подобие раскаяния. — Говори, чего ты конкретно хочешь?

— Пойми женщина это как обувь. Сначала ты приходишь в магазин и долго подбираешь себе обувку. В ход идет масса критериев. Какая-то тебе не по карману, другая красивая, но жмет, третья и по цене, и внешне радует, однако больше на два размера. Наконец ты остановил свой выбор, обувь вроде и сидит неплохо, цена кусает, но пережить можно, да и цвет, конечно, не тот, что хотелось, зато гамма подходит.

Дальше происходит самое интересное: ты приносишь ботинки домой. И что выясняется? — риторически, спросил Лютнев. — Ты надеваешь их чувствуешь, что они совсем не такие удобные, как в магазине и вид у них какой-то дурацкий. А все, деньги плочены, девушка в кроватке и трусы сняты, — журналист, раскрасневшись, взмахнул руками, чувствовалось, что тема для него больная. — Приходится носить, натирать мозоли, клянчить на работе у секретарши пластырь, чистить, убирать сольные разводы — одним словом притираться.

Наконец приходит привыкание. Обувь разнашивается, становится домашней, и хотя теряет свой товарный вид, если он, конечно, изначально был, превращается в сентиментальное дополнение к образу. Проходит еще время, безжалостно оставляя свои неизгладимые отпечатки на ботинках: появляются трещины, бьется подошва, краска слезает, и пьяный сапожник в бессилии разводит руками, не в его силах заштопать дыру в подошве. Но ты настаиваешь, платишь деньги, за которые можно купить новую обувь и грубая заплата, продлевает агонию жалкого существования ботинок.

А вокруг, — Лютнев мечтательно улыбнулся, — распродажа! Скидки до семидесяти процентов на новую импортную, надежную, красивую такую пахнущую натуральной кожей девушку. Я хотел сказать, что вокруг полно ботинок, кроссовок, сапог и даже галош, — поправился Эдик. — Вокруг такое великолепие, а твоя старая обувь скрепит и вот отрывается полностью подошва, немытая пятка всей пятерней окунается в мокрую осеннюю лужу, что бы покрывшись сигаретными окурками, собачьими пи-пи и гнилыми лужами, выплыть обновленной.

— Интересная концепция, — ехидно перебил я, — окурки, собачьи экскременты и обновление.

— Все верно! — закричал Лютнев. — Все как в общении с женщиной. Сначала жестко, потом привыкаешь, наконец, сидишь в дерьме обложившись сигаретным дымом. Преступно спать вечно с одной женщиной, нельзя носить одну и ту же пару обуви постоянно, она рано или поздно придет в негодность, прохудится, и тогда ты отправишься в магазин на распродажу...

— Тебе это слово сильно нравится?

— И тогда, — не обратил внимания, на мой выпад журналист, — ты отправишься в магазин, наберешь себе несколько пар, и будешь предаваться разврату.

— Сколько тебя знаю Лютнев, но такого изощренного извращения, признаюсь, не ожидал, разврат с обувью, это даже переплюнет знаменитую сцену коитуса с пирогом

— А бывает еще хуже! — перешел на крик пьяный журналист.

— Куда уж хуже? — стал я увещевать друга, но журналист оседлал любимого конька, его невозможно было остановить. По опыту я знал, что надо дать Лютневу выговориться, иначе залитый алкоголем по самую намечающуюся лысину Эдик, будет рыдать до утра.

— Встаешь ты утром с пастели, а твоих тапочек и след простыл!

— Погоди, ты же говорил о ботинках?

— Неважно, пусть будут ботинки! Простыл след ботинок, пока ты спал, отдыхал от трудовых будней, какая-то сволочь, напялила на себя твою обувь, не озаботившись даже помыть ноги или использовать носки! Прямо грязными лапами в мою чистую женщину! Вернее в мои чистые ботинки. А что мне делать? Ходить с голыми ногами? Мне же холодно. А как принять обратно тапочек дурно пахнущий чужими ногами? Зачем мне это надо Геральт, скажи? Что бы подхватить грибок и прокалывать сорок уколов антибиотиками, — Лютнев все-таки зарыдал. — Они, они, — повторялся несчастный журналист, — все одинаковые, как китайская подделка, снаружи нарядно, а внутри гниль. Поэтому я хочу, что бы твердо взвесил все за и против. Возвращаясь к своему опыту, скажу, женщина самое страшное существо во вселенной.

— Тебе просто не везло.

— Подкалываешь, да! — взвился Лютнев. — А ты знаешь, что бабам постоянно подавай всякие цацки? Украшения, серьги, кольца-шмольца, шубы, а потом у них голова болит, когда требуешь невинный супружеский долг в виде оральной ласки, а у нашего брата рога растут.

— Чего ты так разнервничался?

— Ничего! Меня если хочешь знать, ни одна женщина так не радовала, как вот эта, — журналист нервно растопырил пальцы, — правая рука! Не пила из меня все соки, не трепала нервы. Я столько бабок потратил на этих эмансипированных лягушек, что смог бы открыть свое издательство. И я не разу не радовал свою руку. Все, с этого дня лучшие кремы, — Лютнев поцеловал кисть, — лучшие педикюрные мастера.

— Какие мастера? Педикюр для ног, для рук маникюр.

— Да ну тебя, — отмахнулся нервно Лютнев и демонстративно поменял часы с левой руки на правую. — Так-то лучше. — Кормилица моя, сколько всего написала, сколько мне денег принесла.

— Постой, мне грешным делом показалось...

— Геральт, — укоризненно посмотрел журналист и внезапно хитро улыбнулся. — В наш просвещенный век удовольствие — это деньги. А то о чем ты подумал, можно получить в любом борделе, не прибегая к помощи руки. Ты мне лучше скажи, что ты решил? Может да ну их всех на фиг?

Я осуждающе посмотрел на журналиста, но встретил ехидный взгляд хитрых глаз.

— Чего смотришь? Наливай...

* * *

Огромная овальная гидромассажная ванна была вмонтированная прямо в дубовый пол. Обнаженный Алан неподвижно стоял над кучей копошившихся в ванной беспомощных котят. Его руки покоились на напряженных гениталиях, глаза неотрывно смотрели на тщетные попытки выбраться из скользкой ловушки. Несчастные животные были обречены. Издав леденящий душу вопль, от которого котята на миг прекратили пищать, кошкодер одним неуловимым движением прыгнул вниз, давя своим гигантским телом крошечные тушки зверьков. Алан начал с головой зарываться в безумную массу умирающих зверей, ломая и круша тельца с беспощадностью ребенка, отрывающего крылья бабочкам.

Безумство прекращалось несколько минут, пока из ванной не перестало раздаваться ни звука, кроме, хриплого подвывания кошкодера, наконец, и его голос стих. Алан умиротворенно лежал на крохотных трупиках животных, его глаза были закрыты, чудовищные мышцы расслабились, жесткие черты лица приобрели невинный оттенок. Так продолжалось долго, тело неподвижно покоилось на страшном ложе, даже ресницы перестали подрагивать, Алан заснул.

Из адского забытья его вывел телефонный звонок, наполняя помещение ожиданием тревоги. Только одно существо могло потревожить Алана в момент его хрупкого равновесия, только Он мог позвонить, когда сотовый отключен, а трубка стационарного телефона снята с рычага.

Кошкодер не открывая глаза, чуть шевельнув обескровленными губами, хрипло ответил в пустоту, в его голосе не было обычных угрожающих интонаций — водопад завис на холсте покоя, что бы смыть кого-нибудь, но не сейчас, не сейчас, однако скоро, очень скоро.

— Да хозяин. — Со всех сторон в ответ раздался поощрительный смех, заставивший маньяка, нервно дернутся телом, под которым хрустнуло несколько тушек.

— Развлекаешься? — спросил, отсмеявшись, банкир, и было не понятно, осуждает он Алана или проявляет участие.

— Пытаюсь, — кошкодер допустил в ответе небольшую дерзость, но казалось, хозяин не обратил на нее внимания.

— Отдохнешь — приезжай.

Голос пропал, оставив ощущение пустоты и незащищенности. Каждый раз, когда Алан сталкивался со сверхъестественными способностями хозяина, его охватывала беспомощность и предчувствие надвигающегося ужаса это, несмотря на то, что банкир щедро делился со своим рабом силой.

Кошкодер одним мощным прыжком выпрыгнул из кошачьего склепа, все его тело пестрело многочисленными уже успешно затянувшимися порезами и кровавыми ошметками.

Алан прекрасно понял, что хозяин приказал приехать немедленно, показная благожелательность в голосе банкира его не обманула. К Войновскому надо было ехать немедленно, всегда.

* * *

Машину пришлось бросить около метро, километровые пробки, сводили, на нет такие важные для деловой Москвы понятия, как — быстро, мгновенно, немедленно. Джип кошкодер небрежно припарковал на автобусной остановке. Бросившемуся к нему обрадованному возможности заработать дпснику, Алан показал корочки сотрудника ФСБ и коротко приказал:

— Присмотри.

Возле метро к Алану пристала грязная бабка.

— Сынок, помоги на хлеб! — старушка умоляющее, как ей казалась, смотрела на Алана. Кошкодер знал этот проникновенный и одновременно осуждающий взгляд, словно это он бросил ее в нищету, отнял право просто вдоволь покушать, лишил крова. Пошла в жопу старая карга. Когда же вы все подохните? Освободите воздух от своего тошнотворного гниения, вызывая своим никчемным существованием неудобство, зуд под кожей, нарыв, который хочется сковырнуть, но приходится терпеть. Затрахаешся ждать, старперы могут сутками сидеть в метро на сквозняке, при температуре минус двадцать и биться головой об пол в притворном поклонении богу, о котором знают только заученные две, три фразы. Я, думал про себя кавказец, тридцатилетний мужик не просижу так и десяти минут, хренов тачку, я так и в восемнадцать лет не смог бы просидеть пару минут. Эти старухи поздоровее каждого из нас, мертворожденных в эпоху агонии СССР и взрощенных шлюхами, распродающими с особым рвением жопы и ресурсы. Стоило одной падле подохнуть, к сожалению без мучений, как бывшие любовники слетелись на гроб, что бы поведать о великой потере великой дырки. Удивляюсь людям, тварюга ввергнувшая страну в коллективный отсос западу, подарившая Чечню, была не просто приторно канонизирована, а обласкана общественным мнением. Вот точно такая занюханная старушка, говорила о спасении России, о новой жизни, подаренной Первым новым царем, так подыхай тварь!

— Не подаю, — грубо ответил Алан, — пшла вон.

Бабка уставилась на него водянистыми глазами. Чего она хочет? Пристыдить? Алан показал ей рукой любимый жест американских граждан, мелко конечно во всех смыслах, жалкий палец, не то, что наше могучее по локоть, зато бабку, как рукой сдуло. Настроение стало стремительно улучшаться.

Алан спустился в метро. Убийство. Раньше, ему приходилось бросать машину, что бы быстрее добраться до нужного места, теперь в подземке пробки. Кто может выжить в такой давке? Кто может получиться на выходе с Савеловской, Киевской, Багратионовской — нормальный человек, истоптанный и избитый? Может мастер рукопашного боя? Маньяк, готовый взорваться в любую секунду, мгновенно теряя человеческий облик. По доброй традиции, гласящей "чем больше народа, тем меньше экскаваторов работает", соблюденной неукоснительно, люди толпились, что твои машины. Толпа спаривалась, меняясь микробами, кошельками, к Алану уже раз тридцать прижимались пожилые тетки, не обращая внимания на гневные окрики, кошкодер щедро раздавал тычки, отдавливал ноги, проходя сквозь густую толпу, не задерживаясь, как расческа по макушке плешивого.

Впереди маячила сексуальная попка, прикрытая робкой полоской стрингов и прозрачными, как стекло белыми брючками. Отказать себе в удовольствии? Нет! Алан быстро, хотя и с трудом нагнал ее, раздвигая плечами непонятливых пеньков — пенсионеров и провел рукой по станку, разделяя оба полушария. В такой толчее девушка не могла даже толком оглянуться, а уж понять кто из толпы такой охочий до ее телес, тем более. Тело девушки дернулось, но Алан не стал дальше искушать судьбу, хватит, и так жар в паху стал невыносим.