Хвак

Хвак тотчас поправился:

— Верно, ростом с самого завалящего горуля...

— Аруря, аруря!..

— Вот, значит, привел бычка в храм и жрецу-то веревку и отдай! Дескать, нам от богов дюжиною воздастся, как ты говоришь, — а ты так возьми! А жрец-то не будь дурак — и в хлев повел! Чужое даровое-то — всегда слаще!

— Чу-жое даровое! Чужое даровое! Чужое даровое!.. Ура!..

Расшалившиеся дети тотчас же получили от Мыги по подзатыльнику, даже скуксились, но ненадолго, тем более что рассказ подходил к самому-самому захватывающему месту! Хвак безо всякой досады переждал внутрисемейную суету и воодушевленно продолжил:

— А ночью-то ящер по дому и соскучился! Спать не спит, хвостом да рогами стену точит, другим ящерам спать не дает! Сам мелкий, да егозливый, мычит да бодается! А стена-то с гнильцою!

— Дядя Хвак! А другие ящеры к этому-то веревкою привязаны были!

— Верно, сестричка. А другие-то ящеры к нашему бычку веревкою подцеплены были, для прочности...

Угун запыхтел и еще более нахмурился, толстые губы крепчайшею трубочкой составил — против невольного смеха, череп в одну сторону отложил, скребок в другую: главное — не пропустить заветного места...

— ...веревка-то твоя, а вся дюжина ящеров по веревке — моя, ибо их мне сами боги прислали, из самого жреческого хлева... по святому сокровенному слову... да по твоему же... наущению! На, возьми... свою веревку!

Вот тут уже можно было хохотать в полный голос! Даже маленькая Гага засмеялась, видя общее ликование, ее старшие брат с сестрой пустились в пляс вокруг Хвака, Угун рычал и крутил косматой рыжей башкой, веселые слезы из глаз вытряхивая, а Мыга, обессилевшая от смеха, осторожно повалилась прямо на каменный пол.

Эх, а утром опять вареной цераптины вволю, прощание с обниманиями, у некоторых малолетних глаза на мокром месте — а он в дорогу, пусть это и не так далеко, но совсем-совсем иные края: Океания, столица!..

— Повелитель, только ты сходу деньгами не сори: хотя бы в первый вечер должно хватить на все: и на вино, и на девок!

— Сначала поедим как следует, по-человечески. Потом остальное.

— Понятно, что поедим, повелитель, это даже ниже обсуждений. Я просто напоминаю... Кстати, повелитель, по пути расположено одно гм... святое место... Иногда оно бывает очень денежным...

— На храмовую кубышку намекаешь? Много там? Чье?

— Богини Тигут. В сей миг около дюжины кругелей, серебром и медью.

— Ты, Джога, святотатец.

— Ох, да, ох, грешен, повелитель.

— Главное — чтобы со мною был чист. Ладно, сейчас пощупаем. Как придем... ну, на постой — сразу же винишка и чего-нибудь такого, чтобы это... чтобы аж жир на косточках шкворчал!.. Не против, а, Джога?

— Никак нет, повелитель!

* * *

Океания обширна, как и положено быть столице Империи, однако столько сюда народу поналезло, что кажутся тесными широкие прямые улицы, переполненными величественные храмы, душными громадные площади. В любом месте, в любое время — кажется, что повсюду одно и то же: толкучка и суета. На самом деле, конечно же, наличествуют и пустынные места в Океании: ну-ка, попробуй, поброди, по окраинам города в глухое время ночи!

Хвак поначалу — еще по без опыта — каждый вечер влипал то в драку, то в поножовщину, а то и вообще в какие-нибудь неприятности! От татей отобьешься — так еще обыскать покойников не успеешь — уже прочь от городской стражи беги, она тут как тут на готовенькое! Но город Хваку нравился: столько тут всего любопытного и прелестного — дух захватывает, проголодаться забудешь! А вот девки — так... не слишком!.. Очень уж вертлявые да ушлые, а сами сплошь — кожа да кости, никакого вида! Люди говорят — в столице именно эдак и ценится: из которой костей торчит больше — та и лучшая... Тьфу!..

Огромная площадь забита праздношатающимся народом. Вроде бы и день будний, да только в столице словно бы круглый год праздник.

Хвак шел-шел — и наткнулся пузом на чью-то спину: не пройти, давка. Что там такое? — А это скороходы да стража дорогу очищают: целый караван карет, в сопровождении всадников из сударей, следует во дворец! Можно и подождать, люди не гордые. Даже и любопытно поглядеть на лошадей, да на мечи, да все эти самоцветы, что на разряженных сударынях целыми гроздьями висят. Вроде бы всё, проехали... почти все...

— Ой, умора! Ты только глянь, повелитель!

— А чего?

— Видишь вон того светловолосого молодца, что лошадь в поводу ведет, черную кобылу? Вон, остановился? Шпоры золотые?

Хвак поворотил голову и недоуменно осмотрел юношу, явно из очень знатных сударей, стройный, трезвый... Меч у него за спиной — слепому ясно, что очень хороший... Ого!

— Это кто у него — охи-охи??? Джога, это охи-охи?

— Да, сам не видишь, что ли? Ты не на зверя смотри, мы на них потом вдоволь налюбуемся, когда тебе опять по захолустью бродяжничать вздумается, ты на этого сударя смотри!.. И вон на ту карету, что колесом за встречную телегу зацепилась...

— Так, и чего там?

— В карете той девушка сидит, да не та, а вон та, худенькая, с графскою коронкой на голове.

— По мне — так лучше та, что в чепчике.

— Фи, повелитель, она простая служанка.

— Зато в теле! Ну и чего они обе?

— Ты на младшую смотри. Забавность положения в том, что сии молодые люди как раз думают друг о друге и не виделись много лет, и мечтают о встрече... Потеха! И вот уже столкнулись нос к носу — а не замечают, а, быть может, никогда и не увидятся отныне! Ибо, насколько я разобрался в ворохе окрестных мыслей, молодцу сему в дальний путь на днях, а девицу под венец утолкают и деваться ей некуда — обычаи. Людишки забавны, глупы и суетны. Охи-охи — и тот куда более понятлив: вон хвост свечкою поставил, принюхивается, вспоминает...

— Гвоздик, ты чего? Ну-ка, не безобразничать! Еще раз на кого оскалишься или хоть коготок впустишь — так тебе уши надеру, что...

Хвак стоял и смотрел на сцепленную с телегой карету, на форейтора, который возился в самой пыли с колесной осью, на юношу, беспечно треплющего за хвост и уши страшенного охи-охи... Что ему до них — мало ли иных диковинок в этом столпотворении, ничуть не менее странных и ярких?..

— Слышь, Джога!.. Я сам не умею пока, а ты... это... Ну, хочу, чтобы они друг друга увидели. Чтобы тот сударик глупую свою голову отвернул в нужную сторону, а чтобы та высунулась из-за занавески, понял?

— Хм... повелитель. Никогда не устану дивиться твоим придурям. Ладно уж, как прикажешь... Только давай наоборот сделаем: пусть лучше не он ее, а она его увидит, а то сей сопляк — из колдунов, из неплохих... да еще весь в оберегах мощных... Вдруг почует, что я своей сущностью его сущности коснулся? А ты почему-то не любишь, когда меня чуют...

— Делай.

Девушке в графской короне стало, вероятно, скучно глазеть на лицедеев через служанкину грудь и она отвернулась, чтобы пошире раздернуть занавеску своего окна. Взгляд ее скользнул рассеянно по толпе, по ухмыляющемуся Хваку, перебежал с юноши на лошадь, с лошади на охи-охи, потом обратно... Глаза у девушки расширились, и она опять взглянула на кошмарную звериную пасть, вроде бы и прихлопнутую прочно, согласно хозяйскому повелению, но клычищи... как их не прячь — все равно торчат... Взгляд девушки замер, задрожал, и словно бы с некоторою опаскою переместился повыше... на берет, на светлые кудри человека, видимо хозяина охи-охи... Лица не видно... Однако, юноша мгновенно почувствовал вопрошающий взгляд — и стремительно, по-воински повернул голову, кинжально, коротко, четко, ровно настолько, чтобы не упустить и встретить!.. Зрачки его дернулись... и постепенно разлились на всю радужную оболочку... То же самое, видимо, произошло и с девушкой, она уронила дрожащие пальчики на край окошка, не обращая внимания на густую серую пыль, на то, что рука ее без перчатки... В самое первое мгновение, когда юный незнакомец перехватил ее любопытствующий взор, девушка смутилась и покраснела от собственной невежливости, но почти сразу же румянец ее сменился бледностью, очень сильной бледностью.

— Что с тобою, деточка, госпожа моя??? Что с тобою?

— Няня... я... я... мне...

— Караул! Госпоже нашей дурно!

Охи-охи перестал урчать, хныкать и чесаться, он сел на задние лапы, подогнув поудобнее хвост, и задумался. Хозяин не в себе. У хозяина с рассудком что-то такое... Вроде как спит, но не спит. Но ничего такого плохого. Хозяин... доволен... а мысли враспрыг... Странно. И запахи из лошадиной коробки знакомые... Дальнего знакомства запахи... и не вспомнить... Строго приказал молчать и не шевелиться. Будет исполнено, чего проще?

Граф Гуппи был неглупым и понимающим жизнь человеком: в войне ли, в мирном управлении своею провинцией — всюду он знал, что делать, как поступать, если не хватало природной проницательности — брал опытом. Но здесь происходит нечто такое... непонятное... Ныне он гостил в столице и как раз сегодня сопровождал свою дочь в императорский дворец, ибо она была не простою сударыней, но имела честь состоять фрейлиною при дворе Её Величества!.. Обереги — его и дочери — молчат, стало быть, дело, скорее всего, не в колдовстве, а в духоте погоды, или... Кто этот наглец, в упор рассматривающий его дитя???

— Сударь! Представьтесь, сударь, дабы я мог не бояться замарать свою длань и перчатку, перед вызовом на бой отхлестав по щекам такого наглого невежу как вы, понимая при этом, что предо мною не холоп или смерд! Сударь, я к вам обращаюсь!

Юноша, еще более бледный, чем девушка в окне кареты, ничего более не слыша и не видя, опустился на одно колено и прошептал побелевшими губами:

— Уфина... О, Уфина... Я так тебя искал... я... повсюду...

Наверное, самым простым решением было бы смахнуть голову с плеч коленопреклоненного наглеца, несмотря на присутствие его ручного зверя, кошмарного охи-охи, но граф Гуппи растерялся, ибо... как-то все не так... не привычно... И золотые шпоры...

— Сударь! Это моя дочь, урожденная графиня Гуппи, ее имя отнюдь не Уфина какая-то, но Уфани, вы ошиб... Сударь, вы слышите меня? Да вы совершенно пьяны!

Юноша, наконец, услышал обращенные к нему слова седовласого здоровяка, старомодно одетого, багрового от ярости и крика... Он перевел взор на орущего перед ним сударя и промолвил, продолжая стоять на одном колене:

— Простите мою неуклюжесть, мое невольное безумие, сударь! Я виноват. Я прошу руки вашей дочери! Она — моя душа и жизнь!

Граф подавился очередным ругательством и замер: вежливые слова, сопровождающие предложение руки и сердца его дочери... так внезапно... да еще при таких обстоятельствах... Но в жизни всякое случается, если, к примеру, вспомнить его собственное сватовство, в гораздо более щекотливой... Пелена багровой ярости перестала застилать глаза графу Гуппи, постепенно уступая место привычному хладнокровию — все-таки он воин, а не пьяный ремесленник... Юноша-то не прост, уже в золотых шпорах, несмотря на возраст, отменно вооружен, вежлив... Герб... О-о-о-го! Этот юный рыцарь — князь Та-Микол! Судя по изломанному гербу — младший сын, однако... Та-Микол! И, стало быть, не женат, если верить тому же гербу! И поступает честно — пусть и странно! Та-Микол! Рыцарь! Учтивые манеры!.. Как говорится — о чем еще мечтать отцу невесты? Это гораздо, гораздо лучше всех возможных брачных наметок, что они с женой кропотливо перебирали долгими вечерами для своей кровиночки... Не говоря уже о тех бреднях, которыми их младшенькая одержима чуть ли ни с самого детства...

Граф Гуппи внушительно кашлянул, стараясь не выказывать собственного замешательства:

— Сударь... Я готов поверить, что вы не сумасшедший и не пьяница, и готов подумать... но... как говорится... Слишком уж вы быстры. Ваше происхождение безусловно позволяет претендовать... и мы с супругой... Да, кстати говоря, и невесту не худо бы спросить, раз уж дело зашло так далеко... Э-э... Уфани!.. Тут... благородный юноша изъявил намерение... Уфани!.. Ты слышишь меня? Да что же, раздери меня боги, на вас на всех морок что ли, нашел!?..

Да... конечно... девушка слышала отцовские слова, все до единого... С детских лет она была самой смелой, самой отчаянной, самой своевольной девчонкой из всего многочисленного потомства графа Гуппи, и, в силу этого, а может и по каким-то иным причинам, именно Уфани Гуппи, всего лишь одна из младшеньких, была неоспоримой любимицей своего отца, такого же своенравного, предприимчивого и упрямого... Ничто ее не могло напугать, заставить отступить, она даже на мечах училась драться как мальчишка, а не по-девичьи, но здесь, в эти мгновения... Нет, конечно, она справилась с собой, удержала семейную честь от насмешек, а сознание от обморока, и теперь в окошко своей кареты глядела юная графиня Гуппи, дочь одного из вернейших сподвижников государя, фрейлина Её императорского Величества, придворная красавица во всем своем великолепии, надменная, с гордо поднятой головой в графской короне, более похожая на какую-нибудь богиню Холода и Льда, нежели на дрожащую от сладчайшего ужаса зеленоглазую девчонку, почти подростка... Вот только из глаз новоявленной богини почему-то ручьями бежали слезы, а веснушчатый носик покраснел и чуточку припух... И губы дрожат... Нет, они не дрожат, они шепчут...

— Лин... Лин... Лин, я так тебя искала... всегда... повсюду...

— Лин? Погоди, дочь... Ты же это... ты уверяла нас всех, что мечта твоей жизни — какой-то нищий оборванец с шиханского базара, чуть ли не подсобник гладиатора!..

— Я и есть он, сударь! Так уж вышло. Почтительнейше умоляю меня за это простить! — Слова раскаяния и мольбы о прощении — ну никак не соответствовали тому ликованию, что явственно исходило от коленопреклоненного юноши: он услышал в бурчании старого графа главное... а именно... сердце... оно вот-вот разорвется от счастья... Она его не забыла! Она...

— Дребедень какая-то! — подумал в ответ граф и уже полностью взял себя в руки, ибо понял для себя и распутал по отдельным прядкам все необходимое и достаточное: жених найден, бредни закончились, жених завидный, предложение, произнесенное вслух, все вокруг слышали, Фани явно, что согласна... Тут не то что соседи — жена не придерется к такому выбору!.. Отменно!

— Сударь! Э-э... князь! Я бы предпочел, чтобы вы встали в полный рост и все дальнейшее выслушали от меня стоя... Да, вот так, благодарю вас. Но, несмотря на явную благосклонность к вашим словам, исходящую от моей дочери... да и от меня, чего уж там... вынужден заметить, что юная графиня Гуппи состоит фрейлиною в штате Её Величества, и в силу этого, согласно этикету и обычаю, окончательное решение по данному вопросу принадлежит именно государыне, да хранят ее боги ближайшую тысячу лет! Кроме того, никакие непредвиденные обстоятельства обыденности отнюдь не должны мешать исполнению придворных обязанностей, при том, что мы и так значительно отстали от основного кортежа... ну, вы понимаете, сударь, что здесь и сейчас не место продолжать нашу беседу...

— О, я понимаю! И тотчас же полечу во дворец! Благодаря моей обожаемой матушке, я получил привилегию и право без предварительной записи... иногда... в случае... А сейчас именно такой случай! Государыня примет меня сегодня же, и сегодня же я почтительно повергну к ее стопам просьбу о...