Жанна

Намерения у Сезара, несомненно, были добрые, но он едва ли мог отыскать лучший способ поставить Риу в дурацкое положение. Будь они здесь втроем, Грейг с Жанной бы потом могли бы просто посмеяться над этим дурацким разговором, но присутствие Ксаратаса с его презрительной ухмылкой превращало эту мелочь в настоящую проблему.

Тем не менее, необходимо было что-нибудь ответить герцогу, и Грейг сказал :

— Милорд, я только подданый Ее величества. Мой долг — не опекать ее, а исполнять ее приказы. Но если вы имели в виду, что видите во мне единственного рыцаря, который любит королеву так же сильно, как и вы, и даже — да простит мне Бог, — сильнее вас, тогда вы были правы. До тех пор, пока я жив, благополучие Ее величества всегда будет для меня самой важной вещью в мире.

Грейг не успел толком обдумать свой ответ, и только по широко распахнувшимся глазам Жанны понял, что впервые так открыто заявил о своих чувствах к королеве. Что до самого Сезара, то, судя по растерянному выражению его лица, герцог был слишком ошарашен его прямотой, чтобы что-то сказать в ответ.

Грейг почувствовал, что к его щекам приливает краска. Дьявол бы побрал эти дурацкие условности!.. На самом деле, Грейг отлично знал, что не сказал ничего нового или шокирующего. Сезар отнюдь не был слепым и, несомненно, понимал, что Грейг давно влюблен в Ее величество. Да что там — Грейг бы очень удивился, если бы герцог Сезар не знал о том, что королева отвечает сыну Ульрика взаимностью. В конце концов, эта история тянулась уже слишком долго, чтобы самый близкий к Жанне человек мог ничего не знать. Грейг был уверен, что, когда Сезар говорил о своем доверии к нему и просил его позаботиться о королеве, то он подразумевал их особую близость. Но при этом откровенное упоминание об этой близости застигло герцога врасплох и совершенно выбило его из колеи.

Конец этой неловкой сцене положила Жанна, которая посмотрела на таращившихся друг на друга Грейга и Сезара — и внезапно прыснула, как самая обычная девчонка.

— Создатель, ну у вас и лица!.. Дядя, умоляю — перестаньте морщить лоб и не смущайте Грейга. В конце концов, каков вопрос, таков ответ... Раз уж вам вздумалось говорить с лордом Риу, как обычно говорят родители девицы с ее женихом, то он, по-моему, вполне достойно поддержал ваш тон.

Жанна посмотрела на Грейга, и в ее смеющихся глазах светилась такая нежность, что Грейг тут же перестал жалеть о собственной неосторожности. Жанна всегда была согласна с тем, что им нужно держать их отношения в секрете, и Грейгу никогда раньше не приходило в голову, что, несмотря на это, она будет рада откровенному публичному признанию в любви.

Впрочем, скорее всего, Жанна и сама об этом не подозревала.

Еще большее удовлетворение Грейгу доставило закаменевшее лицо Ксаратаса. Грейг был уверен, что тот специально приложил усилия, чтобы Жанна заметила его презрительную мину после слов Сезара. Маг наверняка надеялся, что королева посчитает себя уязвленной тем, что герцог поручает ее чьим-то попечениям, словно ребенка, и станет меньше прислушиваться к лорду Риу, чтобы доказать свою самостоятельность. Итог беседы явно обманул все ожидания Ксаратаса. Его изрезанное шрамами лицо не выражало никаких эмоций, но Грейг был уверен, что маг в бешенстве — и мысль об этом доставляла ему острое, почти болезненное удовольствие.

Ксаратас оказался прав. Численность войска Жанны в самом деле вскоре увеличилось — сразу после отъезда герцога Сезара в Рессос к ним присоединились несколько алезийских военачальников, сговорившихся тайно покинуть армию Франциска. Вместе они привели с собой почти две тысячи человек.

Противников все еще было больше, но теперь их преимущество больше не выглядело таким драматическим. Раньше у Жанны было четыре с половиной тысячи солдат против двенадцати, теперь — шесть с половиной тысяч против десяти. Разница ощутимая.

Перебежчики утверждали, что явные неудачи, преследующие армию Франциска с самого начала этого похода — несомненно, по Божьему промыслу, — заставили их осознать, что обвинения в адрес матери Жанны были ложью, и теперь они мечтают искупить свою вину, допущенную по незнанию. Жанна сделала вид, что верит этим объяснениям, но наедине с Грейгом отпустила несколько крайне нелестных комментариев об алезийских рыцарях. Простые лучники и меченосцы, вероятно, в самом деле верили, что Бог карает узурпатора за клятвопреступление, но их военачальникам, скорее всего, просто не хотелось оставаться под началом человека, который сначала обещал, что покончит с мятежниками за два месяца, а потом в первом же крупном сражении трусливо обратился в бегство, потеряв свой стяг. Рыцари узурпатора стали склоняться к мысли, что Франциск потерпит поражение в войне — и поспешили присоединиться к Жанне, надеясь получить в будущем награду и разные милости за эту своевременную помощь. Вопросы справедливости или же верности присяге, если они вообще хоть сколько-нибудь занимали всех этих людей, явно стояли где-то на десятом месте.

В отличие от остальных людей в их войске, Жанна с Грейгом знали, что растущее презрение и недоверие к Франциску всячески подстегивает магия Ксаратаса. Маг не сидел без дела и все время проводил какие-то таинственные ритуалы — иногда в своем шатре, а иногда — нарочно отходя подальше от стоянки. Солдаты из всех дозоров, охранявших лагерь, получили четкое распоряжение не мешать гостю королевы приходить и уходить, когда он посчитает нужным, и не докучать ему нескромным любопытством.

Когда на очередном военном совете было решено дать еще одно генеральное сражение, Грейг даже не почувствовал обычного в подобных случаях волнения — возможно, потому, что к этому моменту он уверился, что Ксаратас не лжет о собственных возможностях, и в самом деле сможет обеспечить им победу.

Ксаратас, как всегда, хранил молчание по поводу того, как именно он собирается вмешаться в ход сражения. Грейг должен был признать, что он испытывает противоестественное любопытство, думая о том, что ожидает их врагов на этот раз. Трюк, который маг провернул с вражеской конницей, конечно, был весьма эффектен, но Ксаратас вряд ли пожелает повторять один и тот же фокус дважды. Значит, он должен устроить что-то новое. Но что?.. Лежа в обнимку с Жанной на подушках королевского шатра, Грейг вместе с ней гадал, чего им стоит ждать на этот раз. Чего-нибудь масштабного и жуткого, вроде внезапного землетрясения — или совсем наоборот? Может быть, их враги наткнутся на источник зараженной воды, и не сумеют дать отпор их армии, поскольку будут мучиться поносом?

После всего того, что они успели вообразить, реальность показалась Грейгу крайне прозаичной. В ночь перед сражением в лагерь Ее величества явился посланник из лагеря ее врагов, который сообщил, что герцог д"Арбильи, командующий тысячей алезийских латников, намерен завтра перейти на сторону Жанны и напасть на войско Франциска прямо посреди сражения — в обмен на полное прощение и сохранение всех титулов самого герцога и его родственников. Жанна, разумеется, ответила согласием.

Само сражение вышло кровопролитным, но недолгим. Неожиданное нападение латников д"Арбильи расстроило ряды врагов, которые и без того с трудом выдерживали натиск тальмирийцев, и зажатые в клещи алезийские солдаты просто сдались в плен. Если бы отступление Франциска, второй раз бежавшего с поля сражения, не прикрывали дисциплинированные отряды харасиров, узурпатор бы наверняка погиб или попал бы в плен. Но, хотя их победа была не такой бескровной и не такой полной, как мечталось Грейгу, в глубине души он испытывал нечто вроде облегчения. Это доказывало, что возможности Ксаратаса не безграничны — а Грейг начинал склоняться к мысли, что мага стоит бояться больше, чем Франциска.

— Ее Величество хочет видеть нас у себя, — сообщил Грейг, входя в шатер Ксаратаса утром после сражения.

— Нас — в смысле "нас двоих"? — уточнил маг.

— Да, — лаконично сказал Грейг. То, что в роли главных советников Ее величества одновременно оказались они оба, совершенно не устраивало Риу — но он понимал, что это было неизбежно. С одной стороны, роль мага в их победе была едва ли не больше, чем успехи остального войска. С другой стороны, никто, помимо Грейга, не должен был этого знать.

Грейгу претила мысль, что их с Ксаратасом что-то может объединять — пускай даже общая тайна и доверие Ее величества.

Пока маг собирался, Грейг вышел наружу, под навес шатра — не столько чтобы не смущать Ксаратаса, сколько чтобы не дышать тяжелыми ароматами расставленных в его шатре курительниц, ароматических свечей и притираний, из-за которых палатка Ксаратаса благоухала, словно спальня престарелой куртизанки. Грейг не строил никаких иллюзий — все эти ароматические свечи и курительницы, несомненно, нужны были магу для того, чтобы отбить с трудом выветривающийся из палатки запах разных мелких жертвоприношений. Жженое перо и шерсть, неаппетитный запах содержимого кроличьих или птичьих потрохов, которое Ксаратас внимательно изучал и едва ли не пробовал на вкус, можно было перебить только при помощи сильных ароматических курений.

Под навесом дышалось куда легче, и Грейг вздохнул с облегчением — однако почти сразу же услышал чей-то хриплый и надсадный кашель. Оглянувшись, Грейг увидел нечто, что в самую первую секунду показалось ему ворохом грязного тряпья — однако, присмотревшись, он сообразил, что видит Кайто, завернувшегося в грязную конскую попону. Судя по сотрясавшему его кашлю, он был слишком болен, чтобы обратить внимание на Грейга. Риу наконец-то понял, где мальчишка пропадал последние несколько дней.

С тех пор, как его план вызволить Кайто из неволи провалился, Грейг не выпускал раба Ксаратаса из виду. Вероятно, Кайто бы привлек его внимание даже в том случае, если бы Грейг не испытывал к нему жалости — во-первых, в силу возраста, а во-вторых — потому, что маленький островитянин выделялся среди тальмирийцев почти так же сильно, как его хозяин. Но, если Ксаратас знал древнеимперский и мог объясниться с любым знатным человеком в войске (а обычные солдаты его интересовали так же мало, как лошади или мулы из обоза), то Кайто поначалу приходилось обходиться жестами и междометиями, как будто он был глухонемым. Тем не менее, Кайто стремительно осваивал новый язык. По-настоящему беседовать на тальмирийском ему было не с кем, так что он освоил в основном слова, связанные с лагерным бытом — лошади, шатры, приготовление еды, кузнечный инструмент...

Слушая, как мальчишка умудряется при помощи подхваченных на лету слов объяснить тальмирийцам, что его хозяин приказал ему согреть воды или узнать, кто может заново перековать его коня, Грейг ощутил, что к его жалости к островитянину добавилось другое чувство, подозрительно напоминающее уважение.

На тальмирийском Кайто говорил с чудовищным акцентом — но зато, в отличие от Грейга, который примерно в том же возрасте сражался с трудностями разговорного имперского и тальмирийского, слуга Ксаратаса бесстрашно бросался в омут с головой, ничуть не беспокоясь о звучании и правильности своей речи.

Кайто думал исключительно о том, чтобы быть понятым. Он умудрялся объясниться с лагерными кузнецами, слугами в обозе и солдатами даже в первые дни, когда знал от силы десяток слов на местном языке, тогда как Грейг когда-то с трудом пользовался своим книжным архаическим имперским, зная сотни слов и без труда переводя поэмы древних авторов.

Конечно, они были в совершенно разном положении. От Кайто требовали только расторопности, а уж никак не верного произношения и правильной грамматики — а королева Бьянка никогда бы не позволила кому-то в своей свите говорить на ломаном безграмотном имперском. Но Грейг все равно полагал, что сам он вряд ли смог бы так легко освоиться с чужим наречием и незнакомыми обычаями.

Маленький раб Ксаратаса всегда был голоден и постоянно покрыт синяками и рубцами от хлыста. Грейгу пришлось смириться с тем, что он не может оградить мальчишку от побоев и дурного обращения, но он все равно пользовался каждым подходящим случаем, чтобы мимоходом сунуть Кайто лишний кусок или же просто ободряюще кивнуть и улыбнуться, идя мимо.

Каждый раз при виде Кайто ему вспоминалось, каким был он сам в самые первые и самые тяжелые недели жизни в Ньевре — одинокий, оторванный от всего, что он любил, оказавшийся в незнакомом месте, один на один с чужими и враждебными людьми... А между тем, у него было все, чего был лишён Кайто — Ульрик с Бьянкой, искренне заботившиеся о его будущем, самая лучшая одежда и еда, возможность получать самое лучшее образование. Даже в свои двенадцать Грейг не был настолько глуп, чтобы не понимать, как ему повезло — однако это совершенно не мешало ему чувствовать себя потерянным и страшно тосковать по дому. Рыцарь спрашивал себя, есть ли у юного слуги Ксаратаса семья, по которой он скучал, или же его разлучили с его близкими в том возрасте, когда он еще не мог осознать эту потерю.

Естественно, о том, чтобы поговорить с рабом Ксаратаса и попытаться разузнать о его прошлом, не могло идти и речи — так что Грейг довольствовался тем, что походя совал Кайто краюшку хлеба с сыром или же кусок холодного жаркого, завернутый в виноградные листья — главная походная замена для салфеток.

Поначалу Кайто всякий раз сжимался, видя Грейга. Он явно боялся, что рыцарь опять заговорит о королеве и о том, что она заберет его у мага. Или, может, думал, что в обмен на эти мелкие подачки Грейг захочет получить какие-нибудь сведения о его хозяине. Однако Грейг больше ни разу не пытался с ним заговорить, и Кайто понемногу успокоился. Когда он в первый раз улыбнулся ему без обычного стеснения и страха, Грейгу показалось, словно через маску отупения, испуга и забитости на краткую секунду проступило совсем другое, живое и настоящее лицо.

Увидев Кайто в таком жалком состоянии, Грейг чуть не поддался порыву тут же подойти к островитянину — но он вовремя вспомнил, что прямо отсюда пойдет к королеве. Если Кайто подхватил какую-то заразную болезнь, то Грейг не может притащить эту болезнь в шатер Ее величества. К тому же, трудно было предсказать, как среагирует Ксаратас, если, выйдя из шатра, увидит, что Грейг возится с его рабом.

— Что случилось с вашим слугой? — все же спросил он у Ксаратаса, шагая рядом с ним по лагерю. В конце концов, маг должен был уже привыкнуть к местному обычаю заполнять тишину пустопорожними беседами о холодах, дурной погоде или даже собственном здоровье — лишь бы избежать неловкого молчания. — Давно он заболел?

Ксаратас хмыкнул.

— На Архипелаге говорят, что рабы не болеют — они либо ленятся, либо уже мертвы.

— По виду вашего слуги не разберешь — он уже умер или пока только ленится, — процедил Грейг.

— Ну да, — признал Ксаратас со смешком. Он явно полагал, что Риу шутит. — Мне уже до смерти надоело слушать, как он возится, кашляет и стучит зубами. Да и толку от него сейчас буквально никакого.

"Сволочь!.." — выругался рыцарь про себя, но продолжить беседу не успел, поскольку они как раз добрались до королевского шатра.