Весь дисплей, несколько неожиданно, занял борт запрудившего ручей древнего летательного аппарата. На металле обшивки грубовато, но с большой любовью к деталям процарапано было изображение Божественной Уины Купальщицы. Из ее рта истекало как бы облачко, в кривоватом овале которого теснилась корявая надпись. Надпись призывала коренных жителей Охфордшира вспомнить наречие, родное не только для дедов-прадедов, но и ( это способны отрицагь только безнадежные невежды) и для самой Божественной Купальщицы.

— Да, Женечка, у них тоже начались симптомчики в этом роде. — Логвинов мотнул головой на окно. — Давайте, все ж, послушаем беседу Джослина с Дагобером.

— Разумеется, этот прискорбный случай с нашим достойнейшим отчимом поставил всех нас в сложное положение, но... — Дагобер примолк, зло прищурился на что-то, не видное стоящему лицом к нему Джослину. — Но ваше, Джослин, решение о выходе из сословия Меченосцев представляется мне, мягко говоря, необдуманным. Ведь, как показал пример Каспара Гаука, благородному не заказана и дуэль до первой крови с вельможнейшими сановниками Империи.

— До последней. — процедил сквозь зубы Джослин . — До последней крови.

— Вообще-то в моем положении обсуждать подобные материи надлежит с крайней осмотрительностью. — заметил Дагобер. -Должен вам сказать, благородный Камбрэ, что место и время для нашей беседы выбрано вами... Сказать, что оно неудачно выбрано, значит ничего не сказать. Оглянитесь назад, друг мой.

Джослин оглянулся. За его спиной, шагах в двух, стоял давешний панцер-паж. Джослин слепо двинулся на него. Панцер-паж с тяжеловесной ленивой грацией посторонился. Джослин, вздернув подбородок, проследовал мимо, к двуколке. Страус, словно по мановению свыше, взял с места в карьер. Джослин сидел в дуколке недвижимо-твердокаменно, подпрыгивая на дорожныхвыбоинах подобно предмегу неодушевленному.

* * *

— Свежая молодая крапива и анчоус, вяленый или же копченый, суть основополагающие ингредиенты сего кулинарного шедевра. — Бенджамен Балу с умиротворенной улыбкой оглядел интерьер харчевни: дешевенькие олеографии на беленых саманных стенах, застиранные занавески, колеблемые свозняками из высоко прорезанных небольших окон, морская синева за окнами, длинные некрашенные столы под суровыми, вышитыми крестиком скатертями, на столах — вычурные розовые раковины вместо солонок.

— Квинтэссенция же означенного шедевра, — Балу с той же улыбкой посмотрел на Орхидею, затем на ее гимназисток уплетающих шедевр за обе щёки, — его, да позволено будет так выразиться, сокровенная сущность явлена может тогда лишь, ежели на повара снизойдет вдохновение, подобное поэтическому, вдохновение, позволяющее сему мастеру слить в некое неразделимое единство качества крапивы и анчоуса, сохранив притом лучшие черты их натуры. Так же и государственный муж... — Балу осекся, застыв с назидательно поднятым пальцем.

На пороге стоял щеголеватый ротмистр с золотой совой в петлице черного гвардейского мундира. Орхидея выпорхнула из-за стола с чарующей улыбкой подплыла к ротмистру. Он с малиновым перезвоном шпор приложился к ручке патронессы, вручил ей пакет, в немногих, но изысканых выражениях отказался от приглашения занять место за столом, отвесив столь же изысканый общий поклон удалился.

Орхидея вернулась к столу, распечатав пакет и пробежав глазами содержащееся в нем послание, вполголоса сказала вопросительно глядевшему на нее Балу:

— Сэр Роберт извещает меня, что ему неизвестно местонахождение Каспара Гаука. Боюсь, что это будет ударом для бедняжки Фели. Пожалуй, лучше ей пока числить Гаука среди невольных гостей Генерального Инквизитора. Сэр Роберт полагает исчезновение Гаука событием незначащим. В этом пункте я бы, пожалуй, решилась оспорить мнение господина Генерального Инквизитора. Но.. Я согласна всецело с моралью вашей, милый мой Балу, притчи о крапиве и анчоусе. Разумеется вы правы: Созидатель Насущного, поварившийся в соку оружейных магов, приобретает некие качества, делающие чересчур острой политическую стряпню. Равным образом и Соперница Вечности, вмешивающаяся в мужские дела... Эмми, милочка моя, подслушивая разговоры старших, надлежит иметь поболее вашего деликатности и ловкости в манерах. Зайдите ко мне перед сном, я обьясню вам на живом примере, чем чревато иное.

* * *

— Брат мой названый помирает, зовет в беспамятстве господина Гаука. — огромный зверообразный стрелок, похожий больше на каледонца, чем на камаргца смотрел на Офелию с мольбой и надеждой. — Они, с братаном моим, вроде как старинные знакомцы. Когда, значит, господина Гаука везли под конвоем по Каледонии, братка мой был к нему приставлен. А нынче вот...

— Я сама днем и ночью молю Уину помочь мне узнать, что с Каспаром, где он? — Офелия шагнула к нежданному посетителю, доверчивым жестом положила ему руки на плечи, подняла на него полные слез глаза. — Говорят, что он снова...

— Да уж известно, куда нынче пристраивают хорошего человека из благородных, как вот господина Гаука. — стрелок взял руки Офелии в свои, держал — как медведь, поймавший нечаянно бабочку. — Не убивайтесь так. Выскочил по первой, Уина поможет — выскочит и в другорядь. Беспременно выскочит. Хилые они супротив господина Гаука. А братишке моему, видать, талан такой. Дурость наша, темнота, хлещем, что ни попадя, лишь бы в горле булькало. — он покачал чубатой головой, затем сказал, приосанясь:

— Не побрезгуйте, прекрасная госпожа. Мы тут припасли малость харчишек для господина Гаука, так ведь вы ему, а выходит — и нам, не чужая будете. Заноси, ребята.

Сквозь кремовую портьеру выткнулось смугло-золотистое бревно акульего балыка, несомого двумя дюжими камаргцами, за балыком явился окорок — славный трофей победителя чудовищного вепря, за окороком корзины с кокосами и страусиными яйцами, бочонок рому — ананасного: дети Камарга обнаруживают трогательную осведомленность о вкусах и привычках пришедшего им по сердцу "морлочьего лекаря", за ромом — шипучее пальмовое: два плетеных бамбуковых короба с пузатыми засмоленными бутылками, затем снова корзины с яйцами — уже черепащьими; не прошло и минуты как гостиная в доме Бенджамена Балу стала подобна бакалейной лавке.

* * *

— Барышня меня послала за Вашей Светлостью. Золотой дала. Ай вся горит как роза алая! Нехорошо, ваша светлость! Грешно так мучить девушку. — невысокий, густо зататуированый человек в пестром камаргском балахоне подмигнул Гарданне, покосившись на собирающуюся толпу зевак, возопил патетически:

— Ураганом домчим вашу светлость на встречу с красавицей, угорающей в океане нежной страсти! Как можно, да не сослужить службу его светлости маркизу Арнорскому, благородному господину Гарданне, да укрепится всяческая его мощь! Да мы для его светлости, если надо, самого Владыку Тьмы запряжем. Ай да только с моим Кабыздохом и Темный не потягается. — он горделивым жестом указал на аспидно-черного страуса, запряженного в стоящую у самой полосы прибоя легкую двуколку. — Мой Кабыздох, ай да резвен! У моего Кабыздоха папа, мама — из чистокровных хамахарцев.

Камаргский акцент владельца великолепного Кабыздоха звучал вполне натурально. Пожалуй, чересчур натурально. Гарданна вгляделся в татуированную физиономию под капюшоном цветастого балахона, коротко кивнул, направился к коляске. Извозчик суетливо обогнал его, начальственно покрикивая на зевак:

— Па-астаронись! Дорогу его светлости! Слушай, зачем истукан тут поставил? Совсем глупый, да? — последняя реплика алресовалась осоловелому от жары панцер-пажу, привалившемуся спиной к ноге самоходного истукана. Истукан поставлен был, и правда, не на самом подходящем месте. Извозчик обрушил на механического монстра поток ругательств, в которых опытное ухо различило бы технические выражения из обихода магов-оружейников. Не умолкая ни на минуту подошел к коляске, ткнул топтавшегося неподалеку неприметной внешности мужчину кулаком в живот. Тот окрысился было, но вглядевшись в обидчика, торопливо направился к истукану. Истукан внезапно ожил, ухватив топтуна медной великаньей щепотью сзади за штаны, стал обмахиваться им как платочком, пританцовывая на месте. Топтун истошно орал, фельд-жандармы на мостике истукана, растеряно бранясь, пытались усмирить расшалившееся чудище. Коляска с Гарданной стремительно неслась по галечному пляжу, свернув за поворот скалистого берега, притормозила возле покосившейся мазанки. Возница соскочил с коляски, Гарданна последовал его примеру. Стоявший возле мазанки человек в камаргском балахоне, таком же как у гарданновского возницы, проворно забрался на козлы, вновь погнал страуса вдоль берега. Истукан тем временем макнул свою жертву в море, прополоскав, выволок на берег, замер в прежней позе.

* * *

— Какая-такая их светлость маркиз Арнорский?! Ничего не знаю — седок садился, катался, деньги давал, сдачу сказал: "Не надо!". Я, "Храни Уина" сказал, быстро-быстро на пристань погнал; нам морды глядеть: какой — светлый, черный, время нет, нам быстро-быстро туда-сюда катать надо, седока возить надо, седок деньги давать будет. Деньги — ай как надо! В Камарге баба, дети: мал-мала куча мала; зачем нам морды глядеть, тебе надо, благородный начальник, ты и гляди. Зачем держишь, благородный начальник?! Зачем обижаешь камаргского человека?! Зачем делаешь худо?! — извозчик в пестром балахоне вращал глазами, воздевал руки к небу, страус поддерживал хозяина трубным криком и топотом.

— Этот, благородный кавалер, точно не тот будет. Этот того понатуральнее на природного камаргца смахивает, а тот из себя показистее и уж больно речист. То-то мне сразу подумалось: "А в своих ли перьях птица?". Потом, когда он касательно барышни... Молчу, благородный кавалер. Только насчет барышни он в самую точку попал, потому как вся округа языки чешет... Молчу, уже молчу. Как не понять — предмет щекотливый, так ведь служба наша такая — любопытствовать, на щекотливость не глядя. Само собой — помню, велено, чтоб являть щекотливость — службе, однако же, не во вред. Я потому и отошел малость в сторонку, как у них о барышне речь пошла, хоть он, извозчик этот, который, видать, не извозчик вовсе, горланил об означенном предмете щекотливом на весь берег. А как он меня пихнул эдак в брюхо, я и смекнул, что человек они будут не простой и к светлейшей поднадзорной персоне подкатывается неспроста, а про предмет щекотоливый горланит для отвода глаз. Смекнувши я сей минут кинулся к фельд-жандармам, которые на истукане: на предмет наблюдения за перемещениями светлейшей поднадзорной персоны. А вышло не тово... И на старуху бывает проруха. Я ж говорю — человек они не простой, смею мыслить, что они будут из магов-оружейников, обложил истукана каким надо заклятьем, а истукан волю его тотчас исполнил, мне, горемычному, на беду и муку. Виноват, благородный кавалер, я сей минут стану подальше и чтоб, значит, ветер от вас. — не просохший еще топтун торопливо перешел на другую сторону от брезгливо морщившего нос жандармского офицера. — Прощенья просим: дух от меня не шибко приятственный: с кем хошь детский грех приключится от эдакой страсти — так вот попорхать в истукановой лапище.

* * *

— Как министр изящных искусств могу засвидетельствовать, что спектакль этот поставлен и сыгран был блестяще. — Гарданна со смехом потрепал по плечу человека в пестром балахоне. — Думаю, впрочем, что вами, друг мой, руководило отнюдь не стремление продемонстрировать свои таланты в жанре уличного фарса. Слушаю вас, благородный Каспар Гаук.

— В столице, среди рабочих арсенала зреет бунт. Честь имею передать вашей светлости список заговорщиков, пламя сего возмущения раздувающих. Также и докладную записку касательно намерений и видов заговорщиков. Позволяю себе обратить сугубое внимание вашей светлости на участие в заговоре лиц, имеющих вес и влияние в финансовых кругах и среди пенсион-пажей. Означенные лица намерены в полной мере использовать нынешнюю двусмысленную ситуацию. Ситуацию, в которой роковые последствия будет иметь дальнейшее сокрытие от общества того обстоятельства, что морлокский вопрос в Британии решен полностью и окончательно.— Гаук положил на колченогий стол пухлый незапечатаный конверт.

— Вы уверены, благородный Гаук, что в списке означенных злоумышленников нет существенных пробелов? — Гарданна юмористически глянул на "морлочьего лекаря". — Не проявил ли автор сего благородного донесения известной скромности. Скромности, весьма приличной автору начинающему, пробующему свои силы в жанре для него новом.

— Мое имя стоит в этом списке одним из первых. — суховато отвечал Гаук. — Вы, верно, об этом толкуете, ваша светлость.

— Я всегда восхищался многообразием ваших дарований, но такой фейерверк жанров... — последние слова Гарданны заглушил тяжкий топот и хруст гальки под стопами самоходного истукана, стекло в единственном оконце мазанки задребезжало, с камышовой крыши посыпался сор. — Сначала фарс, теперь вот нечто драматическое, не говоря уж о творениях, некоторым образом литературных. — Гарданна кивнул на конверт.

— Это серьезно, ваша светлость. — Гаук подошел к сиротливо стоящему у саманной стены монументальному шкафу, стал возиться с резными завитушками на его дверце. — Прольется кровь, элойская, человеческая кровь.

— Полагаю, что кровопролитие будет предовращено персонами, для того свыше поставлеными. Быть может некоторое количество крови и прольется — из расквашеных физиономий. Созидателишки трусливы, а пенсионишки недалеко ушли от созидателишек. — Гарданна с любопытством приглядывался к шкафу. — А кстати, отчего вы не обратились с вашим... Скажем так — предостережением. Отчего вы не пришли к Гендальфу? Такие дела ведь по его части, а не по моей.

— Сэр Роберт отказал мне в конфиденциальной аудиенции. — прежним сухим тоном ответил Гаук. — Мне было предложено изложить мое дело рапортом и подать сей рапорт по команде, как положено.

— Старину Боба можно понять. — со смешком заметил Гарданна. — Вряд ли можно назвать его впечатления о последней личной встрече с вами приятными.

— Рапорт я подавать не стал. Я... — Гаук усмехнулся желчно. — плохо представляю себе, как будут докладывать наверх о прохлопанном ими заговоре "персоны, для того свыше поставленные". Персоны эти, вне всякого сомнения затеяли бы, как водится, волокиту, для коей времени судьбой не отпущено. Приходится действовать не только в одиночку, но и руководствуясь собственными представлениями о том, что должно и позволительно. Ибо и у вашей светлости я, похоже, потерпел фиаско. Не верю, чтобы вы, сэр Арагорн, не поняли всей серьезности сложившегося положения, но...

— Я в любом случае не могу ничего предпринять. — перебил Гарданна. — Я дал слово Гендальфу, пообещал не путаться у него под ногами.

— А нарушить слово Меченосца не позволяют законы чести — единственно вечные законы этого мира. — в свою очередь перебил Гаук. "Морлочьего лекаря" словно бы прорвало:

— Благородные Меченосцы, защитники народа... Да не их мы защищали, а себя, свою сокровенную сущность от их мира, подобного банке с пауками. Пауками, до времени скрывающими свою натуру, беснующуюся грязь своего естества под тонким покровом правил благочиния. Правил, с младых ногтей вколачиваемых через задние ворота.