Мой отчим - советский пенсионер

— Нет! Тут никто двери открывать не хочет! Все такие скрытные и боязливые. Одна только "допотопная" бабуля мне ответила, что Пётр умер, и все...

— Ты, пожалуй, права: не станем же мы стучать во все калитки и окна, выспрашивая, не то нас самих сочтут за подозрительных личностей... Ладно, пошли назад, доведу тебя до людных мест или до работы, — как скажешь... Однако, удивлен я, признаюсь, несказанно! Вот не ожидал тебя здесь встретить...

— А я — Вас, — ответила я, не подумав. — Зато мы можем быть уверены, что Марфа Ивановна сказала правду: имя друга, ею названное, правдиво...

— Имя — настоящее, ты права, но как мы можем быть уверены, что о смерти некоего Загорулько она узнала именно здесь, и использовала его имя для своей "легенды"?

— Что? — переспросила я недоумённо. — При чём здесь какая-то "легенда"?

Отчим засмеялся покровительственно, взглядом подобрел, но пояснять ничего не стал...

Глава 23

Отчим довёл меня до улицы Ленина, а там свернул в другую сторону, на дорогу, ведущую к дому. Тем временем, снегопад усилился, моя шапочка-"менингитка" из серебристой норки вся заиндевела, за воротник снег нападал, замерзла я немного. Запоздала на работу, конечно. Обед уже кончился, когда я добежала стремглав до дверей почтового отделения. Перед дверями еще и споткнулась на обледеневших ступеньках, беззвучно выругала наших двух гордых уборщиц, которым недосуг за разговорами посыпать приступочки песком. Взялась за ручку дверную, чтобы повернуть и войти, наконец, на работу, где меня, должно быть, уже поминают недобрым словом, — и тут почти лбом столкнулась с парнем, выходившим на улицу. Посторонилась, пропуская посетителя, он, в свою очередь, передо мной широко двери распахнул, рукой указал, мол, проходите! И говорит:

— Какие прекрасные девушки на нашу почту заходят! Наверняка, пришли перевод получать или посылочку, очаровательная незнакомка?

Мне, честно сказать, юноша не понравился: пусть молод, — лет двадцати всего, но глаза цепкие, скользкие, неопределённого цвета, нос слишком мелкий, птичий, лицо широкоскулое, худое и какое-то недоброе, что ли. И рост столь мал... При моих 173 сантиметрах парнишка гораздо ниже меня, но туда же: похоже, "кадрит"...

— Нет! — отвечаю. — Никто мне посылок не шлет ниоткуда, как и переводов. Всё еще впереди! А иду я на почту потому, что здесь работаю! Пропустите, пожалуйста, не задерживайте: и так с обеденного перерыва запоздала...

Юноша заулыбался как хитрый Чеширский котяра, но пропустил меня на работу без дальнейших уговоров, и дверь придержал любезно. Сам улыбался, но глаза смотрели холодными синими узкими льдинками.

Заскочила на почту и тут же забыла о случайном встречном: на работе меня заждались... Оказывается, Владлене Карповне приспичило вызвать меня к себе для "дружеской беседы", так как человек я на почте — новый, вот "замша" и решила меня расспросить, как мне работается. Или, возможно, хотела просто на мне злость выместить, вызванную к жизни кем-то другим... Начальство наше часто, осерчав на одну сотрудницу, шумит на всех, — злость "сливает".

И вот захожу на работу, а на моём месте сама Владлена Карповна сидит, переводы выдаёт и открытки продаёт. Вальку, пытавшуюся меня заменить на рабочем посту, направила на другой участок работ, и ждёт меня, "грешную"... Увидела я "замшу", — обомлела... Владлена змеисто мне заулыбалась:

— Пройдём, Зоечка-красавица, в мой кабинет. Разговор есть!

В "кабинете" она мне много чего выдала: и что работаю я "без году неделя", причем без сноровки и энтузиазма, — и что другую работу по специальности найти в нашем невеликом Сальске нелегко, и что я должна ценить свое место, а не шляться в рабочее время неизвестно где и зачем...

Все-то она сказала правильно: и работа мне почти не нравится, и энтузиазма в заколачивании посылок во мне не наблюдается, и открытки посетителям я просто продаю, но не навязываю... Словом, Владлена мне пообещала, в случае, если еще раз опоздаю утром или после обеда, — уволить в одночасье "по статье"!

Пыталась я заикнуться, что для такой "статьи" требуется опоздание от четырёх часов, а сталинский подход давно неприменим, но мое глупое, детское замечание еще сильнее взбеленило руководительницу... Словом, она просто выставила меня из кабинета:

— Иди работать, Зоя! И чтобы больше подобного не случалось. Всё!

Рабочий день тянулся неимоверно медленно: несколько раз Владлена выглядывала со своей "руководящей территории", озирала меня пустым взглядом и вновь удалялась "рисовать" табель рабочего времени на январь-месяц. Посетителей было немало: многие покупали открытки поздравительные и конверты, торопились поздравить родных и друзей с Новым Годом... Хорошие люди в стране Советской: не забывают о близких, делятся словом ласковым... Вот я читала, что в мире капитализма люди редко других с праздниками поздравляют, никто никому, кроме как себе самому, счастья не желает...

Относительно Марфы Ивановны я пришла к выводу, что Марфа Ивановна сказала правду: раз Пётр Загорулько действительно скончался недавно, — откуда бы могла об этом знать приезжая дама из Геленджика? Причем мне хотелось в мыслях называть Марфу Ивановну именно "дамой": очень хорошо она выглядела, как картинка в журнале глянцевом: прическа — волосок к волоску, лицо и руки холеные, просто "шедевральная" дама... Не может такая "королева" быть обманщицей!

Особенно много народу пошло после пяти вечера, когда уж стемнело. Люди с работы, видно, возвращались, и все, забегая на несколько минут на почту, оставались надолго, увлекшись увлекательным процессом выбора открыток... Так что пришлось мне работать непрерывно и старательно, как тому "медвежонку"...

Выходя с работы вечером, вновь наткнулась на парня, встреченного мною после обеда. Чудеса, да и только! Оказывается, он именно меня здесь и поджидал: решил навязаться в ухажеры. Пришлось вежливо парнишке объяснить, что, во-первых, у меня есть "парень", а во-вторых, люблю только высоких! Лучше резко осадить сразу, чем подавать обманчивую надежду... Только парень оказался не промах:

— Что же Вы, Зоя, простым народом брезговать начали? С простым шофёром вам общаться приятно, а с демобилизованным солдатом, — слабо?

И еще фразу добавил, неприличную, типа того, не все равно ли мне, с кем... Вот я разозлилась на такое наглое поведение!... И потом: откуда этот нахал узнал моё имя? Он, что, специально сведения обо мне собирал у наших сотрудниц? Как это я его вечером не увидела на почте?... Работы много было, — головы не поднимала...

— Сорока на хвосте принесла, — ответил юный недоросль, непонятно, зачем ко мне прицепившийся, когда я на полголовы его выше... — Вот вы какая, Зоя: горделивая и самовлюбленная! А показались мне простой на первый взгляд...

Словом, едва я от молодого человека, представившегося Максимом, сбежала, как сразу почувствовала несказанное облегчение... Удивительно: к одним людям симпатия возникает спонтанно, за считанные секунды, к другим — антипатия столь же быстро родится. К третьим мы никаких чувств не испытываем... Как к стене...

Примчалась домой, а тут Марфа Ивановна "кошеварит", словно на целый полк... Накормила она нас ватрушками, пирожками, печеными и жареными, — очень вкусной мне её стряпня показалась... Удивительно: и маникюр шикарный не пожалела! В тот момент Марфа Ивановна показалась мне такой славной, доброй! Чуть позже, часу в восьмом вечера, соседка Катька "за солью" прибежала, — повод нашла, так Марфа Ивановна и её приголубила, пожалела. За ужином инициатива в разговоре исходила так же в основном от гостьи: вначале она рассказывала о своём героическом прошлом, как на Курской дуге, в "передвижке", — то есть передвижном, мобильном госпитале, — раненых спасала от смерти неминуемой. Причем о себе и своих личных геройствах почти не упоминала, в отличие от многих фронтовиков, но хвалила мужество русских врачей и, особенно, санитарок, — большинство из которых являлись совсем молодыми девушками в военные годы:

— Представьте себе, друзья мои, — Марфа Ивановна нас почему-то именно так называла, — отчим еще на ушко мне пояснил с усмешкой, что так ФДР, — то есть Рузвельт, — любил всех вокруг именовать, — тащит на себе такое дитя, с бараньим, пардон, весом, — здоровенного детину, а он повиснет на ней всей тяжестью и считает, что она — орловский тяжеловоз. Это, Зоечка, порода такая опрощенная: есть рысаки орловские, есть тяжеловозы, — то есть крупняги некондиционные, на них только сани возить...Наслышана о любви твоей к лошадушкам... Ох, и любила сама я в детстве коней и езду верховую, особенно мне на иноходце скакать нравилось, — интересная переступь копыт... Ты когда-нибудь каталась на жеребце-иноходце?

— Нет, — ответила я, удивляясь перескоку мыслей веселой пожилой дамы.— И где же Вы, Марфа Ивановна, на коне катались? Неужели в своём Геленджике?

— Да Бог с тобой! — Марфа Ивановна вздохнула протяжно, — то было еще в другой жизни, в которой всё у меня было... То есть не у меня, конечно, но у родителей... Но эта тема не слишком интересна... Отвлеклась я, однако. Что хочу сказать? Если бы не мужество и героизм наших девочек-санитарок, — многих ныне здравствующих фронтовиков на свете бы не было! Но мало кто славит девчат-спасительниц, тех, которые в боях никого не убили, а лишь жизни спасали. Неправильный подход у государства: им, этим девочкам, нужно бы не менее медалей давать за то, что сынов России спасали. А уж хирурги русские — это вообще ангелы на земле божьей...

— Марфа Ивановна, — спрашиваю, — Вы, что же, верующая? Бога часто поминаете...

— Зоечка, но что есть атеизм и что такое вера? Ответить по-простому ты сможешь ли в ответ? Воспитали меня в традициях православия, но в детстве не задумывалась о том, каков он, — Бог-создатель, творец, на что он похож, и на каких небесах живёт? Детям свойственно слепо верить в то, что им говорят взрослые. Разумеется, не думаю, что то высшее существо, что создало мир, похоже во всём на человека благородного и прекрасного и напоминает внешне, допустим, Семёна Васильевича... Шучу, хозяин ласковый... Но мир создан столь разумно и разно, что и мысли во мне не возникает о невероятной случайности слепой природы, благодаря которой возникла к жизни вся наша светло-прекрасная Вселенная. Думаю, без высшего существа тут не обошлось, но, возможно, то существо не есть персонификация некоего сверхчеловека, — возможно, наш Бог — сам кроха-экспериментатор, сам часть иной Вселенной, несоизмеримо большей и иерархически сложнее устроенной, нежели наша...

Тут отчим вступил в беседу с гостьей, да так-то горячо оспаривая высказанные дамой "идеалистические идеи", и понеслось-поехало, — такая философская дискуссия развернулась, отчим начал фамилиями Канта и Гегеля сыпать, но Марфа Ивановна не отличалась склонностью отстаивать истину в споре: она мило улыбнулась, и отступила, фигурально выражаясь, с поля боя — назад пятками:

— Я, батенька, сама — баба тёмная, умею только шить тела да кромсать. Просто в тридцатые годы был мой муж человеком, подающим надежды немалые, и стать бы ему академиком, когда не друг любимый, — Иудушка местного значения.

Словом, пришлось мне тогда из Москвы-столицы возвернуться к матушке, жившей в Геленджике тогда, — работала в местной больничке, там меня и застало начало войны, оттуда и на фронт ушла... Все идеи, что высказала, — не мои, но супруга... Извините, не хотелось бы продолжать этот спор. Так на чем остановилась? Ах да, о роли хирургов еще стоит упомянуть в великой войне. Хирург фронтовой — это работа адова: страшная, мерзкая, отвратная, но богоугодная, пусть неблагодарная... Сейчас многие хирурги опошлились, стали, слыхивала, в благодарность за спасённую жизнь деньги и подарки брать, но так не должно быть: хирург — он священник от скальпеля, ему бог дал право и возможность жизнь человеку продлить, не должно тут быть никакой меркантильности и мыслей о наживе.

Вот великий наш Пирогов, дай Бог ему светлую память, — тот был от Бога хирург, — герой! Как он себя на Кавказе проявил!... А в годы Крымской войны был главным хирургом в Севастополе осажденном... Именно он и есть основоположник отечественной военно-полевой хирургии. Он первым применил метод эфирного наркоза, научил оперировать с минимальными потерями. Однако же, когда Николай Иванович рассказал Александру II об основных проблемах в русской армии, особливо связанных с медициной, — царь не вник, а Пирогова вскоре в отставку отправили без права на получение пенсии, — это после всех его подвигов во имя жизни в Севастополе! Такова она, власть, — к слову придирается, не ищет, где глубина и правда... Однако, после его приглашали как хирурга еще к участию в русско-турецкой войне, и он, уже старенький, поехал спасать солдатиков, и лечил не только наших, но и болгарских воинов-освободителей. А умер в 1881 нелепо: от осложнений, вызванных неудачным удалением зуба, — всех спасал, но его не спасли. Бог ему и на старости лет ниспослал испытание... Захоронен был в деревне Вишня близ Винницы, забальмирован и лежал в мавзолее, который еще называют "церковь-некрополь". Жаль, во время войны тело великого врача было повреждено...

Слушала я Марфу Ивановну, чуть рот не приоткрыв, а Катька вовсе глаза округлила, головой покачивала, и еле вымолвила:

— Так, значит, он, — как Ленин, — тоже лежит в своём Мавзолее, Ваш Пирогов? Чудеса!

И я о том же думала: оказывается, не один Мавзолей в нашей великой стране: в одном спит вечным сном великий вождь наш, "дедушка Ленин", в другом — гениальный хирург Николай Иванович Пирогов. Нужно это запомнить на будущее!

Катька наелась и быстро убежала, не стала задерживаться. Похоже, она постепенно становится почти членом семьи, — с другими-то соседками ближайшими мы отношения поддерживаем, но сухо, сдержанно, — тут одни бабушки древние живут, а с Катькой и мне есть о чём поговорить, и она старается быть полезной из благодарности: то фруктов принесёт, то овощей свежих со своей овощной базы. Неужто — правда: неизвестные сектантки втягивают её в секту? С трудом верится... Но, когда я пыталась откровенно на эту тему с Катериной переговорить, — она резко замкнулась в себе, отказалась обсуждать свои взгляды и свой круг общения.

Мама с отчимом после ужина вдвоём убежали на кухню посуду мыть, меня не взяли. Странные люди: такие уже немолодые оба, но так хотят побыть вдвоём иной раз, просто дивуюсь на них и светло завидую. Мы же с Марфой Ивановной остались вдвоём в зале. Увлекла она меня своим рассказом о Пирогове, честно сказать, — умеет рассказывать, и патриотизма сколько в её слова звучало, — но без патетики... Может, нужно было мне самой стать врачом, — приносила бы людям реальную пользу своими действиями? Но одна девушка, учившаяся со мной в техникуме, бросила мединститут на первом курсе: тоже, при поступлении, была полна высоких идей о спасении жизней, а разок сходила в патолого-анатомичку, в обморок упала и еле потом поднялась, — так и бросила ту медицину. Сказала: "не дал Бог жабе хвоста! Не суждено мне быть врачом, не стоит время терять". Наверно, и я — бесхарактерная...