Закон парных случаев

Назло Ольге он решил пригласить на танец ее сестру, но Насти в комнате не было. Он вышел на кухню — там было пусто.

Пора уходить, решил он. По-английски, не прощаясь. И все. Хватит с него.

Он вышел из кухни, свернул в коридор и замер.

Рядом с входной дверью он увидел Ольгу все с тем же парнем, который целовал ее, притиснув к стене и запустив руки ей под блузку.

Может быть, надо было пройти мимо них, но он не вынес бы еще одного, последнего унижения. Наверняка сорвался бы, наговорил кучу глупостей, за которые потом было бы стыдно. И на кухню почему-то не додумался вернуться. Постоял бы там, подождал, пока они не уйдут. И Настя бы осталась жива. Вот только не было бы тогда ничего удивительно теплого и нежного — того, что случилось с ними.

Он не вернулся на кухню, а быстро толкнул дверь справа и вошел в комнату.

Настя с ногами сидела на кровати, застеленной лиловым покрывалом, и читала какую-то толстую книгу. Он не ожидал увидеть ее здесь и остановился на пороге. Настя посмотрела на него с недоумением.

— А почему вы здесь? — спросил он — лишь бы не молчать. — Почему не танцуете?

— Оля не разрешила, — пожала плечами Настя. — Она считает, что я еще не доросла до танцев с ее пьяными приятелями.

Он уже хотел спросить, сколько ей лет, но вспомнил, что задавать такой вопрос женщинам и девушкам считается неприличным. Тем не менее он был удивлен: несмотря на детское выражение лица, фигура у нее была вполне оформившаяся.

— Мне пятнадцать, — все же ответила Настя на его немой вопрос. — Я в девятый класс перешла.

— Правда? — еще больше удивился он. — А я думал, вы уже окончили школу. Даже хотел спросить, поступаете куда-то или уже учитесь.

Они помолчали немного. Он все так же стоял у порога, прикрыв за собой дверь. Настя осторожно вытянула ноги и села на край кровати, разглядывая розу на ковре.

— Настя, а кто этот парень, с которым твоя сестра?.. — он как-то незаметно для себя назвал ее на ты и подумал, что это даже лучше, не так официально. Хотя и совсем не по плану "Начало беседы. Патентовано".

— Это Камил. В медицинском учится. Он чех.

— И давно это у них?

— Да месяца три, наверно, — Настя запнулась. — Ой. А вы, наверно...

— Да. Я, наверно, тот самый Олег, если ты это имела в виду, — сказав это, он до крови закусил губу.

Настя испуганно кивнула.

— А вот теперь, пожалуйста, расскажи мне все, что Ольга говорила тебе обо мне. Пожалуйста, — повторил он с нажимом.

Он совсем не был уверен, что Настя захочет это сделать — все-таки сестра. Но она снова кивнула.

— Она говорила, что к ней в университете вечно пристают всякие уроды. Поэтому... поэтому она нашла...

— Нашла идиота, которого можно держать на коротком поводке, — жестко закончил он. — Чтобы все думали, что у нее есть парень, и не лезли. Я так и понял. Давно уже.

Настя опустила голову.

— Скажи, пожалуйста, а почему ты мне об этом рассказала? Только потому, что я попросил? Или есть еще какая-то причина? Мне просто интересно.

Она молчала какое-то время, продолжая упорно разглядывать розу, потом резко подняла голову.

— Мне было вас жаль. Я говорила, что нельзя так с человеком поступать, а она смеялась. Мол, он такой самоуверенный, ему полезно будет понять, что на самом деле он далеко не пуп земли. А сегодня, когда я вас увидела, сразу подумала, что вы... что ты хороший человек.

Она смело посмотрела ему прямо в глаза, и он не смог отвести взгляд.

— Помоги мне, пожалуйста, — сказал он. — Я хочу уйти. Но они там, в коридоре. Скажешь, когда можно будет?

Настя кивнула и вышла из комнаты, резко толкнув дверь — чтобы заскрипела. Что-то сказала в коридоре Ольга, послышались шаги. Через несколько минут Настя заглянула в комнату и шепнула:

— Все.

— Спасибо... Настенька, — кивнул он и ушел.

58.

Я сделал вид, что сплю.

Господи, за что мне это? Ведь это же моя мать! Дай мне силы вынести все это и не сломаться. Я хотел этого. Хотел правды. Думал, что лучше знать ее — какой бы она ни была. А теперь не представлял, как вынести груз этой правды. Груз, который с каждый днем, с каждым крохотным шажочком вперед, становится все тяжелее.

Господи, помоги мне! Помоги мне понять и простить. Ведь только любовь, как говорил апостол Павел, долготерпит и милосердствует, все покрывает и всему верит...

Шепча слова молитвы, я плавно погрузился в легкий и светлый сон, где светило солнце, где все были живы, никто не обманывал друг друга, и все друг друга любили. Проснулся я как от толчка.

В комнате было слишком тихо. Только сонное дыхание ночного города за окном. С Ванькой мы не раз ночевали в одном помещении, и я знал, что лет с шестнадцати он храпит, как пьяный извозчик.

— Вань, — позвал я.

В ответ — тишина. Я сел на диване, всмотрелся в темноту. Раскладушка была пуста.

Во рту мгновенно пересохло. Фраза "сдавило сердце" всегда казалась мне какой-то пошло надуманной — если речь не шла, конечно, о приступе стенокардии. Но сейчас я почувствовал именно это: словно чья-то рука сжала мое сердце в кулаке, медленно пытаясь раздавить. Стало трудно дышать.

Я прислушался, и мне показалось, что где-то совсем рядом шепчутся, счастливо постанывают и самозабвенно скрипят пружинами кровати. За стеной? Или, может, все-таки в другой квартире, выше или ниже? Или в моем распаленном воображении? Может, на самом деле Ванька просто пошел в туалет, а я тут придумываю неизвестно что?

Я подождал. Потом еще подождал, обзывая себя паршивым ревнивым параноикам и прочими нелестными эпитетами. Ванька не возвращался.

Нет, этого просто не может быть, простонал я. Это уж слишком. Не может так быть, чтобы рухнуло все сразу. Не могу я потерять ко всему прочему лучшего друга и любимую девушку. Да-да, любимую. Хватит уже притворяться!

Я встал, прокрался на цыпочках к двери и выглянул в коридор. Под дверью туалета светлой полоски не было. Умирая от презрения к себе, от злости и от боли, я сделал несколько шагов и остановился, прислушиваясь, у Жениной комнаты. За дверью было тихо. Или нет? Или все-таки снова показалось?

Открой дверь и войди, шептал какой-то дьявольский голос. Покончи со всем разом. Еще не хватало, чтобы тебя держали за идиота. За идиота, которому можно морочить голову сказками о непорочной девственности, а заодно использовать так, как захочется. Откуда ты знаешь, кретин, может, она спит и видит, как свалить за границу, и рассматривает тебя исключительно в качестве средства передвижения. Грамотная рыбачка, знает, как правильно обращаться с удочкой. Поймать на крючок, поводить. Чтобы не сорвался. Только вот не смогла с собой справиться. А может... А может, по-другому все рассчитала. Решила на Ваньку поохотиться. Подумала, что он другой. Что с ним через постель надо. Только не учла, что он действительно другой. И что девушка, которая легла с ним постель, перестает для него существовать в качестве потенциальной подруги жизни.

Я сделал еще шаг и протянул руку к двери.

Яркой вспышкой промелькнуло перед глазами: Женя сидит на камне у озера и поет что-то печальное, видит нас с Сашей, бежит навстречу, бросается ко мне... Я зажмурился, потряс головой, отгоняя видение, и... быстро пошел на кухню.

— Не спится? — спросил Ванька.

Он сидел у окна в одних спортивных трусах и курил, стряхивая пепел в стаканчик от сметаны. Тусклый свет уличного фонаря выхватывал из темноты его растрепавшийся хвост и сережки в левом ухе.

— Пить хочу, — хрипло ответил я и полез в холодильник. Достал пакет апельсинового сока и начал пить огромными жадными глотками. Ледяные капли падали на грудь, стекали по животу.

— Ладно врать, — усмехнулся Ванька, погасив сигарету. — Ты проснулся, увидел, что меня нет, и подумал, что я с Женечкой. Скажешь, нет?

— Нет!

— Опять врешь. Видишь ли, Мартин, может, я бы и не прочь. Только она мне намекнула, что ты вне конкуренции, да? Когда ты по телефону ходил звонить. А ты: она, мол, мне никакая не подружка.

— Она действительно мне не подружка, — медленно сказал я, чувствуя себя совершенно выпотрошенным. — Вернее, не просто подружка.

— Прости, не понял. Но мне кажется, ты сам только сейчас кое-что для себя прояснил. Нет?

— Ясновидец? — устало поинтересовался я. — Иди-ка ты в задницу.

Он был прав. До этого самого момента все сводилось к простому такому вопросу: "А люблю ли я ее?". Но в тот самый момент, когда я отдернул руку от двери и пошел на кухню, все встало на свои места. Мне стало ясно: даже если она с Ванькой, я не буду вламываться к ним, бить морду ему, говорить что-то очень обидное ей. Я просто уйду. Не потому, что я трус. И даже не потому, что не могу или не хочу бороться за нее. Просто... Пусть будет так, как хочет она. Потому что я ее люблю.

Может быть, это было слишком пафосно, но зато правдиво. Я поставил пакет в холодильник и пошел спать.

Завтра. Как знать — может быть, завтра решится все.

59.

Завтра решится все — он чувствовал это каким-то необъяснимым, почти звериным чутьем. Что будет потом — его не интересовало. Грань между жизнью и смертью истончилась для него настолько, что перейти ее не составляло труда. Теперь он не боялся смерти, а ждал ее, хотя и не торопил. Настя дожидалась его столько лет, что может потерпеть и еще несколько дней или даже недель. В конце концов, что для нее дни и недели, когда она в вечности?

Вечность... У них впереди — целая вечность. Это значит, никуда не спешить, не думать ни о чем страшном: а вдруг подует ветер и разметает в разные стороны. Это то, о чем только можно мечтать: чтобы любимый человек не мог измениться, постареть, уйти. Чтобы он всегда оставался таким, каким ты его знаешь и любишь. Частью тебя. Там нет этой глупой, мелкой суеты: успеть взять от жизни больше, еще больше.

И, может, даже так лучше, но... Уйти они должны были туда позже, гораздо позже и вдвоем. Как в сказке: они жили долго и счастливо и умерли в один день. После того, как узнали все положенное им в этой жизни — то, чего никогда у них уже не будет в жизни другой.

А что у них, собственно, было, горько усмехнулся он. Всего несколько месяцев счастья. Такого острого, концентрированного счастья, что он и сейчас, через двадцать с лишним лет, помнит все, как будто это было лишь вчера. Несколько месяцев счастья — тайного, словно украденного, заранее обреченного. Он очень многое забыл — что было "до", что было "после". Как будто вся его жизнь сосредоточилась в этих коротких неделях. В любви. А потом — в мести. Они не жили вместе, изучая друг друга, как незнакомую страну. Он не узнавал себя и свою любимую в детях и внуках. Никто не вспомнит о них, не расскажет. Не поставит свечу в церкви.

Только потому, что Ольга захлопнула дверь у него перед носом. А он смалодушничал и ушел. Поверил этой гадине, которая сказала: "Настя не хочет тебя видеть. Ты ей не нужен. И вообще она сделала аборт"...

60.

После всех ночных переживаний я проснулся только в начале одиннадцатого. Вообще-то по натуре я ни сова, ни жаворонок. А может, наоборот — и то, и другое. Ложусь поздно, встаю рано. Мне вполне достаточно для отдыха пяти-шести часов сна, если, конечно, это нормальный сон, которому ничего не мешает. Но если никак не уснуть, то потом могу и до обеда не подняться.

Пока я отсыпался, Женя накормила Ваньку завтраком, оставила мне что-то под салфеткой и выяснила, к какому домоуправлению относился дом, где когда-то жила мама.

Когда я вышел на кухню, Женя мыла посуду, а Ванька сидя все в той же тараканьей щели между столом и холодильником, что-то ей рассказывал. Надо полагать, смешное, потому что она улыбалась, хотя глаза у нее были какие-то невеселые. Впрочем, и Ванька тоже слишком уж старался. Это было похоже на любительский спектакль. Или на Мартина-школьника, которому время от времени приходилось изображать жизнерадостного идиота, лишь бы избежать ненужных расспросов.

— Что-то случилось? — задал я любимый мамин вопрос, от которого у Мартина-школьника — впрочем, и у Мартина-студента тоже — неизменно сводило скулы.

— Ничего, — еще шире улыбнулась Женя. — Садись завтракать. Там бутерброды, яйца. Кофе наливай. Остыл уже, правда.

Она поставила на стол чашку, тарелку, преувеличенно аккуратно положила нож и ложку. Потом вытерла руки полосатым кухонным полотенцем и вышла, прикрыв за собой дверь.

— Что-то я не догоняю.

— А чего тут догонять? — очень тихо ответил Ванька. — Я так понял, она слышала ночью наш с тобой разговор.

— Каким образом? — удивился я.

— Похоже, здесь стены картонные, да?

— Ну и что? — взорвался я. — В конце концов, мы с ней уже...

— Потише, — поморщился Ванька.

— Мы с ней уже говорили на эту тему. Не могу я сейчас ничего решать. Пока мама в больнице. Пока этот урод за мной по пятам ходит. Пока я не выясню все.

— Собственно говоря, почему? В смысле, я не понимаю, как одно мешает другому?

Я хотел уже ответить что-то запальчивое и... запнулся.

А правда, что мне мешает? Ну, разве что кроме себя самого?

— И она тоже еще ничего не знает, — оправдывался я, то ли перед Ванькой, то ли перед самим собой. — Я ее спросил, как она смотрит, чтобы со мной в Прагу поехать, и...

— Представляю, как ты ее об этом спросил, — хмыкнул Ванька. — Наверняка так, между делом, шуточки-прибауточки.

Мне нечего было возразить, и он это понял.

— Вооот, — протянул он. — Я-то думал, надо поехать, поддержать тебя морально, помочь. А выходит, заявился для того, чтобы женить тебя, дурака, да?

— С детства мечтал жениться в двадцать лет, — огрызнулся я.

Это было глупо. Я понимал, что неправ, что веду себя, как капризный ребенок, злился из-за этого на себя, на Ваньку и даже, может быть, немного на Женю, но ничего не мог с собою поделать.

— Ну да, знаю. Ты мечтал гулять до шестидесяти, а потом жениться на двадцатилетней. Чтобы она за тобой утку выносила, да? Очень смешно. В конце концов, тебя мама родила как раз в двадцать, отец был не намного старше, — пожал плечами Ванька, откинул с тарелки салфетку и принялся с аппетитом уминать один из оставленных для меня бутербродов. — И у них не было ничего, а у тебя проблема с финансированием, насколько я понял, остро не стоит.

— Чего ты хочешь от меня? — окончательно разозлился я. — Чтобы я немедленно пошел и сделал ей официальное предложение?

— Я? Да ничего я от тебя не хочу. Что с тебя можно взять, кроме анализов?

— Хорошо, придурок! — заорал я, уже нисколько не заботясь о том, слышит меня Женя или нет. — Я на ней женюсь. Если она, конечно, согласится. Я и без твоего корявого сватанья это сделал бы. И отвали от меня на фиг, понял?

— Чего тут не понимать? — флегматично пожал плечами Ванька, принимаясь за второй бутерброд. — Все понятно. Только учти, если ты на ней не женишься...

— Что тогда? — я воинственно задрал подбородок. — Набьешь мне морду?

— Ну зачем же? — улыбнулся он. — Тогда я женюсь на ней сам.

61.

— Значит, так, парни, — сказала Женя, густо обводя глаза черным карандашом. — В жилконтору эту самую к паспортистке, или кто она там такая, пойду я. Ты, Мартин, только смазку купи.