— Говорю же, всякие едва заметные знаки, детали, обрывки слов, на которые не обратил внимания — связываются в единую картину. Ты же мне карту показал. Думаешь, значки батарей не разгадаю?
— Карта! — взревел ротный, — А я всю голову сломал!
Ржали мы долго. Успокаивались, видели пунцовое лицо ротного — ржали снова.
— Зачем врал все эти сказки? "Профессор"! Зачем обманул?
А потом ещё "огня" в истерику личного состава добавил старшина, сказав ротному:
— Дед обманул тебя, когда сказал, что обманул.
Надо было видеть лицо командира штрафников, на котором отобразилась бешенная работа мысли! Старшина — тоже молодец. Он бы ещё добавил хрестоматийное — "я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она, чтоб посмотреть, не оглянулся ли я".
В общем, дорога вышла весёлой, оттого не такой утомительной.
Суд, да дело
Долго дело делается, да быстро сказка сказывается — пришли мы в расположение штаба армии.
А штаб — грузиться на колёса. Возиться с нами никто не хотел — футболили от одного к другому. Попробуй, найди служащих кадрового управления!
Но, ротный старшина добились своего — нас поставили на довольствие. А остальное — дело десятое.
Харчеваться стали со штабной кухни. И масло увидели, и мясо. И компот из сухофруктов. Конечно, с котла командарма нас никто угощать не будет. Но и так — отлично. Поделился выводами со старшиной, советуясь — видимо, командарм мужик основательный, если не позволяет воровать вокруг себя. Старшина покачал головой: "Ничего это не значит".
И даже принимали баню. После бани — свежее исподнее. Без дополнительного населения на белье. Чистые, выбритые, стриженные, сытые и довольные жизнью без напряга ждали своей участи. А что? Штрафник спит — срок — идёт.
Два дня рая! Два! Дня!
Меня не отделяли от других. Бардак! Живой Ганибалл Лестер ходит среди людей без смирительной рубашки и без намордника — никто даже не чухается.
Вспомнили о нас. Меня — сразу заперли в подполе. Хорошо, успел отдать нож старшине. А то — конфискуют. И ищи-свищи. "Утеряют". При переезде — проще простого. Концов — не найдёшь. А старшина — мужик честный. Кристально. Справедливый и мудрый. Откуда только берутся такие? Да ещё и в должности старшины штрафной роты. Несовпадение. Но, наученный горьким опытом, уже не спешил с выводами. И — помалкивал. Будем посмотреть.
Нашёлся и военный прокурор армии. Особый отдел подключился. Сразу нашлись наши личные дела. Можно и военно-полевой собирать.
Собрали трибунал в светёлке обычной избы. Мы — ждём на улице. Для солидности на входе два бойца с петлицами цветов НКВД. На нас — не обращают внимания. Скучают — дремлют с открытыми глазами.
Суд происходил быстро. Запускали штрафника, пара минут — вылетает. Счастливый. Массовая амнистия.
Егор тоже вылетел счастливый, прыгать стал, как молодой козлик, крича:
-Да, да, да!
А потом увидел меня. А я, как тот самый Дед-Обломщик, ему испортил радость. Улыбка сползла с его лица, как снег сползает с крыши весной.
— Прости меня, Дед. В сердцах я! Вспылил. Не прав был. Прости. Всё верно ты разложил. Всё верно.
— И ты меня прости, Егор.
— За что?
— За всё. Ты, Егор, сделай одолжение — выживи. Дойди до Берлина и напиши на стене Рейхстага: "За Васю Воробьёва!"
— Длинный список будет. — покачал головой Егор.
— Будет. Счёт у нас — большой. Но, месть — не главное. Смерть — не главное. Главное — выжить, домой вернуться и... надо численность населения наверстать. Двух сыновей ты мне должен!
Егор рассмеялся:
— Тебе?
— Ты мне должен две жизни. Вот и дай две жизни. Назови Васей и Витей.
— Почему "Витей"?
— Виктор — победитель.
— А-а! Идёт! Ну, Дед, пора мне.
Мы с ним обнялись. Егор ушёл. А в избу "Дворца Правосудия" вошёл Лошадь. И пробыл там в 3-4 раза дольше остальных. Вышел — лица нет.
— Мало слишком я пробыл в штрафниках. Не зачлось, — убитым голосом сказал он и рухнул на поленницу дров, на которой сидел я.
— Не вешай нос. Не расстрел же.
— А-а! — махнул он рукой, — одно и то же.
— Ну, не скажи.
— Не надо, — покачал головой Сашок и ушёл.
И вот настал "момент истины" — никого во дворе из штрафников, кроме меня, не осталось. Моя очередь.
Волнуюсь. Иду в избу. С улицы — темно в избе. Накурено. Все присутствующие — курят. Чай пьют. Перерыв был. Вздохнул — если бы планировали меня "отправосудить" по-быстрому — чаи бы не гоняли.
Доложился, что штрафник такой-то, за такие-то грехи, прибыл, мол. Читают бумажки из моего "дела", смотрят с интересом.
— Присаживайся.
Сел на лавку у стены.
— Рассказывай.
Стал я им излагать произошедший мой косяк с причинно-следственными связями. А что тут юлить? Я убил человека за то, в чём он никак не мог быть виноват. Так и сказал. Что виноват полностью, и только я. Попросил о высшей мере социальной защиты. Защиты социума от меня.
Удивились. Привыкли, что просят о снисхождении? Нет. Не надо снисхождения. Ломайте меня полностью. Полностью. Устал я. Зажился. Надоело. Жить больше не хочу. Домой хочу. К жене, к сыну.
В нос ударил запах горелой человеческой плоти, перед глазами проплыли ноги под зелёной клеёнкой. Стол с трибуналом поплыл. Поплохело мне. Силой воли сдержал себя — я не гимназистка — чувств лишиться. Это в трешевой кино-дешёвке помогает. Тут люди другие. К проявлениям слабости не падкие. Скорее, наоборот.
Они что-то говорят. Не слышу. Упрямо бубню:
— Требую высшую меру!
— Сядь! — кричит майор, прокурор армии.
Оказалось, я стою, нависая над ними. Сел обратно на лавку. Руки не знал куда деть — ходуном ходили. Зажал коленями.
— Оглашается приговор.
И молчит, глядя в пепельницу. Потом потряс головой:
— Приговаривается в расстрелу.
Я — выдохнул. Чувствую, что улыбаюсь. Но, майор продолжил:
— Учитывая чистосердечное признание и раскаяние, учитывая характеристики с места службы, расстрел заменить на 15 месяцев штрафной роты. Смерть ещё заслужить надо! И за убитого тобой бойца — отвоевать. Понял, осужденный?
Я вскочил. Кулаки сжались, зубы — монтировкой не разожмёшь.
Смотрят на меня спокойно. Только автоматчик в углу насторожился — ППС на меня смотрит.
— Повторяю: понял?
Кивнул, не в силах разжать зубы.
— Увести. Ну, на сегодня — всё?
— Вроде бы.
Я кивнул опять трибуналу, по уставу развернулся, лбом открыл дверь, вышел. На улице — ротный и ротный старшина. Увидели мою морду лица, увидели, что иду без конвоя, расслабились. Вопрос — почему вообще напрягались. Оно вам надо, ребята? Старшина протянул мне мой нож, но передумал, придержал:
— А может — нажрёмся?
— А есть чё? — проскрипел ротный.
— Найду, — ответил старшина.
— По уставу не положено. Осужденному с командирами.
— Нах, устав! Все мы, сука, смертники! Всей ротой и нажрёмся. Все пять человек. И под трибунал! Все.
— Не, Лошадь — не пьёт. На карауле будет стоять. Дед, тебя сколько раз расстреливали?
— Много, старшина. Много. И свои, и чужие. И всё никак и никак.
— До 6.00 мы свободны. Надо успеть, — проскрипел ротный, облизнувшись.
— Что-то в этом твоём ожидании смерти есть, — сказал старшина, запихивая мой нож себе за пояс на спине, — у меня побудет. Вдруг, решишь — что мы парагвайские диверсанты.
— Тебе бы всё ржать, старшина, — скрип ротного, — пошли уже. Наше время — пошло. Лошадь! Ко мне! На караул! Галопом! Обмоем наше возвращение из мира мёртвых! Я когда увидел цепи румын, думал, всё! Отбегался. А потом Дед на танк помочился, и я понял — хер им! Поперёк хлебала! Не дамся! Ну, ты дал! Как такое вообще в голову пришло? Ты — точно больной головой! Но, пока, это — на пользу. Ты бы видел, что с бойцами стало, когда они тебя видели. Отовсюду видно было. Сами в штыки пошли! Если бы не я — до тебя бы дошли. А так — в овраги пробились.
— Да, главное — вовремя безумие возглавить, — провозгласил старшина, поднимая стакан.
Выпил. Огонь растёкся по телу, файерболом ударил в голову. Закрыв глаза, я завыл-запел, презрев, что мои собутыльники вели оживлённую дискуссию:
Я помню всё — и всё забыл
Каким я стал, каким я был
Я проходил сквозь эти стены
Я не хочу смотреть назад
Где пламенеющий закат
Тебе и мне вскрывает вены
Я не ищу в толпе уж взгляд
Мимо нас, мимо нас — пьяное Солнце
Оно уйдёт и больше не вернётся
Ну что же ты молчишь, не открывая глаз?
Мимо нас, мимо нас люди и птицы
Они летят, чтоб всё-таки разбиться
Убей меня сейчас, но не потом. Сейчас...
Я помню всё — и всё забыл
Каким я стал, каким я был
Так мало слов, так много пены...
А что было после второго стакана — я не помню. Надеюсь, просто срубился. Без раскрытия "легенды".
* * *
Как же это достало! Кино такое было — "Свой среди чужих, чужой среди своих". Я — чужой среди всех. Нет своих. От слова — вообще. Нет. Как там было у Стругацких: "У каждой Силы должен быть Хозяин?". Одним своим появленим здесь я стал "фактором силы". И сразу нашёлся "хозяин". И все эти "игры" со мной, как с шахматной фигурой. Гадай — кто из окружающих тебя "засланный казачок"? Кто из них за тобой "приглядывает" явно, кто — скрытно. Кто из них "агент влияния"? На какие действия они меня подталкивают? К каким выводам подводят? Что они из меня "лепят"?
Может, кому-то эти детективные остросюжетные перипетии и по-кайфу, но я — простой человек. Нет мне в этом ни удовольствия, ни интереса. Только — отвращение. Умом понимаю — это так и должно быть. Это — правильно. И, это — самый мягкий и "любящий" вариант. Наименее "ломающий" меня. Но, мерзко. Понимаю — необходимость, но — ненавижу. Не тех, кто эти "игры" ведёт. Они — делают своё дело. Грамотно делают работу. Ненавижу того, кто меня этой "пешкой" сделал.
Поэтому — сбежал. От роли Кузьмина-Медведя сбежал. От участи и ответственности "Железного Человека" сбежал. В штрафниках хотел спрятаться. В смертниках. Смерти ищу. Или затеряться среди миллионов пехотных Иванов. И тут появляется старшина. Которому шкура старшины так же тесна, как и мне — шкура штрафника. И это — бросается в глаза.
Кто ты, старшина? НКВД? ГРУ? ЦРУ? МИ-6? Немцы? Почему ничего не делаешь? Не вербуешь, не "спасаешь" от неминуемой смерти? Просто "созерцаешь"? В чём твоя "игра"? Какую роль ты отыгрываешь?
Голова и так раскалывалась от самогона, что пили вчера, так ещё и упорно в неё лезли подобные вот вопросы. Нет, блин, не рожден я для подобных "игр". Моя стихия — шутер от первого лица. У меня и "чит" для этого есть — "слоу-мо". А приходиться участвовать в этих "пасьянсах". И посоветоваться — не с кем. Нет у меня настолько близкого человека. Только призрак. И тот — меня покинул. Да и был он тот ещё "друг"! Конвоиром он мне был. Друг!
Сталин, Берия? И им я до конца — не доверяю. Тем более — Кельшу. Все они — честные, достойные мужи. Но, они — при престоле. И "играют" меня исходя из интересов "общего блага". Если трудовому народу нужна будет моя смерть в извращённой форме — глазом не моргнут. Потом — нажрутся водяры. Выть будут. Но — они на службе интересов общества. Они — уже не люди. Функционеры. Отличные "проводники" воли народа. И воли партии. Как им доверять?
Соратники мои? Кто? Кадет, Прохор и остальные? Они — больше "питомцы". О них самих надо заботиться, самим сопли подтирать и жизни учить. Даже прошаренного Брасеня.
Жена? Человек приставленный ко мне Берией? Пусть, полюбившая меня, честная, порядочная, красивая, умная, но...! Она — человек этой эпохи. Она — даже не поймёт меня.
Один я. Один.
— Знаешь, как переводится слово "монарх"? — вдруг спросил меня старшина.
И, хотя я не открывал глаз, делая вид, что сплю, он спросил. Меня — никого больше не было. Я — лежал. Старшина что-то сосредоточенно строгал моим ножом.
— Как? — равнодушно спросил я. Но, насторожился. Само это слово, само понятие — под запретом. К чему ты это?
— "Моно" — один, "ар" — огонь, разум, "х" — хранить. В данном случаи — "высший по силе разум". Умнейший. Потому — всегда один.
Если бы я не лежал — упал бы! Как? Твою мать, как?
Я вскочил, уставился в спину уходящего старшины. К столу была приставлена АВС, на столе лежала разгрузка с магазинами к винтовке в карманах, мой нож и фигурка деревянного медведя, что в задумчивости сидел на задних лапах в позе лотоса.
Больше старшину никто не видел — его перевели в другое подразделение. В какое — "не положено". Война, секретность.
А нас — пополнили новыми провинившимися смертниками и — в бой. На передовую. Которая всё плотнее обжимала город на великой реке Волга и носивший имя Сталина.
Брызги пафоса
Пригороды Сталинграда. Немцам — некуда отступать. Поэтому — никакой стратегии. Занять территорию можно только зачистив её. С боем. Только — тактика. Никакого манёвра. Огонь и рывок! Только — пехота и пушки. Даже танки на этой сильно пересечённой местности — малополезны. Тут КВ-2 бы хорошо помог. Но, данная штурмовая модификация танка КВ кончилась ещё летом 41-го. И возобновлять производство — никто не будет. Остальные танки — бесполезны. Особенно горьковские лёгкие танки. Если 76-мм пушки слабо справлялись со своими задачами, то Т-70 и Т-60 были просто мишенями. А противотанковых средств у немцев — хватало.
Об этом я думал, "ковыряя" пальцем пробоину в лобовой броне КВ-1С. Мизинец с трудом засовывался. Не то что диаметр пробоины мал, он правда — мал. Сколько от того, что броня в месте пробития "потекла". Явно различимые следы буйства высоких температур. Будто автогеном поработали.
— Бронепрожигающим, — со знанием дела проскрипел ротный.
— Нет таких, — вздохнул я, — вымысел это. Броня пробивается, не прожигается.
— Видишь — оплавилось. Прожигается, — ткнул ротный, хотя мой мизинец и так — в дырке.
— Это подкалиберный. Сердечник из тугоплавкого тяжёлого металла. Диаметр видишь как мал? Он — тонкий. Но, тяжёлый. Скорость начальная — бешенная. И сила удара — аж броня раскалилась и поплыла. А вот и трещины. Кинетическая энергия мгновенно высвободилась, перешла в тепловую, аж броня "подтаяла".
И вдруг мне пришла мысль. Так неожиданно и такая горькая, что я замер, как молнией ударенный.
— Ты, это, институтами своими не выпячивай, — проскрипел ротный, — эй, ты чё?
— Так, неприятно себя осознавать придурком с дипломом в кармане.
Ротный улыбнулся и пошёл довольный. Почему я придурок? А потому что только сейчас до меня дошло, что гаусс-пушка Баси — не много мелких дырок, а много сильных взрывов! Пусть диаметр шарика — мал. При попадании в материал не обладающий плотностью — человеческое тело, например, правда — много мелких, сквозных дырок. А вот при ударе в броню танка — взрыв. Там же скорости — космические! Километры в секунду! Не надо было так изгаляться. Надо было их просто перестрелять! Вот я дурень!
— Не имеет значения, — заявил Лошадь, пожимая плечами, — выброси мусор.
Бойцы роты подходили к танку, смотрели. Кто жал плечами, кто — смотрел с интересом.
