Много дел у Лагида. Надо думать о хлебе насущном, снабжении ушедшего войска, вербовке наёмников для его пополнения, строительстве флота (как без него), проведении полевых работ в срок. А ещё судебные тяжбы, и ладно бы между людьми, так ведь полисы придумали друг с другом бодаться за землю и воду. Меряются, кто больше пострадал от персов. И главная головная боль — деньги. Как сделать так, чтобы имеющееся не потратить, а наоборот, преумножить. Тут, конечно, крутится Гарпал, правда за ним нужен глаз да глаз, ибо он живёт по правилу: "Чтобы у нас все было, а нам за это ничего не было". По правде сказать, все заботы можно свести к одним только деньгам, знай, доставай их из сундуков, да вот только если так сделать, никакой лидийской казны не хватит. Она не бездонная. Вот и приходилось хилиарху вертеться, как лодке в бурю между скал, чтобы всюду успеть, спорящих помирить, нужное добыть, мощь свою укрепить, и при этом ни обола не потратить.
Не оттого ли в тридцать четыре года он кажется старше? Да и Таис... Ей двадцать, но куда подевалась та лёгкая и беззаботная девчонка, перед которой открыты все двери? Есть ли ещё в её глазах та свобода, недоступная невестам, "быков приносящим"? Птолемей всматривался внимательно, угадывая её чувства, пытаясь понять, какой она стала. Изменилась? Прежняя?
— Я не знал, что ты здесь.
— Я приехала к тебе.
— Давно?
— Больше месяца назад.
— Где ты живёшь?
— В доме Лисиппа.
Бесстрастный обмен вопросами и ответами. Голоса тверды, спокойны, словно расстались только вчера. Оба чего-то ждали, изучая друг друга. Словно разум в смятении, видя знакомое лицо, тем не менее, не мог его опознать и ждал какую-то приметную деталь, которая сказала бы обоим:
"Это я".
Давно забыты флейтистки, до них никому нет дела. Мимолётное удовольствие, не стоящее памяти. Памяти важнее другое.
Три года в разлуке, для бессмертных — лишь миг, но человека ничтожная песчинка Крона-временщика способна изменить до неузнаваемости.
Таис смотрела на Птолемея. Изменился? Прежний? Афинянка видела, как разглаживается глубокая морщина меж бровей, как смягчается тяжёлый взгляд, погружаясь в бездонные озёра её глаз.
На лице Птолемея вдруг появилась смущённая улыбка.
— Я очень соскучился по тебе, Таис. Прости меня. Я, кажется, лепетал сейчас какую-то чушь, вместо того, чтобы подхватить тебя на руки...
— Не ожидал, что я помчусь за тобой на край света? — улыбнулась афинянка.
— Если и ожидать от кого такое, так только от тебя... — прошептал македонянин.
Таис шагнула вперёд.
Птолемей шагнул вперёд.
— Я хочу поцеловать тебя.
Кто произнёс эти слова? Мужчина? Или женщина?
Таис зажмурилась. Нет, это не она. Птолемей не стал просить, он мужчина, воин, хилиарх. Пусть просят другие, те, кто вымаливает близость Четвёртой Хариты, суля горы золота за ночь неземного наслаждения.
Он мог бы стиснуть её в объятьях, не произнося никаких слов.
"Я беру, потому что могу взять. Моя!"
Нет, он произнёс слово. Не "моя" — другое, обозначающее желание, не обязывающие ни к чему, но подразумевающее продолжение:
"А ты?"
Сердце было готово выпрыгнуть из груди афинянки. Три года разлуки. Война. Победы. Пленницы... Ещё там, в Фивах, да и здесь немало. Гаремы разбитых сатрапов, настоящие цветники, уступающие богатством лишь одному — царскому. А какие там женщины! Одна другой краше. Руку протяни, да выбирай, какую хочешь. Любой одичает от их доступности... Только таких, как Четвёртая Харита, не берут силой. Берут, не спрашивая, рабынь или флейтисток, вроде тех, которых прогнал Птолемей. Больше всего Таис боялась, что он, победитель, завоеватель, забудет об этом. Но он не забыл.
Таис сделала ещё один шаг навстречу.
"Твоя", — шевельнулись беззвучно губы.
Стена рухнула. Птолемей подхватил девушку на руки, словно невесомую пушинку, закружил...
Ночь все расставила по своим местам. Это была ночь памяти, они осторожно открывали друг друга заново, отдавшись во власть текущего по жилам огня, отворяющего уста для трёх простых слов, уже сказанных когда-то давно, в другой жизни, на берегу звёздного моря.
Они встретились буднично, даже холодно, но наутро уже и не вспомнили это глупое чувство настороженного недоверия, растворились друг в друге без следа.
Боги завистливы к радости смертных. Верно, от того, что сами не могут длить её бесконечно.
— Ты уедешь сегодня?
— Я не могу взять тебя с собой. Я еду в Милет. Сначала — в Милет. Там меня ждёт Неарх с флотом.
— Что же потом?
— Потом будет война.
— С персами?
— Не только. Созданное нами не нравится слишком многим. Острова мутит Мемнон с афинянами, персидские навархи залечивают раны, все новые силы прибывают с юго-востока, из Финикии. Антигон оставил меня здесь сторожевым псом, а хватать лиходеев за пятки сподручнее из Милета. Да и вряд ли я буду там сиднем сидеть. Пожалуй, меня ждёт качающаяся палуба.
— Разве ты моряк? Есть же Неарх.
Птолемей не ответил. Встал с ложа, набросил хитон. Подошёл к Таис, обнял её за плечи, коснулся губами шеи.
— Не знаю, когда вновь увидимся. Увидимся ли... Не на весёлую пирушку уезжаю.
— Я буду ждать тебя, ты — моё солнце.
Птолемей провёл кончиками пальцев по распущенным волосам Таис.
— Я знаю.
Он подошёл к двери, обернулся.
— Долгие проводы — лишние Слёзы.
— Я не буду плакать, — пообещала Таис, но глаза её предательски блестели.
Милет
В конце весны второго года сто одиннадцатой Олимпиады[51] Антигон Одноглазый оказался в положении совсем слепого: лазутчики приносили противоречивые сведения с востока и запада. Одни говорили, что на островах про Мемнона ни слуху, ни духу, словно в Тартар провалился, как вдруг родосец объявился на Лесбосе и осадил Митилену, присоединившуюся было к Союзу. Сколько у него людей и кораблей, откуда он их взял, никто толком сказать не мог.
[51] 333 год до н.э. Эллинский новый год начинался в первое новолуние после летнего солнцестояния, таким образом, второй год 111-й Олимпиады еще не закончился.
Афиняне помогли Линкестийцу удержаться в Пелле, а теперь осаждали Амфиполь, пытаясь отобрать его у молодого Кассандра, успевшего укрепить город и устроить в нём большие продовольственные склады. Старший сын Антипатра держался в осаде уже почти полгода и мог с лёгкостью просидеть за стенами ещё год. До ушей Птолемея дошли слухи, будто бы царь одрисов Севт собирает войско, чтобы... тоже отобрать Амфиполь у Кассандра. Для себя. Одрисы считали земли, на которых стоит город, своими. Узнав об этом, македоняне только посмеялись — Харидем и Севт собирались делить шкуру неубитого медведя. Пусть пободаются втроём, каждый сам за себя.
Неспокойно было и в Фессалии, где Менон, "герой" Фермопил, боролся с тремя или четырьмя конкурентами за титул тага. Афины ему в этой борьбе одной рукой помогали, а другой мешали, не заинтересованные в появлении очередного тирана с амбициями Ясона Ферского или Филиппа.
Бурлила Беотия, где уцелевшие фиванцы пытались восстановить свой город, а Платеи и Орхомен, готовые рубить головы уже за одни только разговоры об этом, сеяли смуту среди членов Коринфского союза.
Раздоры в рядах врага, это хорошо, вот только враг этот в данный момент для Антигона второстепенен, есть дела и поважнее. Мемнон. Хитрый, скользкий, как угорь. У него осталось почти пятьдесят триер, спасшихся в огненной буре, устроенной Неархом. Сколько на них может быть воинов? Тысяч пять? Не больше. А скорее всего, меньше. И с таким войском он полез на Лесбос? Что-то не верится. Значит, где-то ещё набрал. Где и на какие шиши? На первый вопрос ответ простой — на мысе Тенар в Пелопоннесе, где лагерь людей, продающих свои мечи тому, кто больше заплатит, существовал уже сто лет и превратился в настоящий город. Там можно было за полдня нанять целую армию, были бы деньги. Откуда у Мемнона деньги? Тоже несложно догадаться. Не бросил, выходит, царь царей своего слугу, несмотря на все его неудачи. Не отобрал титул карана. Продолжает снабжать деньгами и людьми. Эх, вот бы взять тот корабль, на котором едут к родосцу золотые дарики... Только где его искать? Море велико, а финикийцы, что основу персидского флота составляют, мореходы хоть куда, к берегам не жмутся.
Собственно, полная неизвестность о том, что происходило на востоке, больше всего раздражала и злила Антигона. Лишь единицы катаскопов-лазутчиков пробирались за Киликийские ворота или по Царской дороге в верхние сатрапии. Возвращались немногие, да и те приносили сведения обрывочные, туманные. Азия слишком велика и слухи, проходя огромные расстояния, разбухали от небылиц, как снежный ком. Щедро делились новостями купцы, прибывающие из Сирии и Финикии, никого не приходилось тянуть клещами за язык, вот только новости эти... Мягко выражаясь, противоречивые.
Великий царь собирает большое войско в Дамаске. Великий царь в Вавилоне и у него пятьсот тысяч человек. Нет, все совсем не так, царь в Сузах, ждёт, когда подойдут бактрийцы и уж тогда выступит. Дарий пересёк Евфрат у Каркемиша и идёт в Киликию. При нём весь его двор, жены и триста тысяч воинов. Нет, не триста, а шестьсот, царь у южных границ Армении.
Войско Дария двинется за Тавр в начале лета, в середине, в конце, поздней осенью, вообще с места не сойдёт в этом году, завтра будет под стенами Милета.
В таких условиях решение Антигона выступить в поход на Каппадокию по Царской дороге представлялось вполне логичным. Сидеть на месте, ожидая прихода персов глупо, встретить их желательно подальше от Ионии, дабы было, куда отступать в случае, если дела пойдут плохо. Лезть в Киликию, петляя по горным тропам и перевалам Тавра? Уж лучше идти равниной, по широкой и удобной дороге, где гораздо проще провести обоз, ведь македонян, приученных обходиться без оного в войске, меньшинство. А там, поближе к противнику и сманеврировать проще.
Антигон отбыл в Сарды к собирающемуся там войску, а Птолемей уехал в Эфес на несколько дней, оценить тамошние дела. Встретив здесь Таис, Лагид задержался в городе дольше, чем собирался, но все же бесконечно лежать в постели с любимой женщиной он не мог. Необходимо было возвращаться в Милет и начинать активные действия против Мемнона. Конечно, от Эфеса до осаждённой родосцем Митилены гораздо ближе, но флот союзников стоял на юге. Там удобнее гавани. Там сходятся сейчас основные торговые пути. Эфес — болото. Освобождённый от душащей тирании, он снова поднимется и достигнет былой славы, но не сейчас. Может всё-таки взять афинянку с собой? Нет, невозможно. С ней он совсем размякнет и разленится. Его ждёт война.
Флот союзников, возглавляемый Неархом, за весну увеличился до сорока триер. Захваченные у врага, пришедшие из союзных полисов, только что построенные. Не густо. Больше Антигон не мог себе позволить, ибо содержание даже такого числа кораблей ежемесячно обходилось в десять талантов.
Для войны с родосцем должно хватить, главное не дать ему соединиться с подкреплениями, которые, вполне возможно, персы постараются доставить в Эгеиду морем. Лежащие на дне бухты Лады обгорелые остовы триер Ватафрадаты — ещё не все морские силы царя царей.
Птолемей вернулся в Милет, с головой погрузившись в подготовку флота и небольшого войска, оставленного ему Монофтальмом для добивания Мемнона. Лагид опасался отправлять на Лесбос одного Неарха, не верил, что тот в одиночку справится с хитрым родосцем. Кроме критянина с хилиархом остался Демарат, а все остальные опытные стратеги ушли с Антигоном. Ещё с Лагидом был Гарпал, но его кандидатура на роль стратега даже не рассматривалась. Возглавить флот самолично и на неопределённое время оставить без присмотра юг? Ну, местные дела можно свалить на Гарпала. Вот только кто за ним самим присмотрит?
От необходимости принимать решение Птолемея избавил купец, прибывший с востока, и появившийся в Милете в последние дни таргелиона[52].
[52] Середина июня.
На рынках Делоса этого человека привечали, как Ксантиппа-киликийца и он, уважаемый купец из Тарса, пользовался здесь государственным гостеприимством. В Геллеспонтской Фригии и Сузах он был известен, как Фратапарна, партнёр знаменитого, существующего не первое столетие, вавилонского торгового дома Эгиби[53] и крупнейших трапедз[54] Афин. Заявись он на Родос — рисковал бы угодить в руки палачей, как известный пират Фраат-сириец.
[53] Авторское допущение. На самом деле дом Эгиби захирел лет за двести до описываемых событий. [54] Трапедза — банк в Древней Греции. Трапедзит — меняла, банкир. Многие современные реалии банковского дела (кредиты, денежные переводы, обмен, хранение, вклады) уже существовали в описываемое время.
Если бы некто чрезвычайно могущественный и всезнающий принялся бы распутывать этот необъятный клубок имён, то после долгих трудов нашел бы, что история их обладателя, вернее, наиболее интересная её часть, началась лет двадцать назад. Тогда он, называвшийся тем же именем, под которым его хотели казнить родосцы, ещё довольно молодым человеком сменивший с десяток занятий, большей частью незаконных, попался на глаза всесильному евнуху царя царей, Багавахье[55]. В то время этот могущественный египтянин как раз начал своё восхождение к вершинам власти, подминая под себя волю Артахшассы, царя царей. Фактическим он стал правителем необъятной державы персов. Он нуждался в доверенных людях, которые могли бы стать его глазами и ушами. Фраат заинтересовал евнуха и тот, оценив способности сирийца, внедрил его под видом купца, поставщика драгоценных камней для ювелирных мастерских в окружение Артавазды, сатрапа Фригии-на-Геллеспонте.
[55] Грекам он был известен, как Багой.
Практически все сатрапы в своих владениях жили, как цари. Скромностью запросов никто из них не отличался, богатством многие спорили с самим Великим царём, а тут под рукой такой полезный человек, поставщик самоцветов, да ещё с ценнейшими связями в Вавилоне, Экбатанах, Сузах. Артавазда без труда завербовал Фратапарну, и тот сообщал ему о происходящем при дворе царя царей. Доносил то, что поручал ему доносить Багавахья. А иногда и то, что Багавахья разглашать не желал. Дважды в год Фратапарна совершал путешествие в Вавилон и тогда Багавахья узнавал нечто интересное о происходящем в Геллеспонтской Фригии. То, что разрешал евнуху узнать Артавазда. А иногда и то, что он не хотел бы открывать, кому бы то ни было.
Фратапарна шпионил не только за самим сатрапом, но и за его друзьями-родственниками, Мемноном и Ментором. Пикантность ситуации заключалась в том, что Ментор считал Багавахью своим другом, вместе они участвовали в подавлении египетского восстания и сблизились. Более того — Багавахья был обязан Ментору жизнью. Евнух об этом помнил, и долг вернул: с помощью своего подсыла он "разоблачил" несуществующий заговор Артавазды, изрядно возвысившись в глазах Артахшассы, однако от царского гнева братьев и их родственника спас, позволив бежать. Так вот, одной стрелой двух зайцев. Что, разве не добром отплатил?
