— Что именно? — уточнил я, перекладывая плиту миномёта на другое плечо.
— Как ты можешь так ускоряться, когда захочешь? Так-то — увалень увальнем, как медведь, неспешный весь, основательный, а как прижмёт — как пчела лётаешь! Я когда увидел первый раз — на полустанке, подумал — показалось. А потом ты, как ветер, носился по полю боя. Каждый бой. И стреляешь из пулемёта! Треть ленты — двадцать трупов!
Вот как! Я думаю, что меня никто не видит — всем некогда. Я никого не вижу — меня никто не видит. А оказывается я — на главной сцене. Под светом софитов.
— Я не знаю, — пожал я плечами. Почти пожал — плита миномётная — тяжёлая.
— Да, ладно, Дед! Чё ты, в самом деле? Тебя расстреляют — и никто не узнает? Нам бы всем пригодилось! Даже Лошади! Скажи, Конь Педальный, хотел бы от пуль уворачиваться?
Я что, от пуль уворачивался? Как Нео? Не помню такого.
— Ну, правда, мужики, не знаю я — как! Всегда так было. С детства. Всегда — от собак убегал, через заборы только так перепрыгивал. Тут одно "но" — испугаться мне надо. Основательно так, чтоб аж кипяток по жилам! Или разозлиться. Чтоб крышу сносило от ярости — тогда и становиться так, что всё вокруг — замедляется. А я, соответственно — наоборот. Ускоряюсь.
Смотрят друг на друга. Чуют же, что не вру.
— С испугу чего только не наворотишь, — кивнул Егор, — у нас на селе бабка одна была. Совсем древняя-древняя. Лет шестьдесят. Ходила вот так, — он согнулся пополам, — из дому уже редко выходила, по двору — с палкой. Летом дело было — все в поле. Одна она была. А дом возьми и — загорись! Так она сундук кованный со своим скарбом выволокла. Бегом! Мало из дому — через дорогу! Мы потом вчетвером упузырились его с места сдвинуть!
— А дом что? — спросил библиотекарь.
— Сгорел. До осени — новый поставили. Всем миром. При чём тут дом?! Ты слышал, что я тебе, овец, говорю? Бабка — смогла, а четверо молодых парней — едва пупки не развязали.
— Вот мне один знакомый лётчик историю похожую рассказал, — сказал появившийся старшина, — было это ещё во время истории с полярниками. Они как раз сели на льдину...
Ни чего себе, знакомые у него! Там же все эти полярники — Героями Союза стали. И все это поняли — притихли.
— ...когда садились, что-то там с лыжей не так было. Я — не понял, я же — не летяга. Так вот, пока там суета всякая — решил он лыжу эту подтянуть. Сидит, возится. Тут его в плечо толкают. Он подумал — второй пилот. Так вот плечом встряхнул — отстань, не до тебя. Опять толкает. Он опять — откидывает. Ещё толчок. Он поворачивается, хотел своего товарища взгреть хорошенько — а перед лицом — морда белого медведя! Как сидел на корточках — так на крыле и оказался. Сам не понял как!
Ржали всей ротой. Хорошая байка!
— Ты нам лучше расскажи, откуда ты про артдивизион узнал, — спросил скрипучий голос.
Народ между мной и ротным как-то сразу рассосался. Но — все в интриге. Кто сдал? Лошадь? Егор?
— Ну, что же ты? А, Кенобев? Или — тоже — с рождения, с детства?
Молчу.
— А отмолчаться — не получится, — скрипит ротный, — Или мне говоришь — или в особый отдел телегу катаю.
Вздыхаю тяжко:
— Как объяснить то, что сам не понимаю?
— А ты — попробуй! Объяснить, — говорит старшина, — лучший способ понять что-то — попробовать кого-либо научить.
— Попробую, — вздыхаю, — тогда не серчайте на мою косноязычность. Впервые такое случилось на экзамене по математике. Я же все лекции добросовестно посетил, чтобы в журнале отметили явку, но не менее добросовестно — проспал. Пары эти ставили — первыми. А мне — семнадцать! Какая, к чертям — математика, да ещё такая заковыристая — высшая! Всю ночь в "люблю" проиграешь — спать охота — сил нет! А лектор — отвернётся к доске, бубнит что-то, мелом пишет иероглифы формул, животом — стирает...
Ржут.
— Это всё интересно. Твоя студенческая жизнь, — перебивает своим скрипом несмазанного горла ротный, — ты ближе к делу!
— Так, как раз — расплата! Экзамен! А его принимает профессор, что говорит: "Мой предмет на 5 знает только Бог и товарищ Сталин. Я, то есть профессор, — и то, на 4. А вот вы, то есть, мы, студенты, — попали!" А я ещё и храплю, когда сплю.
— Это все заметили! — ржут.
— Цыц! — скрежет ротного.
— Так что меня, засоню лекторного, запомнили. А мне категорически невозможно не сдать экзамен! Неделю — не сплю, готовлюсь — куда там! Это же, мать её, математика! Там не зубрить надо — понимать! Одним словом, на экзамен я приполз в таком состоянии, что дунь — улечу. Волновался так, что потел не переставая, любой свет — слепил, любой звук — как паровозный гудок. В общем, до ручки дошёл!
— Ты к делу, к делу, — скрипит ротный.
— Не тереби, командир, запутается, — осаживает его старшина.
Я продолжил:
— Моя очередь. Запускают нас по пять голов. Вот и я зашёл. Взял билет — даже не смотрю номер, ясно же, что приплыл я. Профессор смотрит на меня и улыбается: "Сегодня я вам, Да... Кенобев, выспаться не дам! От вашего храпа штукатурка осыпается" Узнал он меня. И знаете? Я — успокоился. Так резко хорошо, легко стало, что аж музыка на душе заиграла.
— Это с чего это? — удивился Лошадь.
— С того, что по любому — не сдам. Не даст. Завалит! Спать на лекциях — это же, как в лицо лектору плюнуть.
— Это — да, — соглашается Лошадь.
— Тогда чего волноваться? Вот и заиграла музыка. Мне — хорошо, спокойно стало. В голове — нирвана.
— Что? Чего рвана?
— Нирвана — созерцательность, — поясняет старшина.
Я — припух мгновенно. Даже я такого не знал. Старшина, а ты кто?
— В голове... — напоминает старшина.
— Ну, да. Спокойно так. Сижу, балдею. Мир вдруг стал таким выпуклым, красочным. Входил в класс — небо с овчинку. И вдруг — отпустило! Так классно! Здорово! Настолько хорошо себя не чувствовал. Казалось, прыгни — полетишь! Прочитал билет, вдруг понимаю, что я начинаю вспоминать то, чего не мог знать. Эти темы я, тупо, проспал. Но, вспомнил. Понимаю, что я знаю, как решать эти задачи! Блин, вы не представляете — какой восторг! Я себя почувствовал каким-то... не знаю даже как сказать! Чтобы не упустить состояние это — вызываюсь к профессору досрочно. А какой восторг был видеть его лицо, когда у него не получалось меня завалить! Он мне — 4 поставил. Мои знания оценил наравне со своими.
— А дальше? — Лошадь аж весь красный.
— А дальше — отходняк. Как похмелье, только в десять раз противнее. И опохмелиться — не получиться.
— Это всё интересно, но ты не ответил про пушки, — проскрипел несмазанный ротный.
— А дальше — я учился вызывать подобное состояние специально. Экзаменов — много.
— Успешно? — усмехнулся старшина.
— Нет. Получилось только на войне. Нас прошлой осенью так же прижали. Танки, пехота. Отступаем. Я — с пулемётом, отстал. Обернулся, вижу, немцев — видимо-невидимо. И все целятся в ребят моей роты. Чую — всех положат в спину. Позору-то! В спину! А там такие ребята были! Сплошь — комсомольцы!
Глаза блестят. Переживают вместе со мной.
— И я решил — прикрывать! Подохну, но ребята — спасутся. И — опять эта гармония в душе. Я аж взлетел над землёй! Вижу — каждую деталь, каждую пуговицу каждого мундира каждого немца, каждую заклёпку каждого танка, понимаю, куда каждый из них целиться, что каждый из них собирается делать. Все малозначимые детали, едва заметные мелочи складываются в цельную картину.
Я замолчал. Как тяжко снова переживать это!
— Ну! — подгоняет ротный.
— И я увидел "дырку", пробежал до них, как ни странно — никто даже не обратил на меня внимания. Зашёл сбоку и — из пулемёта, из пулемёта! Они пока допетривали, что сбоку — не свои, а я — уже дырок в них — пропасть! Прошёл по всей линии траншей, как по бульвару. Только трупы за мной.
— А дальше?
— А дальше — танк. У нас старшина добыл ампулы авиационные с огнесмесью. Стеклянный такой шар. Разбиваешь — горит — только в путь! У меня как раз такой в противогазной сумке был. Кинул его в танк. Удачно — попал за башню, огонь — на двигатель. Танк горит, но едет. Я от него — в окоп. А он наехал на меня — и взорвался боекомплект. А я — под ним.
— И чё? — спрашивает Егор.
— Пипец мне, вот что. Представь — взрыв сразу всех снарядов танка прямо над головой. Но, это к делу не относится. Ну, гражданин начальник, я ответил на твой вопрос?
— Нет, — проскрипел ротный, — откуда про пушки узнал?
— Говорю же, всякие едва заметные знаки, детали, обрывки слов, на которые не обратил внимания — связываются в единую картину. Ты же мне карту показал. Думаешь, значки батарей не разгадаю?
— Карта! — взревел ротный, — А я всю голову сломал!
Ржали мы долго. Успокаивались, видели пунцовое лицо ротного — ржали снова.
— Зачем врал все эти сказки? "Профессор"! Зачем обманул?
А потом ещё "огня" в истерику личного состава добавил старшина, сказав ротному:
— Дед обманул тебя, когда сказал, что обманул.
Надо было видеть лицо командира штрафников, на котором отобразилась бешенная работа мысли! Старшина — тоже молодец. Он бы ещё добавил хрестоматийное — "я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она, чтоб посмотреть, не оглянулся ли я".
В общем, дорога вышла весёлой, оттого — не такой утомительной.
Суд, да дело
Долго дело делается, да быстро сказка сказывается — пришли мы в расположение штаба армии.
А штаб — грузиться на колёса. Возиться с нами никто не хотел — футболили от одного к другому. Попробуй, найди служащих кадрового управления!
Но, ротный старшина добились своего — нас поставили на довольствие. А остальное — дело десятое.
Харчеваться стали со штабной кухни. И масло увидели, и мясо. И компот из сухофруктов. Конечно, с котла командарма нас никто угощать не будет. Но и так — отлично. Поделился выводами со старшиной, советуясь — видимо, командарм мужик основательный, если не позволяет воровать вокруг себя. Старшина покачал головой: "Ничего это не значит".
И даже принимали баню. После бани — свежее исподнее. Без дополнительного населения на белье. Чистые, выбритые, стриженные, сытые и довольные жизнью без напряга ждали своей участи. А что? Штрафник спит — срок — идёт.
Два дня рая! Два! Дня!
Меня не отделяли от других. Бардак! Живой Ганибалл Лестер ходит среди людей без смирительной рубашки и без намордника — никто даже не чухается.
Вспомнили о нас. Меня — сразу заперли в подполе. Хорошо, успел отдать нож старшине. А то — конфискуют. И ищи-свищи. "Утеряют". При переезде — проще простого. Концов — не найдёшь. А старшина — мужик честный. Кристально. Справедливый и мудрый. Откуда только берутся такие? Да ещё и в должности старшины штрафной роты. Несовпадение. Но, наученный горьким опытом, уже не спешил с выводами. И — помалкивал. Будем посмотреть.
Нашёлся и военный прокурор армии. Особый отдел подключился. Сразу нашлись наши личные дела. Можно и военно-полевой собирать.
Собрали трибунал в светёлке обычной избы. Мы — ждём на улице. Для солидности на входе два бойца с петлицами цветов НКВД. На нас — не обращают внимания. Скучают — дремлют с открытыми глазами.
Суд происходил быстро. Запускали штрафника, пара минут — вылетает. Счастливый. Массовая амнистия.
Егор тоже вылетел счастливый, прыгать стал, как молодой козлик, крича:
-Да, да, да!
А потом увидел меня. А я, как тот самый Дед-Обломщик, ему испортил радость. Улыбка сползла с его лица, как снег сползает с крыши весной.
— Прости меня, Дед. В сердцах я! Вспылил. Не прав был. Прости. Всё верно ты разложил. Всё верно.
— И ты меня прости, Егор.
— За что?
— За всё. Ты, Егор, сделай одолжение — выживи. Дойди до Берлина и напиши на стене Рейхстага: "За Васю Воробьёва!"
— Длинный список будет. — покачал головой Егор.
— Будет. Счёт у нас — большой. Но, месть — не главное. Смерть — не главное. Главное — выжить, домой вернуться и... надо численность населения наверстать. Двух сыновей ты мне должен!
Егор рассмеялся:
— Тебе?
— Ты мне должен две жизни. Вот и дай две жизни. Назови Васей и Витей.
— Почему "Витей"?
— Виктор — победитель.
— А-а! Идёт! Ну, Дед, пора мне.
Мы с ним обнялись. Егор ушёл. А в избу "Дворца Правосудия" вошёл Лошадь. И пробыл там в 3-4 раза дольше остальных. Вышел — лица нет.
— Мало слишком я пробыл в штрафниках. Не зачлось, — убитым голосом сказал он и рухнул на поленницу дров, на которой сидел я.
— Не вешай нос. Не расстрел же.
— А-а! — махнул он рукой, — одно и то же.
— Ну, не скажи.
— Не надо, — покачал головой Сашок и ушёл.
И вот настал "момент истины" — никого во дворе из штрафников, кроме меня, не осталось. Моя очередь.
Волнуюсь. Иду в избу. С улицы — темно в избе. Накурено. Все присутствующие — курят. Чай пьют. Перерыв был. Вздохнул — если бы планировали меня "отправосудить" по-быстрому — чаи бы не гоняли.
Доложился, что штрафник такой-то, за такие-то грехи, прибыл, мол. Читают бумажки из моего "дела", смотрят с интересом.
— Присаживайся.
Сел на лавку у стены.
— Рассказывай.
Стал я им излагать произошедший мой косяк с причинно-следственными связями. А что тут юлить? Я убил человека за то, в чём он никак не мог быть виноват. Так и сказал. Что виноват полностью, и только я. Попросил о высшей мере социальной защиты. Защиты социума от меня.
Удивились. Привыкли, что просят о снисхождении? Нет. Не надо снисхождения. Ломайте меня полностью. Полностью. Устал я. Зажился. Надоело. Жить больше не хочу. Домой хочу. К жене, к сыну.
В нос ударил запах горелой человеческой плоти, перед глазами проплыли ноги под зелёной клеёнкой. Стол с трибуналом поплыл. Поплохело мне. Силой воли сдержал себя — я не гимназистка — чувств лишиться. Это в трешевой кино-дешёвке помогает. Тут люди другие. К проявлениям слабости не падкие. Скорее, наоборот.
Они что-то говорят. Не слышу. Упрямо бубню:
— Требую высшую меру!
— Сядь! — кричит майор, прокурор армии.
Оказалось, я стою, нависая над ними. Сел обратно на лавку. Руки не знал куда деть — ходуном ходили. Зажал коленями.
— Оглашается приговор.
И молчит, глядя в пепельницу. Потом потряс головой:
— Приговаривается в расстрелу.
Я — выдохнул. Чувствую, что улыбаюсь. Но, майор продолжил:
— Учитывая чистосердечное признание и раскаяние, учитывая характеристики с места службы, расстрел заменить на 15 месяцев штрафной роты. Смерть ещё заслужить надо! И за убитого тобой бойца — отвоевать. Понял, осужденный?
Я вскочил. Кулаки сжались, зубы — монтировкой не разожмёшь.
Смотрят на меня спокойно. Только автоматчик в углу насторожился — ППС на меня смотрит.
— Повторяю: понял?
Кивнул, не в силах разжать зубы.
— Увести. Ну, на сегодня — всё?
— Вроде бы.
Я кивнул опять трибуналу, по уставу развернулся — через нужное плечо, лбом открыл дверь, вышел. На улице — ротный и ротный старшина. Увидели мою морду лица, увидели, что иду без конвоя, расслабились. Вопрос — почему вообще напрягались? Оно вам надо, ребята? Старшина протянул мне мой нож, но передумал, придержал:
