| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Светлейший, конечно же, не знал, что эпистолярная лихорадка поразила в тот же день не только Лоханкина. Хлестаков, Балаганов, Воробьянинов и другие, не менее уважаемые люди, тоже писали письма своим адресатам, с различием в мелких деталях, но с двумя неизменными тезисами: Акинфий на всех клал с прибором, и руда змеиногорских рудников содержит, помимо меди, третью часть серебра.
За Лоханкина отработал найденный Костей в каком-то притоне бывший писарь какого-то приказа, редкостный ханыга, пропивший всё, кроме перьев и чернильницы. Правда, похож он был больше на беглого попа-расстригу, чем на человека, но дела это не меняло. Подвизался тот на писании всяких челобитных и прошений от неграмотных, чем и снискал себе славу человека, пишущего в любом состоянии. Костя восхитился им — мастерство, воистину, не пропьёшь. Нанял его на пару дней, чтоб написал то, что нужно, со всякими там ятями и юсами. Чуть позже, подделывая почерк, вписал имена получателей.
Ещё через пару дней в изрядный трактир зашёл человек в истрёпанной форме, вернее, в обносках, в которых угадывалась военная форма, с пропитой рожей и трясущимися руками, в разбитых напрочь сапогах. Лоб его пересекал безобразный шрам от сабельного удара. Таких, пропившихся вдрызг, мучимых неизбывной жаждой, кабатчик видел на своём веку не раз, и не два. Поэтому собирался было уже принять в заклад шпагу у этого недоразумения, но проситель представился берг-гауптманом Евграфом Мечниковым, клялся, что честный человек. Только вот поиздержался немного.
Деликатно отводил трактирщика за локоток в сторонку, и, подобострастно глядя тому в глаза, просил купить карту. Верную карту, где нарисован путь к золотым приискам. Готов продать её за триста рублей, но, в связи со стеснёнными до предела обстоятельствами, может уступить за тридцать. Находясь в крайне расстроенном состоянии здоровья, может дать посмотреть, за кружку белого вина. Не верящему в такие сказки кабатчику показывал мешочек с самородным золотом и, для пущей достоверности, высыпал его на засаленную столешницу. Потом, испугавшись своего порыва, торопливо сгребал трясущимися руками золото обратно, испуганно озирался, и, хлюпая, выпивал свою водку. В тот момент в кабак вбегал зачуханный малец и, со слезами и криками: "Тятька, тятька, хватит уже пить! Мамка помирает, ухи просит!", уводил пропойцу домой. Карту, естественно, по пьяному делу, тот забывал забрать. Кабатчик же, после его ухода бросался самолично вытирать стол от пролитого вина и тайком выковыривал из щелей крупинки золота. Посланные за забулдыжным офицером приказчики с благородной целью — обобрать бухаря, ворочались ни с чем — сатанинское отродье исчезало, как сквозь землю проваливалось.
Таким же образом берг-гауптман за день похмелился в восьми кабаках, а потом тихо исчез. Видимо, утопился с перепою, поскольку его одежды были найдены на Неве, рядом с прорубью, недалеко от Петропавловской крепости. Да так удачно подгадал, мерзавец, что писарю Тайной канцелярии Зотову мимо пройти было никак невозможно. А тут ещё какой-то оборванец поднял шум, и с криками: "Тятька, тятенька утоп, господи спаси и сохрани!", хватал Зотова за рукав и, волей-неволей пришлось встревать в это дело.
— Барин, господин начальник барин, — пронзительно вопил малец, — Христа ради прошу, тятька с рудника приехал, руду привёз! Подайте на пропитание сироте, заберите всё, не дайте помереть бедному сиротинушке!
Пока Зотов ковырялся в обносках, пострелёнок незаметно исчез. В сумке обнаружилось письмо Демидова неведомому адресату с предложением тайно разрабатывать золотые прииски, полфунта золотого песку и карта. Пришлось о происшествии докладывать Ушакову.
Глава 14
Январь — февраль 1726. Гейнц Шумахер, сирота, утешается в работе. Александр Шубин, прогрессор, в свободном падении. Отец Онуфрий ищет и не находит. Путь к истине лежит через сомнение.
После того, как Калашников совершил свой бесчеловечный поступок, Гейнц ещё раз показал полную покорность судьбе и фатализм, не ропща и не заламывая руки. Он с философической отстранённостью принимал, как должное, в равной степени и благоволение купчихи Калашниковой, и своё сиротское существование в имении Романовых, что однозначно говорило об произрастающих из глубины веков корнях германской философской школы. Несомненно также и то, что их предтечи немало претерпели в России, иначе ничем иным объяснить появление фундаментальных трудов по философии в конце XVIII века, невозможно. Всем известно, что бескрайние заснеженные русские просторы самым завораживающим образом действуют на неподготовленные, чувствительные натуры. Если перед путешествием заранее не запастись тройкой с бубенцами, тулупом и водкой, то самые широкие философские обобщения непременно появятся в голове любого человека, даже совершенно необразованного немца. Этот период зарождения классической философии ждёт ещё своих исследователей, и, наверняка, их ждут ошеломительные открытия. Слава богу, Гейнца не посещали видения, как в своё время Филиппа Теофраста фон Гогенхайма или же Якоба Бёме, иначе бы компания "Аяксъ" вместо металлурга получила бы экзальтированного психопата, и Шумахер закончил бы свои дни так же, как и Квирин Кульман, чей пепел до сих пор метёт злая вьюга по улицам Москвы.
Гейнц находил утешение в работе — и он работал, то есть закручивал барашковые гайки на баке, аккуратно поправляя кожаную прокладку под крышкой. Наступал ответственный момент — испытание новой, прогрессивной системы разделения веществ. Система, собственно, была известна ещё арабским алхимикам, но для Сашки с Гейнцем это был первый опыт, тем более они не самогон гнали, а испытывали новый технологический процесс.
В тот же день, во время дегустации условно чистого продукта, Саня с Гейнцем набрались до зелёных чертей. Конечно, закусывать солёным огурчиком можно, но только первые пару рюмок. При употреблении самогона в больших объёмах, нужна закусь посолиднее. Во второй стадии, когда мир расцвёл всеми красками, Саня взялся петь известную песню
Gaudeamus igitur,
Juvenes dum sumus!
Post jucundam juventutem,
Post molestam senec...
На четвёртой строчке он сбивался и начинал заново. Шумахер пытался его поддерживать, но безуспешно. "Sexies pro sororibus vanis"*, — наконец вставил свой тост Гейнц, они выпили, и твёрдо решили пойти по бабам. Это, к слову, показывает принципиальное отличие русской питейной традиции от западноевропейской. За баб-с у нас пьют обычно третью, и уж ежели приспичит потом отправиться к оным, то есть шанс, что дело не кончится унизительным и постыдным провалом. После шестого стопаря, как показывает практика, лучше смирно посидеть за столом и поговорить о работе. Дошли ли приятели до нужного места — неизвестно, и не замёрзли они насмерть в тот день только потому, что Герасим поздно вечером приволок бесчувственные тела к барскому крыльцу.
______ _________
* — "In Taberna", стих третий.
— Истинно блажен тот, кто соблюл воздержание, потому что воздержание подлинно великая добродетель. Есть воздержание в питии — владеть собой и не ходить на пиры, не услаждаться приятным вкусом вин, не пить вина без нужды, не выискивать разных напитков, не употреблять без меры вина.*
Сашка открыл правый глаз, ибо левый заплыл и не открывался. Увидел отца Онуфрия, который с явным садистским удовольствием читал мораль, явно взятую из каких-то Житий Святых.
— Уйди, — просипел Сашка, — Христом богом, покинь меня... Или рассолу дай...
Потрогал заплывший глаз. Застонал. "И где же это мы так огребли? Как мы вообще дома оказались?" Память возвращалась урывками и лишь частично. Потом вспомнил, что они обсуждали с Гейнцем теорию флогистона. Кажется, поспорили. Скинул с себя ноги немца и попытался встать.
— Что ж я маленьким не сдох? — вопросил Сашка и припал к крынке с рассолом.
Онуфрий, с полным отсутствием христианского милосердия, продолжал:
— Есть воздержание в пожелании порочного сластолюбия — владеть чувством, не потакать пожеланиям, не склоняться на помыслы, внушающие сладострастие, не услаждаться тем, что впоследствии возбуждает к себе ненависть, не исполнять воли плоти, но обуздывать страсти страхом Божиим.*
Анна Ефимовна всем своим видом показывала своё полное неодобрение Сашкиным поведением. Это у неё, неизвестно как, получалось без единого слова. Он до сих пор никак не мог взять в толк, как женщина только спиной может указать мужику всю порочность выбранного им пути в целом, и отдельные недостатки, в частности. Указать на дно той пропасти, куда падают горькие пьяницы, которой не видно и в ясный солнечный день.
Рассол постепенно оказывал своё благотворное действие на истерзанный организм.
— Ну всё, всё... Я осознал. Я раскаиваюсь. Я больше не буду. Алкоголь — это яд и вселенское зло.
— Сказал авва Пимен Великий, человека согрешающего и кающегося предпочитаю человеку не согрешающему и не кающемуся, — удовлетворённо сказал отец Онуфрий, — вижу, что слово старцев святых имеет в тебе отклик.
________ ________
* — Преподобный Ефрем Сирин.
— Ты чё пришёл-то? — спросил Сашка, едва оторвавшись от крынки, — неужто грешника поддержать в минуту слабости? Не дать ему опохмелиться?
— Есть проблема со станом.
Слово "проблема" он позаимствовал у Сани, поскольку тот это слово произносил по двадцать раз на дню. Сане, конечно же, сейчас было совсем ни до чего, его организм был самой большой проблемой. В голове бухали молоты, мир перед единственным действующим глазом расплывался. Саня с очевидным сожалением побултыхал остатки рассола в кувшине и убрал в сторону. Надо немцу оставить на поправку здоровья.
— Ладно, чичас малость отойду, расскажешь.
На кровати заворочался Гейнц и пробормотал:
— Флогистон есть.
Его заплывший левый глаз мерцал неярким лиловым светом. Саня поморщился. И этот человек окончил европейский университет! На себя смотреть не хотелось. По всем признакам он сам от Гейнца мало отличался
— Ну что за дурак. Флогистона нет! Ну его к чёрту, — и обратился к отцу Онуфрию, — таксу знаешь?
Сейчас лучше всего было исчезнуть из Романова, чтобы не терпеть эти невыносимое молчаливое порицание Анны Ефимовны. К мукам физическим добавлялись муки совести.
— Понятно. Та-а-ак, — мрачно произнёс Саня, — и кто это у нас тут главный рационализатор?
Похмелье ещё не выветрилось, оттого Саня был зол вдвойне. Единственный пока действующий стан в Лукиановой пустыни выдавал явный брак.
— И что тут должно было быть? У вас нить основы не натянута, как на других станках, до предела, вы с пасмы ткёте, поэтому вот эта планка должна прижимать нить основы в момент, когда набилка пробивает уточную нить. Здесь была фетровая прокладка. Где она?
— Где? — спросил Саня и приготовился вцепиться в бородёнку брату Евстафию, ответственному механику текстильного производства. Тот отшатнулся, начал креститься и бормотать какую-то молитву.
— Ма-алчать я тебя спрашиваю! На божью помощь надеетесь и на святых угодников!? Нет! Вы на авось надеетесь!
С такими же обличающими интонациями, в недалёком будущем, городничий будет вопрошать зал. В голове пульсировало.
— Я чему вас учил? На кого я положил свои вырванные годы? — скорбно вопрошал Шубин, отчего всем присутствующим становилось стыдно.
Саша устало отвернулся, потёр виски и сказал брату келарю:
— Отец Онуфрий, отлучи его к бениной маме от церкви, ибо он враг рода человеческого. Ему нельзя доверять даже деревянную лопату для разгребания навоза.
Брат келарь недобро посмотрел на братию, толкущуюся у ткацкого стана. Не следовало сомневаться, что санкции вскоре последуют.
— Никитка, — приказал Саня своему старшему ученику, — приклей прокладку, да проследи, чтоб раньше времени не трогали.
Шубин уже безо всякого стеснения таскал за собой своих учеников, полагая, что они так быстрее поймут, что к чему.
— Завтра, как просохнет, можете начинать работать. С вас рубль тридцать.
Онуфрий взял Саню под локоток и повёл обсуждать расценки за ремонт.
— Я тебя предупреждал, — втолковывал Саня келарю, — что дилетанты вообще гораздо хуже полных неучей, ибо думают, что всё познали и всё умеют. Твоя братия не способна учиться, в силу догматического склада ума. Они могут только тропари да кондаки зубрить. Ладно, я тебя лечить не буду, у тебя своя голова на плечах.
Он слегка разомлел, после двух стаканов церковного вина и горячей ушицы. Утёр испарину с лысины. Прикидывал, что бы ещё такое стрясти с монастыря. Хотя, что из них трясти, с горечью подумал он. Такой же нищий монастырь, как и мы сами. Нищий, как церковная мышь. М-да. Хорошо, хоть за пушку и свинец рассчитались подшипниками, и, частично, зерном.
— Мой тебе совет, потихоньку избавляйся от бестолковых. Растолкай, если есть возможность, по другим монастырям, или как. А набери молодых, энергичных. Кадры, это не я сказал, решают всё.
— Не мочно по государеву указу новых монахов брать, — ответил огорчённый отец Онуфрий.
Надо сказать, что Саня маленько пообтесался в монастырских реалиях, стал немного понимать внутреннюю кухню. Брат келарь, по существу, сейчас заправлял всем монастырём в одиночку. Настоятель, иеромонах Иоасаф, был немощен настолько, что Сашке показалось, что он уже вообще не понимает, на каком свете находится. Брат Иосиф, строитель, был примерно в таком же состоянии. Так что Саня в глубине души надеялся, что отец Онуфрий под шумок начнёт себе кадры подбирать.
— Ты в послушниках людей можешь держать хоть до морковкиного заговенья, никто тебе слова не скажет. Они же не монахи, не? А как кто из братии преставится, так и запишешь послушника под тем же именем. Да и с крестьянами так же можно. У тебя, ты говорил, одна деревенька опустела — так пиши туда беглых, кто прибьётся, под старыми именами. Так потихоньку состав обновишь, глядишь, свои механики появятся. Ладно, это всё басни. Рупь гони, это я из чистого к тебе сострадания. Я бы и бесплатно сделал, но ты меня за тридцать вёрст по пустяковому делу гонял. И вообще, я тебе ещё в том году предлагал, давай заключим договор на обслуживание сложной техники. Не пришлось бы тебе суетиться, доктора вызывать. Я весь день потратил, ты потратил весь день и рубль, кому от этого хорошо? У меня, между прочим, с тех пор, как мельницу чинили, нихрена времени больше не стало.
Отец Онуфрий выдал Сашке рубль мелочью и тяжело вздохнул:
— Нельзя на неправедный путь становиться.
— Да не будь ты таким квадратным. Есть много способов, формально не нарушая предписаний и обычаев, по факту их обходить.
Сане после винца захорошело, он опять готов был любить весь белый свет.
— Ты мне вот что скажи, — спросил брат келарь, — что делать, если нить рвётся?
— Да, серьёзный вопрос. Правильный. Я над ним работаю. Как доработаю, так сразу и скажу. В тот же день.
С таким бланшем, как у Сашки, показываться в приличном обществе не следовало. Так что Саня пнул Никитку, и они поехали в Романово. Нужно было бы заехать к Трофиму. Нужно было бы заехать к Калашникову. Нужно было ещё и то, и это, и ещё стопиццотмильёнов дел, день пропал зря. Тут Саню настигло истинное раскаяние. "Нет, нельзя. Никак нельзя сейчас бухать, тем более с Гейнцем". Аппарат, надо признать, немец сделал знатный. Даже ручки для переноски присобачил. Супротив русского технического минимализма это выглядело, однозначно, выигрышнее, хотя результат был тот же. Но Сашке пить больше нельзя, что бы там не говорили про веселие, алкоголь — это яд.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
