Слепые души

— Настенька, нет, — говорит она ласково. — Спасибо. Если я останусь, это будет лишним.

Я всовываю ноги в туфли и хватаю косынку, сумочку и зонтик.

— Тогда будем гулять вместе.

Мы бродим по мокрым улицам и дышим вольным воздухом. Я тихонько беру Нику под руку, и она не возражает. Когда мы проходим мимо трепещущих на ветру фруктово-овощных палаток, она заглядывается на великолепные румяные персики, но увидев их цену, присвистывает и смеётся.

— Нет, такие лакомства нам не по карману.

Я достаю кошелёк и говорю продавщице:

— Взвесьте полкило вот этих персиков, пожалуйста.

— Насть, не надо, — тихо говорит Ника.

Я и бровью не веду. В полкило помещается три персика, я расплачиваюсь и вручаю Нике кулёк. Мы идём дальше, некоторое время висит неловкое молчание.

— Не стоило, — говорит наконец Ника.

Я отвечаю:

— Почему не стоило? Я тоже люблю персики. Давай съедим их вместе.

В ближайшем ларьке я покупаю бутылку самой дешёвой воды и мою персики под струёй. Их бархатная кожица намокает. Устроившись на ещё сыроватой скамейке, я впиваюсь зубами в сочную мякоть, потом протягиваю персик Нике, и она тоже откусывает. Кусая по очереди, мы приканчиваем первый персик, причем Нике достаётся последний кусочек на косточке, и вместе с ним ей в рот попадают и мои покрытые соком пальцы. Я смеюсь:

— Не откуси мне руку!

Она улыбается:

— Она очень вкусная.

Таким же образом мы съедаем второй персик, а от третьего Ника отказывается:

— Всё, кушай сама.

Мне ничего не остаётся, как только съесть его самой. После этого у меня все пальцы в соке, и я хочу ополоснуть их остатками воды из бутылки, но Ника со странным блеском в глазах берёт мою руку:

— Можно?

Её рот щекотно и влажно обхватывает мои пальцы, и в том, как она это делает, есть что-то сладострастно-порочное. Мне слегка не по себе, но я не показываю вида, Ника тоже как ни в чём не бывало закуривает, потом, спросив меня:

— Не будешь? — допивает остатки воды и бросает бутылку в урну.

Прогулка продолжается, мы идём вдоль парковой ограды — чёрных молчаливых чугунных прутьев, и мне они отчего-то напоминают могильную ограду.

— Ты как — работаешь? — спрашивает Ника.

Я киваю.

— Продавцом в салоне подарков. Но сегодня у меня выходной.

— Выходной — это хорошо, — задумчиво говорит Ника. И добавляет: — А я даже не знаю, как буду устраиваться. Наверно, отовсюду будут отфутболивать.

— Всё равно где-нибудь да возьмут, — говорю я, чтобы её подбодрить. — По-любому устраиваться надо.

— Надо, — соглашается Ника. — Не буду же я сидеть у матери на шее.

— Они с твоим папой развелись, — говорю я. — Ты знаешь?

Она кивает, её взгляд становится угрюмым. Мы проходим мимо летнего кафе с продажей пива, и она кивком головы предлагает мне зайти. Это кстати, потому что мои ноги устали на каблуках. Мы берём по пиву и пачку чипсов, садимся за столик. Только сейчас я соображаю, что это то самое кафе, в котором мы с ней когда-то сидели, и сердце ёкает. Ника приникает к стакану долгим глотком, с наслаждением пьёт.

— Ох, сто лет пива не пила, — говорит она.

— Мы здесь уже были, — замечаю я.

— Может, и были, — пожимает она плечами.

— Мы тут сидели в тот день, когда ты в первый раз коротко постриглась, — напоминаю я.

— Не помню, — отвечает Ника.

— Не помнишь? — удивляюсь я. — Такой знаменательный день?

Она усмехается.

— Нет, не помню... Выходит, не такой уж и знаменательный. Были дни и познаменательнее.

Я выпиваю одно пиво (0,5 литра), а Ника, соскучившись по этому напитку, берёт второе. Потом мы гуляем по парку, и, как когда-то давно, Нику тянет повисеть на перекладине. Ей удаётся подтянуться один раз, а потом она со смехом спрыгивает на землю. Сделав пару шагов, она присаживается на корточки возле дерева и прислоняется спиной к стволу.

— Что-то развезло меня, — усмехается она. — Пьянит вольный воздух-то...

Скорее так подействовал на неё литр пива, но я молчу. Сидя на корточках у дерева, она смотрит куда-то вверх и улыбается, и ей, наверно, сейчас хорошо. Мне не хочется ей мешать, и я молча встаю рядом, прислонившись к тому же стволу плечом. Мы вместе смотрим в небо над верхушками деревьев, серое, затянутое тучами, и не хочется ничего говорить. Я не спрашиваю Нику, каково ей было в неволе: я чувствую это и так. Она сидит, я стою рядом, и мы молчим.

— Слушай, — вдруг фыркает она, — кажется, пиво просится наружу.

Мы не идём в платный туалет, а ищем кусты погуще. Ника забирается в самую середину, а я караулю, нет ли кого поблизости. Она в кустах вполголоса матерится.

— Что случилось? — спрашиваю я, еле сдерживая смех.

— Крапива, мать её!.. Прямо в пятую точку ужалила!

Я беззвучно давлюсь от смеха. Ника выбирается из кустов, застёгивая джинсы, потирает зад и с улыбкой прибавляет ещё пару крепких словечек. Мы бредём в зарослях, пока не выходим на дорожку.

Потом мы сидим на скамейке, Ника курит уже вторую сигарету подряд, задумчиво щурясь. Сквозь серую пелену облаков проглядывает наконец-то солнце, и мокрый асфальт блестит. Рыжевато блестят в луче солнечного света ресницы Ники, и кажется, будто не было ничего, и мы по прежнему старые подруги.

Бросив окурок, она обращается ко мне:

— Можно серьёзный вопрос?

— Давай.

— Ты сейчас одна?

— Какой ты предпочитаешь ответ: длинный или короткий?

По аллее гуляют мамаши с колясками, влюблённые парочки, а я одна. На крыше воркуют и целуются голуби, под окнами раздаются по ночам кошачьи концерты, прямо посреди улицы собираются собачьи "свадьбы", люди в ювелирных салонах покупают обручальные кольца, а я одна и свободна, как ветер в поднебесье. Маленькая девочка с букетом полевых цветов ждёт встречи со своей мамой, а мама даже ещё не знает папу. А может быть, знает, но то, что именно он будет папой, ей неизвестно. Это длинный ответ.

— Давай лучше короткий, — говорит Ника.

— Тогда — да. Одна.

Телефонная мелодия сопровождается зелёными аплодисментами тополиной листвы. Я достаю телефон из сумочки.

— Настя, ну как? Ты встретила Нику?

— Да, мы сейчас в парке.

— Дай-ка мне её на минутку.

Я передаю Нике телефон.

— Привет, мам... Да. Нормально. Да так, гуляем... Ладно. Хорошо, идём. Да...

Мы идём домой — не ко мне, а к Нике. Она останавливается посреди своего двора и, закрыв глаза, слушает шелест ив. Присев на край детской песочницы, закуривает.

— Ну, ты чего? — спрашиваю я удивлённо. — Мама ведь ждёт.

— Сейчас пойдём, обожди, — глухо отвечает она. — Мамка меня столько ждала — неужели не подождёт ещё пять минут?

— А зачем пять минут?

— В руки себя мне надо взять, понятно?

Поперхнувшись дымом, она кашляет, прикрываясь рукой, потом длинно сплёвывает и курит, обводя взглядом крыши домов двора. Розовые высокие мальвы у подъезда покачиваются, кланяясь нам, солнце блестит в лужах, в небе проступают клочки синевы, а на кирпичной стене написано голубой краской из баллончика: "Люблю. Скучаю".

Мимо бежит девочка со скакалкой, только хвостики подпрыгивают по бокам головки. В уголках губ Ники проступает усмешка, у глаз — ласковые морщинки. Ведь она могла бы выйти замуж, родить детей, думаю я. Зачем ей понадобилось любить меня вот уже семнадцать лет? Ну, кто сказал, что у природы всё продумано? Чушь, природа ошибается.

А может быть, так было надо?

— Ника! Настя! Что вы там сидите? Заходите!

Ника, вздрогнув, оборачивается и смотрит на свой балкон. Встаёт, надвинув на глаза козырёк, бросает окурок и, крепко и твёрдо взяв меня за руку, решительно ведёт к подъезду. Вдохнув напоследок свежий влажный воздух, мы погружаемся в полумрак лестницы.

Щёлкают замки, отодвигаются запоры, и дверь открывается. Опустив на пол свой потёртый пакет, Ника снимает с головы кепку, и маленькая женщина в перепачканном мукой фартуке, прижавшись к её груди, всхлипывает. Наверно, не зря Ника курила у песочницы: сейчас её глаза сухи.

— Мамуля, всё хорошо, не плачь, — говорит она глухо. — Ну, ну... Всё.

Маленькая женщина смущённо улыбается, смахивает костяшками пальцев слезинки: руки у неё тоже в муке, как и фартук.

— А я тут пельмени затеяла...

— Здорово, мамуля, — говорит Ника. — Хоть Настя меня в обед хорошо накормила, но от пельменей я не откажусь.

— Да я ещё только начала, — суетится Надежда Анатольевна. — Когда они ещё будут-то!..

— А мы поможем, — улыбается Ника. — И дело пойдёт быстрее.

Устроившись у маленького стола в тесной кухне, мы втроём лепим пельмени. Надежда Анатольевна уже взяла себя в руки и не плачет. Она ни о чём не расспрашивает, только задаёт один вопрос:

— Нормально добралась-то?

Ника кивает, её пальцы ловко защипывают края теста.

— Отец ушёл, — роняет Надежда Анатольевна, в то время как её руки непрерывно работают. — Бабулю схоронили, Анюта уже ходит. (Анюта — маленькая племянница Ники.)

— Я знаю, мам, — отзывается Ника. — Ты же мне писала. У нас горячая-то вода есть? Мне бы помыться с дороги.

— Есть, есть, — отвечает Надежда Анатольевна. — Все твои вещи в шкафу, помоешься — переоденься.

В кастрюле булькают пельмени, пахнет лавровым листом. Надежда Анатольевна склоняется над плитой, вытягивая шею, я убираю со стола всё лишнее, а Ника курит у форточки. Надежда Анатольевна недовольно косится на неё.

— Слушай, бросай, а?

Ника морщит лоб.

— Что бросай?

— Курить.

— Обязательно брошу, мам.

— Ну, некрасиво ты выглядишь с сигаретой, нехорошо! Да и вредно... Сама знаешь.

— Знаю, мам. Брошу.

— Точно?

Ника широко улыбается, в её глазах — незнакомый, ледяной отблеск. Двинув бровями, она говорит:

— Век воли не видать.

Надежда Анатольевна хмурится и поджимает губы, я молчу. Ника, посмеиваясь, прислоняется головой к трубе батареи.

— Ну, сказала бы: "Точно", — обиженно и недовольно говорит Надежда Анатольевна.

— Точно, точно, — вздыхает Ника.

Пельмени дымятся в тарелках, мы едим. Ничего вкуснее я в жизни не ела. Надежда Анатольевна, подпирая рукой подбородок, смотрит на Нику, а та, низко наклоняясь над тарелкой, поглощает пельмень за пельменем, да с таким аппетитом, будто и не обедала у меня. У Надежды Анатольевны опять краснеют глаза, шмыгает нос, и Ника, положив вилку, выпрямляется.

— Мамуля... Ну что ты! — Она целует её пальцы, губы, чмокает в нос, гладит по волосам. — Ну, ну, ну... Ты чего, мам? Всё же хорошо.

— Всё, я уже... — Надежда Анатольевна пытается взять себя в руки, бодрится, улыбается, но у неё не получается, и она зажимает глаза ладонью.

— Так, мамуля, пойдём. Пойдём, пойдём.

Дожевав пельмень, Ника уводит её в комнату, а я остаюсь на кухне одна. Мне ничего не остаётся, как только доедать свои пельмени, а их порции стынут в тарелках. Я заглядываю в тощий пакет Ники. Мыльница, зубная щётка, футболка, казённая эмалированная кружка. Что там ещё, я разглядеть не успеваю: Ника возвращается.

— Шмон наводишь? — Она улыбается, а глаза странные, колючие.

— Извини, — бормочу я. Мне неприятно слышать из её уст эти тюремные словечки.

— Могу показать, если так любопытно.

Она выкладывает содержимое пакета на освободившуюся табуретку Надежды Анатольевны. Свернув пакет, она бросает его в угол.

— Вот и все мои манатки.

Мне нехорошо, и я поднимаюсь.

— Я пойду...

Она сжимает моё запястье.

— Настя, сядь, я тебя не отпускала.

Я пытаюсь высвободиться, а она загораживает мне дорогу, и я попадаю в её объятия. Её щека прижимается к моей.

— Не уходи, останься ещё.

Я остаюсь. Возвращается из комнаты уже успокоившаяся Надежда Анатольевна, и мы доедаем пельмени. Потом я мою посуду, а Ника достаёт из шкафа свои вещи, выбирая, что надеть. Отобрав белую водолазку и мешковатые брюки цвета хаки с кучей карманов ("пацанские", по выражению Надежды Анатольевны), она берёт большое полотенце и несёт его в ванную.

Небо окончательно расчищается, в нём стоят невесомые золотисто-ванильные облачка, в верхних окнах дома напротив ещё ослепительно горит солнце, а у земли, внутри двора, уже смеркается. Ника сутуло сидит на качелях под серебристо-зелёной ивой, чуть отталкиваясь ногой и опустив стриженую голову, ни о чём не рассказывает и ни на что не жалуется, ничего не просит и никому не верит — никому, кроме меня. Мне уже пора домой, но меня что-то держит здесь, я не могу уйти. Худая мальчишечья шея смешно и трогательно переходит в круглый, покрытый тёмным ёжиком затылок, и кажется, что в этих поникших плечах совсем нет силы и твёрдости, нет воли и энергии, и только по колючим искоркам в глазах можно понять, что этот человек ещё жив.

— Ну, наверно, я пойду, — говорю я нерешительно.

Ника вскидывает голову. По её глазам я вижу, что она хочет сказать мне "останься", но она говорит глухо:

— Да... Да, иди. Спасибо тебе.

Глава 28. Беспокойная ночь

Тишину майского позднего вечера нарушает звонок домофона. Я делаю телевизор тише и озадаченно иду в прихожую. Может быть, это Диана? Но Диана сначала позвонила бы и предупредила, что приедет, а Костя вряд ли пришёл бы так поздно — в двенадцатом часу.

— Настя... Настя, — слышу я голос в трубке.

Кажется, это уже было. Я открываю дверь и впускаю Нику. Переступив порог, она прислоняется спиной к стене и смотрит на меня, то и дело прищуриваясь, будто плохо меня видит. В пакете у неё что-то стеклянно звенит. Я чувствую от неё запах, и меня бросает в холодный пот. Да, это было. Всё как в тот раз.

— Ника, что случилось?

Она странно улыбается и гладит меня по щеке.

— Нет... Нет, не бойся. Не бойся, я никого не убила. Просто нажралась, как свинья. Мамка дала мне денег на новую одёжку, а я... пропила их. — Она открывает пакет и показывает три стеклянных бутылки пива. — Вот такая я сволочь, Настёнок. И беспросветно тебя люблю.

Ошарашенная её неожиданным приходом, да ещё в таком состоянии, я не могу вымолвить ни слова, а она, щекоча мне лицо дыханием, шепчет, как одержимая:

— Люблю... Люблю тебя...

Я в растерянности: что с ней делать? Ясно одно: отпускать её нельзя, я не повторю той ошибки. Обняв её за плечи, я бормочу:

— Ника, пойдём... Присядь, отдохни.

Обнажив зубы в жуткой улыбке, она говорит:

— Спасибо, уже насиделась...

Я всё-таки тащу её в комнату и чуть ли не силой водворяю на диван.

— Так, ложись и спи, — приказываю я довольно жёстко. — Чтобы к утру проспалась и стала человеком!

— Хорошо, Настенька, я лягу, — бормочет она. — Только если ты ляжешь со мной...

— Об этом не может быть и речи, — отвечаю я.

Она неожиданно проворно для своего состояния поднимается с дивана, на который я её такими усилиями затащила.

— Тогда мне здесь делать нечего.

Это всё было, сотни раз было — с отцом. Проклятая водка, гори она вся синим пламенем! Во мне мучительно поднимается что-то тяжёлое, как раскалённая каменная глыба.

— Я сказала, ты никуда не пойдёшь! — срываюсь я. — Останешься здесь и проспишься, и не смей со мной спорить!!