Неправда

— Угу, чтоб ты все обгадил тут за двое суток без утки? Пей давай! — воскликнула девушка.

— Настена, а ты очень красивая. — Неожиданно сказал Лешка, грустно глядя на милую девчонку. — В другом месте и в другое время я бы за тобой приударил.

Она сначала опешила, а потом звонко рассмеялась:

— В другом месте и в другое время я бы на тебя и не посмотрела бы! Умойся сначала! — А потом она захлопнула дверь, скрипнула ключом и умчалась в рабочий тамбур.

"Ну-ну!" — одернул себя Лешка. — "Ты еще влюбись! Этого тебе еще не хватало!"

"А хорошую идею ты мне подсказал!" — возник внезапно ехидный голос в голове.

Лешка зажмурился от отчаяния. Началось! И только бы Настю он не тронул!

— Какую еще идею? — сказал он в пустоту. — Насчет влюбиться?

"Насчет чая!" — ехидно произнес Володя-Белиал, а это бы несомненно он. Кто ж еще?

Правая рука, все еще размешивающая сахар, вдруг уронила ложку на стол. По ее мышцам пробежали знакомые судороги и Лешка перестал ее чувствовать. Она сама по себе поднялась, обхватила стакан и медленно понесла его к лицу. Боли от горячего стекла студент не чувствовал, только заныли опять плечевые мышцы.

"Сейчас я тебя красавцем сделаю!" — раздался колоколом шепот в голове. "Все хирурги твои будут!"

Леша понял, что собирается сделать Белиал. Студент напрягся изо всех сил, чтобы остановить свою же руку, но это было бесполезно — стакан с кипятком все ближе приближался к лицу.

И только сейчас вспомнил он совет Митрича — "Молись!" Но слова той простой, совсем коротенькой молитвы совсем вылетели из головы.

"Господи, Боже мой!" — взмолился тогда Лешка своими словами. — "Помоги мне, пожалуйста, если Ты есть, не оставь меня! Ну, пожалуйста! На Тебя одна надежда!"

"Бесполезно". — Ответил ему уверенный в своей силе Белиал. — "Ты сам от Него отрекся! Так что ты полностью в моей воле".

После этого бес остановил руку и начал медленно-медленно лить кипяток на правую ногу Лешки.

Дикая, кошмарная боль с такой силой пронзила Лешкины нервы, что он заорал и выгнулся дугой. Заставляя себя не кричать, он прокусил губу и кровь медленно закапала на одежду. Когда стакан опустел, Белиал выпустил его из руки и мелкие осколки звонко разлетелись по всему купе.

Правая нога жутко, пульсирующее нарывала от середины бедра до кончиков пальцев. А левую била непрекращающаяся, холодная дрожь.

"Нравится?" — прошипел Белиал. Несмотря на боль Лешка каким-то шестым чувством почувствовал легкое разочарование в его голосе — "Помаши папе ручкой". Сквозь слезы Лешка разглядел черную тень, отражающуюся в дверном зеркале.

Тогда студент встал и замахнулся послушной рукой на зеркало. Но тут открылась дверь, и вместо непроницаемой тьмы Белиала, перед ним возникла Настя.

При виде окровавленного лица Лешки она испугалась, но быстро взяла себя в руки и спокойно, как будто сталкивалась с этим каждый день, сказала:

— Началось? Сейчас укол сделаю! — И вихрем исчезла в служебное купе.

Правая — чужая! — рука немедленно выхватила из замочной скважины так неосмотрительно оставленные проводницей ключи и захлопнула дверь, закрыв ее на все возможные защелки и цепочки. И вновь перед студентом возник в зеркале расплывчатый облик беса.

И тут тело окончательно перестало слушаться Лешки, хотя сознания на этот раз он не терял.

Оно медленно и деревянно повернулось, сделало пару шагов на негнущихся ногах и подошло к окну.

Затем его руки обхватили горизонтальную деревянную ручку и с такой силой дернули вниз, что Лешка услышал жалобный скрип своих сухожилий и треск суставов. Окно распахнулось, поезд оказывается уже набирал ход, проезжая последние домики станции.

Тело же шагнуло на стол, затем вцепившись до белизны в костяшках стало вылазить в черную дыру распахнутого окна.

В этот момент задергалась ручка двери и голос Насти глухо закричал: "Открой, открой же немедленно!"

Но Лешка уже висел на руках за окном. Бешеный ветер бил по лицу, стараясь высушить его глаза, свистели пролетающие мимо столбы, и гул проводов над крышей вагона надсадно ввинчивался в уши студента.

"Теперь я буду тебя убивать! Медленно-медленно! Вот только поезд скорость наберет, я тебя и сброшу!" — беспощадно шипел голос Белиала.

"Господи!" — вновь взмолился Лешка. "Ты Господь мой, ты Бог, а значит все можешь. Ты един, а значит, Ты сильнее всех, Ты можешь все! Спаси меня!"

"Не слышит он тебя!" — лицемерно вздохнул бес.

"Иисусе Христе! Ты же был человеком, Ты же страдал, и я страдаю, Ты и Бог, и человек, а я просто человек, так спаси же сильный меня бессильного!"

"Какие слова! Тебе бы стихи писать!" — восхитился лукавый.

"Сыне Божий! Ты вочеловечился на земле, я читал, я вспомнил, что читал о Тебе! И Ты меня как книгу читаешь, возьми же меня в руки Твои!"

"Зачем ты Ему нужен? Букашка на груди мира. Да и как ты можешь себя в Его руки отдать, если сейчас в моих находишься?"

"Помилуй меня! Помилуй, яви милость Свою! Прости мне грехи мои, вольные и не вольные, прости что грешил делом, мыслью и чувствами своими!"

"Ишь ты! Чего захотел! Как грешить, так он первый! Нечего! Грехи твои смертные и прощения им нет" — верещал Белиал.

"Помилуй, мя грешного! Грешен я, с детства самого грешен! С рождения! Сам я себя завел в яму эту! Смилуйся, Отче!"

"Все? Помолился перед смертью? Конец тебе!" — закричал страшным голосом дьявол и Лешкины пальцы стали разжиматься, слабеть, соскальзывать с рамы и он оторвался от несущегося поезда. Всего мгновение длиною в вечность летел он, и его тело обрело былую подвижность, и когда жутко ударился он о насыпь, боль была такова, будто снял кто-то кожу со всего тела. Пролетев, подскакивая как нелепый мячик, несколько десятков метров рядом с бешено грохочущими черными колесами поезда, он свалился в кусты разросшегося вдоль линии иван-чая.

Он заревел от невыносимой боли на весь лес, подступавший к насыпи, так что заглушил даже лязг состава.

Но внутренне он даже радовался этой боли, ибо она значила, что Белиал вновь исчез в глубинах бессознательного.

Когда же поезд прогрохотал мимо и Лешку едва не кувыркнуло воздушной волной боль тихонько стала уменьшаться.

Измученный, окровавленный, ошпаренный и избитый, он все же нашел в себе силы подняться, после того как полежал несколько минут. А потом он заковылял прочь от дороги через лес к виднеющимся тусклым огонькам. Сильно хромая, он продирался сквозь густые заросли то и дело шипя от боли, когда обожженной ногой или многочисленными ссадинами по всему телу он натыкался на ветки.

Тупой болью при каждом вдохе отдавала грудная клетка. Лешка подозревал, что сломал ребро, а может быть и несколько ребер. Его сильно знобило, то ли от сырости ночного воздуха, то ли от ожога.

Когда он выбрался из лесополосы, то без сил рухнул на поле с только-только пробившейся то ли рожью, то ли пшеницей. Немного отдышавшись, он попытался приподняться, но не смог — силы стремительно покидали его.

Но шагать надо было, куда он не знал, но понимал, что надо идти, надо двигаться, если он хотел жить. Собрав всю свою злость на себя и на свою нелепую, дурацкую и бессмысленную жизнь, он встал на левое, здоровое колено. Обваренная кожа на правой ноге натянулась и стала невыносимо тереться о грубую ткань джинсов.

— Ахххрр! — зарычал он сам на себя, и, едва не потеряв сознание, все же смог встать. Тяжело дыша и шатаясь как медведь, он тяжело пошел по полю к светлеющим в ночи огонькам. Адреналиновый запал закончился и каждый шаг отдавал невероятными выстрелами боли. Он набычил голову, исподлобья глядя в небосвод, еле-еле подсвеченный серебристым новорожденным месяцем, и запел. Запел, перевирая мелодию, слова, интонации, сбиваясь с ритма, но это была лучшая песня в его жизни:

— Здесь птицы не поют... и травы не растут... и только мы... лицом к лицу... врастаем в землю тут... горит и кружится планета... над нашей родиною дым... а значит нам нужна одна... победа... одна на всех... мы за ценой не постоим... нас ждет огонь смертельный... но все ж... бессилен он... сомненья прочь... уходит в ночь... отдельный... десятый наш... десантный... батальон... десятый наш... десантный... батальон...

Последние слова он орал на всю Вселенную, перебивая свою боль. И песня таки помогла дойти ему до первых огородов какой-то деревеньки.

Цепляясь за плетень, он практически дополз до ближайшего дома и собрав все оставшиеся, последние, в самом буквальном смысле этого слова, силы, ударил окровавленным кулаком несколько раз в темное окно и рухнул на крыльце, словно срубленное безжалостным садовником дерево с худыми плодами.

16. 11 мая 1994 года. Среда. Россия. Горьковская область. Шахунский район. Село Огородники.

Первое, что он сделал, когда проснулся, даже еще не открыв глаза — хрипло засмеялся.

В третий раз уже! Просыпаться в незнакомом месте, разглядывать потолок, а потом отвечать на дурацкие вопросы! Так и привыкнуть можно. Впрочем, может быть и надо привыкать? Сколько еще таких просыпаний ждет его в психушке или тюрьме?

А когда воспаленные, опухшие веки приоткрылись, то разглядели бревенчатый потолок типичной деревенской избы. А когда взгляд его пополз ниже, то наткнулся на знакомый лик того, самого старичка, который не то привиделся тогда в крымском глухом лесу, не то и в самом деле спас его тогда. Если, конечно, не притворялся им Белиал.

"Прости, Господи, что не тебя первого вспомнил утром!" — мысленно извинился Лешка и перекрестился на лик высоколобого старика с добрым взглядом.

— Верующий, что ли? — сказал кто-то за его спиной.

— Не знаю еще. — Ответил Лешка.

— Как это? — в поле зрения появился пожилой мужчина невысокого роста, с длинными, седеющими волосами, забранными в хвост.

— Да вот так вот получилось! — попытался привстать студент, но тело так заломило, что он без сил рухнул обратно на узенькую кровать.

— По тебе что, каток проехал? Живого места нет, весь синий, только нога краснущая, вся в пузырях.

— Что-то вроде катка. Меня Алексей зовут. — Представился Лешка.

— А меня отец Геронтий.

— Вы священник?

— Угадал. Иерей я. — согласно кивнул собеседник.

— Вот вас-то мне и надо. — Порывисто сказал Лешка.

— Врача бы тебе надо сначала. Да у нас на селе его нету. Даже фершала нету. В райцентр надо тебя везти. Да вот как? Ну пока отлежишься у меня. А ты что тощой-то такой? — внимательно рассматривал студента священник.

— С детства. Никак отъестся не могу.

— С ногой-то что? Эвон как волдырится.

— Обварил в поезде кипятком.

— В поезде?

— Да, а потом выпрыгнул на ходу, и вот, сюда добрел.

— Погоди, тут до линии одиннадцать километров! Ты как дошел-то?

— Вот так и дошел...

— Господи, Господи... — тяжело вздохнул и перекрестился отец Геронтий. — Чудны дела Твои! На-ка я тебе бульончику куриного наварил, попей. День сегодня хоть и постный, да ведь суббота для человека, а не наоборот. Только не обварись опять.

Невероятный, дымный вкус бульона ожег горло, а измученный желудок едва не исторг острой коликой первый же глоток, но успокоился и смирился с необычной для него последнее время обязанностью — принимать еду.

— Блаженство какое! — всхлипнул Лешка, когда вновь откинулся на пышные подушки. — прямо как в нирване!

— А чего это за зверь такой, нирвана? — перепросил его священник.

— Нирвана? А вы что не знаете? — удивился невежеству отца Геронтия Алексей. — Это рай на Востоке. Полное растворение своего "Я" в божестве. Когда полностью отсутствуют и желания, и эмоции, и сознание.

— Да? Какой удивительный рай... Больше на ад похоже. — Почесал бороду отец Геронтий.

— Почему же ад? Блаженство же!

— Как же блаженство, если чувств нет? Да и чем же ты испытываешь это само блаженство, если твоего "Я" просто-напросто нет? Просто самоубийство какое-то. Да. Только духовное самоубийство.

— Вот как?

— А ты сам подумай. Полежи да подумай. А мне в храм надо, на требу.

— Отец Геронтий, а у вас не найдется чего-нибудь почитать?

— Да как же не найдется? На-ка вот, Святое Евангелие почитай. Читал ни-то когда?

— Да так, листал как-то...

Новый Завет и впрямь, рекомендовал читать им еще в кружке экстрасенсорики Учитель. Правда, он говорил, чтобы они особое внимание обратили на места, где великий учитель человечества исцелял хромых и слепых. Одна тетушка-энерготерапевт так впечатлилась исцелением незрячего, что потом каждое утро наплевывала целую баночку слюны, заряжала ее и протирала свои коньюктивитные глаза. Уверяла, что помогло. Через несколько дней, стала уверять, что вылечила глаукому у престарелой ее бабушки. Потом она стала пользовать волшебной слюной от близорукости и дальнозоркости своих пациентов. Чем дело закончилось, Лешка не знал, так как началось то, что приключениями звать уже никак не хотелось.

— Ты подряд-то не читай. Начни с Евангелия от Матфея. Оно попроще, чем от Иоанна. Но поискуснее, чем от Марка. Да и от Матфея самое ранее Евангелие. Он подчеркивает больше человеческую природу Христа. Впрочем, сам поймешь, когда почитаешь. — Взял, перекрестясь, книгу с полки отец Геронтий. А затем приложился к ней губами и лбом. — Держи.

Лешка взял маленький черный томик из рук священника. Тот неодобрительно покачал головой и вздохнул.

— Что не так? — спросил его Лешка.

— Ты крещеный, али как? — с укоризной сказал священник.

— Да. Батя крестил меня. В 1987 году. Правда на Украине, в Донецкой области. Дома-то еще нельзя было.

— Коли крещеный, так ты это, когда Святое Евангелие берешь, крестись. И поцелуй его.

— Чего это целовать-то? — возмутился было Лешка.

— Так ведь это святыня! — резко обрезал его возмущение отец Геронтий. — Ладно, поговорим потом. Читай, а я пошел. Некогда.

Лешка открыл книгу, помолчал. А потом, украдкой повертев головой, как-то воровато, словно чтоб никто не заметил, ткнул губами в обложку, пахнущую ладаном и чем-то еще далеким-далеким, из самого раннего-раннего детства. И погрузился в чтение, листая страницу за страницей.

И перед его внутренним взором возникали одна за другой картины Нового Завета — вот ангелы приходят к почти девочке Марии, вот Она лежит в хлеву с Новорожденным на руках, вот мудрецы с востока положили к ногам их золото, ладан и смирну. Вот едут трое — молодая женщина, ребенок и старик в земли Египетские, а царь Ирод вырезает всех младенцев в городе Вифлееме и его окрестностях. Вот уже Иисус крестится в у назорея Иоанна, а вот сатана искушает Его в пустыне. Громовые и, одновременно, тихие слова Нагорной проповеди и бесов изгнание в земле Гергесинской. Притчи и чудеса, проповеди и исцеления. И сад Гефсиманский, и поцелуй Иудин, и отречение Петра. Издевательства толпы, избиение легионерами, и гвозди, гвозди в руки и ноги. И смерть. И Воскресение.

Что-то перевернулось в душе Лешки, но что — он не понимал. Ему жалко было доброго и слабого булгаковского проповедника Иешуа Га-Ноцри, но Христос Евангелия был другой.