Запах разума

Таких странных, что мы все остановились, как вкопанные.

Ходили эти создания на двух ногах, у них было по две коротеньких ручки — или это были вырожденные крылышки, без перьев, как у ощипанной курицы. Общий вид — как игрушечные тираннозаврики резиновые, только морды у них были не тупые и зубастые, а длинные — и кончались клювом. А всю тушку каждого такого тираннозаврика покрывала чешуя, то серая, то коричневая в разводах, то песочного цвета, то белёсая в мелкую бурую полосочку.

А ростом они... самый большой достал бы мне головой до колена.

Некоторые из этих существ ели что-то из корытцев, тянущихся вдоль стен. Некоторые почёсывали себя клювом подмышками. Некоторые рылись во мху, будто хотели что-то там разыскать. И квакали-мяукали именно они.

— Вот бляха... — протянул Серёга непонятно, то ли восхищённо, то ли с порицанием.

— Птичник, — утвердительно сообщил Артик.

— Вот эти? — тут же спросил Витя. — Думаешь?

— Не сомневаюсь, — Артик кивнул и снова кивнул. — Диня, ты можешь спросить... спросить у кого-нибудь из местных?

Почему нет?

— Яйца? — спросил я у Цвика и показал пальцами яйцо — в воздухе овал нарисовал. Весь окружающий народ это очень развеселило и самого Цвика тоже. — Яйца, да? — спросил я.

— Аица, аица, — хихикнул Цвик и тоже показал пальцами. Раза в три побольше. Тираннозаврики неслись, как небольшие страусы, если он не преувеличивал.

— Ну вот, джентльмены, — удовлетворённо сказал Артик, — теперь я без тени сомнения могу определить, что это за место.

— Ну и что? — спросил Витя.

— Фабрика-кухня, — сообщил Артик с еле заметной усмешкой. — Забавно устроено. Мне кажется, причал для воздушных шаров на этой крыше — неспроста. Гостям показывают, насколько тут всё великолепно с продовольствием.

— С тиной? — сморщился Серёга.

Артик хотел развить мысль, но нас пригласили идти дальше — и мы вышли из дома наружу.

На улицу.

Дома оказались не очень высокие, этажа в три — скорей, коттеджи; высотка с фабрикой-кухней над ними возвышалась. Пространство между домами было вымощено литопсами, как какой-то стильной плиткой. Цветными: где ярко-зелёными, где сизыми, где серыми в крапинку, а где — почти голубоватыми, с морозцем, как голубые ели. Стены домов, до нижних окон, почти сплошь покрывали цветы самых удивительных форм, всех цветов — чистый ботанический сад. А как получились сами дома — похожие на дом, где нас встретили в лесу — я так и не понял. Вид такой, будто выросли.

Вообще, на что был похож этот посёлок, так это на видоизменившийся лес. Вот какой-то чародей заклинание сказал, палочкой махнул — и деревья стали сплетаться между собой стволами и ветвями, образовали стены, все отверстия затянул мох, а внутри проложился этот лицинский невозможный водопровод — лианы, которые тянут воду прямо из земли. Стены поросли цветами, окна — вьюнком, который вместо штор, а литопсы выровняли почву и превратили поляну в мощёный двор — ходить удобно, пружинит. А вся живность, какая жила в лесу, так тут и осталась.

В стенах домов жили и чирикали крохотные птеродактили и ещё какие-то зверушки, вроде белок — было заметно, как они там мельтешат между цветов. Между окнами первых этажей виднелись такие округлые вздутия цвета старого картона, типа осиных гнёзд — и там точно жили осы. Дорогу нам перешла такая же руконожка, как мы уже видали, только без детёнышей. И лицин, невероятно красочные, взрослые и дети, занятые какими-то таинственными делами, бросали дела, чтобы посмотреть на нас, понюхать и оставить след своего запаха — обычно сладкого.

Только тут я понял, насколько, на самом деле, лицин разные.

Мы, например, встретили нескольких таких, как Гларми — очень мохнатых, с маленькими ушками. Среди них даже была одна девушка. Отличались от обычных они сильно — если сравнивать с землянами, то прямо как негры от европейцев, сразу видно, что какая-то другая раса, но им явно никто в нос этим не колол.

С другой стороны, из маленького домика вышел тёмно-серый парень — я бы сказал, плешивый. Не стриженый, а видно, что шерсть почти не росла. Её заменял какой-то плюш или бархат, мелкий-мелкий, а вокруг носа и губ остались коротенькие скрученные усики. На веках, на руках у запястий, на груди даже виднелась немного шершавая тёмная кожа. Зато на голове у него волосы вились крупными кольцами, и сзади грива спускалась до самых бёдер, а уши казались просто громадными, этакие здоровенные локаторы, с кисточками на концах. И непонятно, то ли тоже другой народ, то ли болезнь какая-нибудь, или мутация, или что. Из-за того, что шерсть на нём росла условная, через длинную рубашку-сетку сходу замечалось, что сумка у этого парня — прямо как у девушки, и не пустая. То есть у него в сумке, скорее всего, тоже жили осы, как у Нгилана и Гданга.

А я уже успел сообразить, что осы — это тут признак специалиста, который делает сложные вещи с осиной помощью.

Вообще вид у здешних был очень непринуждённый и посвободнее, чем в лесу. Некоторые, скажем, явно красились: волосы разноцветными прядями, а у некоторых — на теле выстриженные узоры, шёрстка разной длины, как шерстяная татуировка. Причём парни тут не отставали от девушек: если не вглядываться, то и непонятно, кто есть кто. Единственная разница — парни, вроде, не носили цветов. А так — всё: и бусы, и браслеты, и уши у многих были проколоты то серёжками, то какими-то более сложными штуками, и волосы выкрашенные, косы, хвосты, сетки из узелков, из бантиков и из всяких блестящих побрякушек.

На нас они глазели с любопытством, но без ажиотажа. И ни один не казался враждебно настроенным. Все дружелюбные.

Мы прошли по проходу между домами, похожему на узенькую улочку, мимо площадки, на которой стояли на низеньких треножниках ульи — шарообразные, необычные, но я уверен, что ульи, потому что вокруг кружились пчёлы. Пока шли, я окончательно сообразил, почему сверху было совершенно не понять, где кончается лес и начинается жильё: из зелёных мохнатых стен домов кое-где росли форменные ветки, а крыши, кроме той, где устроена специальная посадочная площадка, и вовсе выглядели, как молодая поросль.

Улочка закончилась широкой площадью — и сразу становилось ясно, что это самая главная площадь в посёлке, а может, вообще какое-то особое, даже священное место.

Все разом, не сговариваясь, остановились — и мы, и лицин. А перед нами росло Дерево.

С большой буквы.

Дерево было — всем деревьям Дерево. Выше всех домов и выше всех деревьев. Крона закрывала площадь, как шатёр или какой-нибудь громадный зонт. Кора этого дерева, очень нежного серебристо-серого цвета, по виду выглядела не грубой, шероховатой, но мягкой, как мятая замша, а листья были, как у нашего ясеня: каждый лист — несколько маленьких заострённых листочков на палочке.

А вокруг дерева сидели и лежали скульптуры лицин в полный рост, точные до невероятия, не меньше десяти, а скорее — больше. Я не понял, из чего их сделали: внешне материал напоминал желтовато-белёсый пластилин, но так только казалось. Наверняка эти скульптуры изваяли из чего-то очень прочного, вроде мрамора — просто из мрамора, наверное, адов труд вырезать волоски бровей и ресниц, пряди волос и шерсти, усы, кисточки на ушах и всё такое. Даже не верится, что такое возможно.

Но ожерелья, рубашки-сетки или шали на скульптурах были настоящие. Причём — новые. То есть, видимо, их то и дело меняли, если дождь или снег портили старые украшения. И руки, и ноги статуй были в множестве браслетиков, типа фенечек — то ли из крупного бисера, то ли из мелких бусин.

Всю эту красоту окружала лёгонькая ограда, высотой пониже человеческого роста, не сплошная, а с четырьмя проходами. Мне показалось, что ограда стеклянная, из матовых стеклянных трубочек толщиной в палец, выгнутых довольно причудливым образом — но это было не больше стекло, чем материал статуй — пластилин. Почему-то чувствовалось, что материал очень прочный, не по-стеклянному. И на всех изгибах и выступах этих трубочек висели зацепленные петельками из кручёных ниток орешки в виде пупсиков. Точно такие же, как Серёга выловил из реки.

Серёга оказался прав: куклы или не куклы, но в этих орешках был какой-то смысл.

Их там висели тьмы, гроздьями. Некоторые — явно совсем старые, белёсые или почерневшие от дождей, надколотые; некоторые даже проросли: из трещин виднелись тонкие зеленоватые побеги. Но много и новых, глянцевых, как свежие жёлуди, украшенных бусинками или цветными полосками. Я подумал, что это должны быть подношения.

То ли духу Дерева, то ли статуям лицин, которые сидели вокруг.

— Святилище, — еле слышно сказал Артик, и никто не возразил — все примерно так и подумали.

Только мы не знали, что тут надо делать. Да и сделать ничего не могли: шапок, чтобы снять, у нас не было, а чтобы креститься, там, или чего-нибудь в этом роде — так лицин даже не дёрнулись, чтобы объяснить. Они и сами стояли и смотрели.

Я уже подумал, что, видимо, нам просто показывали своё священное место, но тут из-за Дерева вышла... ну, как это?

Наверное, процессия.

Главная в ней была медленная-медленная и очень старая лицинская старушка, которую сопровождали и придерживали под руки здешние тётки помоложе. За ними шли несколько молодых девочек. Но та, главная — она была просто очень старая, даже хотелось сказать "древняя". От времени ссохлась и побелела: и волосы, которых осталось не так чтобы уж очень много, и шерсть стали совсем седыми. Личико уменьшилось, заострилось, будто осунулось.

Только глаза у старушки были цепкие и живые, тёмные и влажные — и взгляд очень умный и внимательный. Живой, без всякой дряхлости. Добрый, но, почему-то, не такой уж и мягкий.

Чувствовалась в этом взгляде проницательность и привычная властность. Будто возражать этой старушке никому и в голову не могло прийти.

И я понял, что за ней посылали, что ей хотелось на нас взглянуть именно под Деревом — и вообще, что нас привезли сюда на воздушном шаре именно для того, чтобы эта шерстяная бабушка могла на нас посмотреть под своим любимым Деревом, а не где-нибудь там.

— Матриарх, — прокомментировал Артик чуть слышно, и все опять промолчали, потому что, по-моему, согласились.

Между тем к бабушке подошёл Цвик — и я вдруг понял, что он напрягается и нервничает. Расслабился и заулыбался он, только когда бабуля-матриарх понюхала его в нос и оставила на нём клубничный запах. И я задумался как-то не очень весело.

Вспомнил один телесериал по Кингу. Там была такая Матушка Абагейл, наместник Бога. Если она уж говорила про кого-то, что в него вселился дьявол — значит, всё. Факт.

Меня осенило, что старенькая седенькая сумчатая бабуля тут — наместник местного бога в полный рост. И она может вот с такой чуточку рассеянной миной, пошевеливая ушками, сказать: "Внучки, а кого это вы ко мне притащили?" — и только нас тут и видели.

Вот Вите и КГБ...

Надо было срочно что-то делать — но никто из ребят даже не дёрнулся; похоже, про наместника бога всем разом пришло в голову. Тогда я вдохнул поглубже и сказал:

— Здравствуйте, бабушка.

Бабуля подняла беленькие мохнатые бровки и посмотрела на меня. И сделала сухонькой мартышечьей лапочкой очень интернациональный жест: вверх ладонью — и пальцами вперёд-назад.

"Иди сюда".

И я пошёл, хоть что-то очень распсиховался.

Будто меня какая-нибудь древняя королева подозвала.

Ясное дело, ей хотелось меня обнюхать. Бабушка доставала мне макушкой до груди, и пришлось очень здорово наклониться, чтобы она легко достала до носа — но, помимо носа, её интересовало и всё остальное. До сих пор меня так обнюхивал только Лангри: обнюхивание в духе заполнения анкеты на секретный завод.

Вдобавок, ей же мешала моя одежда. Она осторожно потрогала пальчиками — и посмотрела мне в лицо. И я тут же понял, что надо делать.

Это была чистая жесть, но лицин не понимают, что такое "стыдно" там, или "неловко". Им неловко не бывает — они очень легко и просто рассекают почти что нагишом. И я, наплевав, что тут кругом девушки, и дамы с детьми, и пожилые тётеньки, скинул с себя все шмотки.

Пусть нюхает.

Уши, правда, горели ужасно, но это уже не шло в счёт.

За моей спиной случилось какое-то шевеление, заминка. Я догадался, что Витя хотел меня одёрнуть, чего, мол, делаешь, салага — но Артик одёрнул его самого, а Серёга решил, что не надо лезть. Они все были молодцы, особенно Серёга, потому что я отлично знал: ему не лезть — в сто раз тяжелее, чем полезть.

Но мы за эти дни удивительно научились друг друга понимать без слов. Если и не по запаху, то по нашим человеческим сигналам — но тут уж каждому своё.

А бабушка поняла быстрее, чем я ожидал. Она не стала меня долго мучить. Быстренько вынюхала всё, что ей было интересно — и показала на моё тряпьё, прикройся, мол. И улыбалась, невероятно мило.

Она была не злая и не думала, что в нас вселился дьявол. И поняла по запаху гораздо больше, чем можно себе представить — лицин же.

К тому же оказалась такая умная и тактичная, что не стала особо обнюхивать моих ребят. Скорее, для проформы — в нос, там, виски, ладони... Гладила нам руки и лицо — и запах от неё был неопределимый, какой-то немного смолистый, терпковатый, но не резкий, а... Не знаю, как сказать. Надо быть лицин, чтобы объяснить. Мне кажется, она что-то на нас написала или печать поставила: "Пригодно. Пусть пока живут". И это было страшно важно, потому что на этом церемония кончилась, и началось всё более обыкновенное.

Наша жизнь в этом посёлке.

Потом уже я узнал, что это не посёлок. Это усадьба. Усадьба Кэлдзи, а "Кэлдзи" — значит "Говорящие грибы". Вот такая вот хохма.

А бабулю звали Радзико Кэлдзи Дценг, Радзико Сумка Кэлдзи, общая матушка, старший предок.

Но это нам разъяснили уже потом.

Арди

После того, как государыня Радзико Кэлдзи Дценг выдала нам всем временную визу, мы храбро могли считать себя гостями семьи Кэлдзи. Правда, я не уверен, что почётными.

Зато могу гарантировать, что виза — временная. Хотя бы потому, что нам выделили отдельное помещение для жизни. Это однозначно говорило о том, что государыня не сочла нас потенциальными членами семьи — нас отделили от прочих, в частности — от женщин. Никаких вечерних оргий обнимашек, да... На секунду меня это огорчило — но, с другой стороны, я прекрасно понимаю, почему госпожа Радзико приняла именно такое решение.

Мы им чужды.

Как, в действительности, интересно складываются наши отношения с этой цивилизацией! Ведь лицин, работавшие в лесу, приняли нас так, что мы почти уверились: в нас смогут увидеть своих. Не иномирную диковинку, не материал для исследований, не опасный объект, а потенциальных товарищей и братьев по разуму. А матриарх, хозяйка, большуха — как бы это ещё назвать — поразмыслила и изменила положение дел. Жаль, хотя решение безупречно рациональное.

Зачем нам привыкать к братишкам-сестрёнкам Кэлдзи? Не надо нам к ним привыкать. Нам ведь предстоит их покинуть — зачем кому-то лишние печали? Всё логично...