Баллада о краденой памяти

— А за вами что, тоже народ есть? — спросил вор. Солдат кивнул:

— Там драгуны.

— Пароль-то какой ныне? — нахмурился Архиерей. Авторитетный сплюнул:

— "Ночь и туман". Вы езжайте, езжайте. А то десятник неподалеку, начнется кто, что да куда.

Лошади понесли их вперед неспешной тряской рысцой. Архиерей покосился на тюк. Вор спросил его:

— Так что будем с ним делать?

— Пока что ничего, — буркнул бородач, нашаривая флягу в седельной сумке.

— Там видно будет, — поддержал его и демон, — Сейчас нам главное — оказаться в столице.

— Это точно, — охотно согласился вор.

Их останавливали с десяток раз, прежде чем с верхушки очередного холма открылась недалекая синяя гладь Залива и полупрозрачная шапка печного дыма над черепичными крышами столицы. Над мощной, не одно поколение расстраиваемой и улучшаемой крепостной стеной пускали блики оконные проемы, заделанные где — слюдой, где — стеклом, а то и полированными плитками горного хрусталя в виде особого шика. В гавани высились стройные мачты парусников, опутанные дымкой снастей. Вор горделиво подбоченился и созерцал приближающуюся столицу с видом собственника. Неожиданно пригорюнился и убито спросил окрестности:

— Почему, ну почему так плохо получается: как ни найду что-то красивое, так не мое. Уже так и оседлает какой-нибудь прохвост! Вот и приходится красть, где ж иначе набрать на все красивое денег?

— Валяй, укради-ка у Гуланайна этот залив, город и прилегающую местность, расхохотался Архиерей, — Нет уж, мил человек, кражами много не наворуешь. И город ты в карман не положишь. А вот если, скажем, убить Герцога — то, глядишь, на его место можно сесть, и вроде это все твоим станет. Конечно, чем вещь дороже и сложнее, тем и хлопотнее с ней. Лошадь украл — ее покормил и почитай что все. А если украсть страну — там мороки не в пример больше выйдет.

Они помолчали, потом вор заявил:

— Ну если рассматривать все это со стороны хлопот, то я лучше украду себе ма-аленькую кондитерскую. Чего смеетесь, я даже работать там согласен: сдувать пыль с печенья! Ну, готовьте деньги, последний раз налоги платим!

Под веселые разглагольствования основательно заглянувшего во флягу вора они в потоке других путников влились через Малые Южные ворота на улочки столицы.

— Можно сказать, добрались, — заметил Архиерей.

— Хотел бы я сказать то же, — проворчал демон.

— Тебе ничто не мешает, — отпарировал вор, — говори себе все, что только пожелаешь.

— Направо, — скомандовал Архиерей, — Остановимся в харчевне Толстяка, спокойно и по мелочам не проверяют. А коли начнется по-крупному, то везде достанут.

Они повернули направо. Улица Коз, тянущаяся между двухэтажными домами, жмущимися друг к другу без малейшего просвета, постепенно снижалась по мере приближения к порту. На перекрестке с Горелой, в обширном по местным понятиям угловом доме как раз по диагонали от дорогого дома терпимости "Блудница Мика" и размещался гостиный дом Толстяка, тоже дорогой, для солидных, серьезных клиентов вроде купцов, капитанов (если им вдруг приходила в голову блажь пожить на берегу) и других состоятельных людей. Драки здесь были редки, а о поножовщине и не слыхивали.

Облик приятелей не вызвал у хозяина ни энтузиазма, ни доверия. Толстяк внушительно произнес, отведя их в тесноватую, но чистую комнатку на первом этаже сразу за кухней:

— Вести себя прилично. Свое место знать, а то выкину. Не красть, не играть на деньги, не затевать ссор. Иначе... — Им предъявили кулачище размером с детскую голову, — Я сыщиков не зову. Я сам разбираюсь, если сцена. Знаю я вас, путешественничков, — проворчал хозяин и удалился недовольно поблескивая крохотными глубоко сидящими глазками.

Несмотря на ворчание, Толстяк не забыл о них — вскоре вертлявый мальчишка принес с кухни несколько подносов с тарелками, совсем заставив небольшой, грубо сколоченный, но прочный стол.

Когда они поели, погрели кости в прекрасной бане и ублаженные улеглись спать, на улице совсем стемнело. В окнах Хонара загорелись свечи и масляные лампы, на улицах фонарщики зажгли недавно установленные на перекрестках небольшие фонари. Уличный шум, пробивающийся через окна, притих. Вор с наслаждением вытянулся на тщательно взбитом матрасе из морской травы, укрылся толстым одеялом и настроился немного поболтать перед сном. Его благодушие усиливалось еще и тем, что он предусмотрел все возможные способы сигнализации на случай ночного вторжения.

— Клинок!

— М? — зажав зубами конец кожаного ремня, демон правил режущую кромку кинжала.

— Да брось ты ножик, он и так острый. Расскажи чего-нибудь.

Демон попробовал острие подушечкой большого пальца, пошевелил бровями, отложил ремень, укладывая облюбованный кинжал под подушку, проворчал:

— Твое любопытство рано или поздно кончится большими неприятностями... Ну да ладно. О чем ты бы хотел услышать? Только помни, что воспоминания о моем мире отрывочны и слабы.

— Расскажи о чем-нибудь загадочном, великом и ужасном, — полусерьезно попросил вор. Демон усмехнулся.

— Ладно. Попробую. Но если это не покажется тебе ни великим, ни ужасным — сам виноват. Хотя...

Демон задумчиво почесал старый шрам на предплечье, отсутствующе глядя сквозь стол.

— Это там тебя поцарапало? -попробовал вытащить демона из задумчивости вор.

Демон покачал головой:

— Вовсе нет. Я помню, что сохранил шрам, чтобы помнить о нанесенном когда-то оскорблении. Но о каком?

Встряхнулся:

— Я расскажу о том, как меня пробрала жуть. Как я испугался. Годится?

— Рассказывай, — нетерпеливо пошевелился вор. Демон скинул сапоги и улегся на свою кровать:

— Вся история стоила бы рассказа, но слишком длинна. Не удивительно — она продолжалась около тысячи зим. Я охотился за одним... существом, которое сумело украсть очень дорогую мне вещь. Эта вещь была нужна ему только затем, чтобы досадить мне, поскольку никто, кроме меня, не смог бы использовать ее. Я гнался за ним по бесчисленным мирам, я летел за ним в черноте вечной ночи, что царит за пределами небес, словом, все было так, как часто бывает, когда один убегает, а другой догоняет.

Демон улыбнулся, вздохнул:

— Мы неслись с такой быстротой, что и до сих пор, когда я вспоминаю ту погоню, начинает рябить в глазах. И в конце концов он понял, что я догоняю его. Он ненавидел меня всем своим существом, считая чудовищем. Он потратил сотни зим, чтобы пакостить мне — почти всю свою жизнь. И напоследок, уже зная, что я уничтожу его — тогда я был в такой ярости, что только этого и желал, он, пролетая недалеко от звезды, выбросил столь дорогую мне вещь, рассчитывая, что ее огонь уничтожит драгоценность. Эта вещь... Представь себе жезл, сделанный из переменчивого, теплого, то зеленого, то синеватого света. Она действительно превосходна. Множество миров недостаточно богаты, чтобы предложить за это сокровище соразмерную ему цену.

— И вот, недалеко оттуда, я догнал подлеца, и убил. Но перед смертью он рассказал мне, что выбросил драгоценность в звезду. И я понесся обратно, все ближе к ее багровому мрачному огню.

Демон рассмеялся:

— Я успел вовремя, чудом натолкнулся на драгоценность, схватил ее и посмотрел вперед. И тут-то мне стало страшно.

— Чего?

— Ну, возьмем, к примеру, здешнее светило. Оно белое и такое яркое, что, как вы знаете, нельзя смотреть на него долго — ослепнешь. Звезды, что видны ночью — такие же светила, просто очень далеко отсюда. А я оказался так близко, что будь у меня в тот миг хоть какое-то тело, оно изжарилось бы быстрее, чем ты успеваешь моргнуть. Звезда казалась мне чашей испепеляющего, текучего огня, занимая полмира, а я был пылинкой над этой чашей. Вот тогда я и испугался...

Сказал скучно:

— Ну, пора спать. Завтра у нас много работы.

— Да погоди! — воскликнул вор:

— А дальше — то чего было?

— Вернулся домой и напился на радостях. Мне пришлось бы очень долго рассказывать все, что "было дальше", — проворчал демон, укладываясь поудобнее, — Приятных сновидений.

— Ну а если у тебя не было тела, то чем ты схватил этот жезл? — недоуменно спросил вор.

В ответ раздалось ровное дыхание спящего демона. Архиерей насмешливо сказал:

— Жезл — то был из чего? Из света. Поэтому он и смог его взять, хотя и был тогда только духом.

— Д-да-а... — недовольно ворочаясь, заметил вор, — Из всего этого я понял, что он, может быть, побогаче и герцога, и Халрика, вместе взятых.

— У демонов богатства не меряно, это даже дети знают, — согласился Архиерей, — А теперь давай спать.

— Угу. Несправедливо все это. Одни бегают по континенту, как беременные харраши, а другие толком даже не знают, сколько у них богатств. Из-за побрякушек истерики устраивают, — мрачно сказал в потолок вор. Архиерей фыркнул:

— Это кто говорил еще сегодня насчет красивых вещей? Он или ты?

Обиженный вор замолчал, и немного погодя тоже заснул. Ему снился демон, летящий следом за ним и требующий отдать какую-то безделушку. Самое обидное — Кривой был уверен, что не брал ее. Но демон не верил и упорно требовал вернуть свою вещь. Потом ему приснилась Этли. Это не было колдовством, сон оказался смутным, расплывчатым — княжна шла рядом с ним по улице Аладринга, а он что-то ей рассказывал, рассказывал, не отрывая влюбленного взгляда от улыбки на ее прекрасном лице...

50. Френдхауз-5.

— Тысяча чертей, где же завтрак!!! — заорал разочарованный Дэвид Эдвин Ли, сидя уже целых полминуты за девственным обеденным столом, — Дарья, это подрыв устоев! Ты хочешь уморить меня голодом? Это заговор!

— Сейчас, батюшка, сейчас, — прокашлялась кухонная душа, — Опять невесть чего творится. Наши-то басурману войну объявили, так все ни свет ни заря поехали. До обеда, сказывали, никак невозможно вернуться, даже на второй завтрак. Жестоко, видать, воюют. Так накрывать?

Ободряюще загремели кастрюли, и Дэвид сменил гнев на милость.

— Накрывай, да поживее. У меня уже живот к позвоночнику стал присыхать. У-у, как под ложечкой сосет!

На столе появилась скатерть, вышитая оранжевыми петухами по синей парче, на скатерти нарисовалась хлебница в виде серебряного лукошка, распространяя дразнящий кислый аромат свежеиспеченного ржаного хлеба, большая тарелка севрюжьей ухи, стопка блинов на одном блюде и икра к ним на двух других: красная и черная. Дэвид Эдвин Ли зачерпнул большой деревянной ложкой сначала красной, затем черной и распределил их по верхнему блину. Свернув затем блин трубочкой, он недоуменно огляделся. Перед ним возникла объемистая рюмка водки, Дэв удовлетворенно кивнул, любовно оглядел стол, крякнул, выцедил водку и замахал рукой возле сложенного буквой "О" рта.

— Ух, хорошо! — сдавленным голосом похвалил он все вместе и закусил блином.

— На здоровье, государь мой, на здоровье, батюшка, — ответила Дарья, гремя на кухне посудой.

— Так ты говоришь, война? — поинтересовался он, приступая к ухе и поглядывая в сторону вновь полной рюмки, — Куда поехали — близко или далеко?

— Далеко, на Ахаю какую-то. Небось, там все как есть нерусские.

— Дикое, видать, место, — подвел итог Дэвид, решительно беря ложку намазывать новый блин и многозначительно подмигивая рюмке.

Только железная сила воли удерживала гениального изобретателя от того, чтобы нализаться до чертиков и, прихватив балалайку работы известного мастера Страдивари, пойти по бабам. Причина скверного настроения Дэвида была двояка: с одной стороны, вчера во время балета Посол Соединенных Штатов Америки передал ему письмо от родителей, в котором они требовали вернуться домой, в особнячок на Мэйнстрит города Парижа, что в штате Иллинойс. С другой же стороны, он соскучился по нормальному Френдхаузу, с Эн Ди, по которому скачет его дрессированная девочка Мартышка Ло-Рарараа.

Конечно, в доме никогда не становилось совсем тихо, — кашлял и бормотал что-то конюшенный чертознай Тритон Панкратыч, негромко препираясь на иврите шелестели в библиотеке литературой Роза Моисеевна и Соломон Абрамыч, библиотекарские души, разбирая свежие поступления, да и Дарья почти подать рукой готовила ему второе и заодно разговаривала. Сейчас она излагала свою точку зрения на войну.

— ...Раньше — то, государь мой, небось и не думали, что такие войны могут быть: поели, повоевали до обеда, пообедали, передохнули с полчаса и снова воевать до ужина. Немец-то и то так не воюет, чтобы кушать да спать дома. Слава Богу, до смерти не убивают, а коль даже и убьют, то ненадолго. Не то, что в империалистическую либо в отечественную, сколь тогда перемерло!

— Это сколько ж тебе было-то тогда, в августе четырнадцатого? — спросил Дэв, приканчивая уху.

— Шестнадцатый исполнился, а через три денька мобилизацию объявили. Моего Васю и забрали против немца. Только три дня мы и жили — то. А Васю убили через год, он у генерала Брусилова служил. Уж я плакала тогда, плакала... А все не верила. Думала — может, обознались, может где живой он. Ждала все, с места не решалась уехать. Уехала уж когда в отечественную снова немец пошел — больно страшно было. После того по селам совсем мало мужика оказалось, так и прожила я свой век незамужней вдовой.

— Да. Повидала ты всякого, — кивнул Дэвид, наблюдая, как тает в воздухе пустая тарелка и на ее месте возникает залепленный блином глиняный горшочек, горячий, только из специального отделения печи, где он томился со вчерашнего вечера. Через дырочки блина ноздри Дэвида защекотал сложный аромат грибов, мяса, сыра, соусов и вина. Он тихо вздохнул и причмокнул.

Сейчас его можно было брать голыми руками. Если, конечно, не мешать наслаждаться сложным деликатесом.

— Ну, Дарья, ну ублажила! — сказал разомлевший от одного аромата Дэвид, — Ну, спасла! Не жалею, что ты у нас кухаришь. А ты-то как, не клянешь меня, что помереть не дал?

Дарья замолчала. Дэвид успел с расстановкой, постанывая в гастрономическом экстазе, наполовину опорожнить горшочек, когда снова раздался ее голос:

— Нет. Не жалею. С какой стороны не посмотрю — лучше получилось. Тело мое под конец ни на что не годилось, болело только, с ним мороки было-о... И ноги отнялись. Да не это даже плохо. Семьи у меня не случилось, так и жила одна. Конечно, в доме престарелых уход, и кормили, да все не то. Страшно там. То один помрет, то другой, всего и разговоров — кто поступил, кто помер. У меня две подруги там были. Молодые. Одной только шестьдесят исполнилось, другая чуть старше. Обе померли, а я все живу да живу. После уж и не заводила. А там болячки по всему телу пошли, как ни повернут меня — все больно. Чирьи. Только вскроют, вычистят, они опять. Да что это я такое к еде?!

Дэвид согласно кивнул, опрокинул очередную рюмку и продолжал есть. Он вспомнил этот подмосковный дом, пропахший старостью, болезнями и тоскливой ненужностью. Он забрел туда совершенно случайно, бесцельно бродя по полям после очередного письма из Америки и натолкнувшись на непонятное заведение. Его тогда поразила висящая над домом аура глухой обиды, боли и страха. Он вызвал дождь, чтобы был хоть какой-то повод попроситься вовнутрь. Его встретили усталые от суточного дежурства, некрасивые медсестры и несколько стариков, поглядывающих на него с непонятным ожиданием. Все разъяснилось, когда он попросил разрешения закурить. Старики заволновались, а медсестра объяснила: